о у Мольера не повышенное либидо истекало из туберкулеза, а, напротив, туберкулез явился следствием болезненной сексуальности.
– Чем могу быть полезной?
– Вот эту книгу пролистните, коль уж вы в немецком аллес гут. – И, протягивая ей «Жизнь и труды Мольера» Маренгольца, впервые посмотрел на нее, увидел, как хороша и желанна, и не смог сдержать поток тепла, выплеснувшийся из его глаз на нее, как игристое вино из теплой бутылки.
И она, конечно же, почувствовала на себе волну его чувства к ней, улыбнулась чародейской улыбкой, еще больше увлекая его в пропасть. Но желудок тотчас проворчал ему, что придется опять идти с ней вместе в буфет и там жевать кислый ржаной хлеб, запивая жиденьким чаечечком. Так и случилось через пару часов, только теперь она в знак солидарности тоже взяла бесплатные хлеб и чай. Глядя на него лукаво, произнесла:
– Оля звонила мне, сказала, что вы уволились из Союза писателей. Что за странный шахматный ход?
– А это уже не тот Союз писателей, с которого все начиналось. И в который входили Блок, Гумилев, Ходасевич. А теперь еще Замятина с Пильняком из него вышвырнули.
– По лезвию бритвы ходите, Михаил Афанасьевич.
– Такова судьба наша, Елена Сергеевна. «Горькая детоубийца, Русь! Я на дне твоих подвалов сгину. Иль в кровавой луже поскользнусь».
– Тише вы! Запрещенные стихи Волошина, ай-яй-яй!
– У нас с женой на сей случай есть поговорка: «Тиш-тиш-тиш». А у вас с мужем? Как вы друг другу рот затыкаете?
– Поцелуями, – рассердилась она, что он заговорил о Белозерской и Шиловском.
– Ну да, конечно… У вас такой муж. Редкой красоты человек. Глаза нежные и страдальческие, а сам – полководец. Будь я на вашем месте, я бы никогда не изменил ему.
– Не изменила, – поправила она. – Ведь будь вы на моем месте, были бы женщиной.
– Ну да, это конечно.
– Я в вашу Бангу тоже влюблена. Будь я на вашем месте, я бы тоже, знаете ли, не изменяла.
– А кто изменяет?
– А кто изменяет?
– Я, знаете ли, нет.
– И я, знаете ли, нет.
– Это вообще не в моих принципах.
– И не в моих, кстати, тоже.
– Вот и сидите, чаек попивайте.
– Мерзавец!
– Босявка!
И они оба рассмеялись.
– Может, хватит на сегодня книг? – предложила Шиловская. – Они ведь счастья не приносят.
– Зато возвращают нас в самих себя.
– Нам уже пора из самих себя вылезти. Погодка чудо, золотая осень.
– Пожалуй…
И, расплатившись за бесплатный хлеб-чай пустотой, переполнявшей его карманы, он отправился сдавать книги, а она вышла ждать его на улице.
Через двадцать минут они побрели неспешным шагом по Александровскому саду, поддевая носками ботинок желтые и багряные листья, она держала его под руку, и он чувствовал, как в сердце плавятся чувства, а в желудке хлебочай истерит по поводу своего одиночества.
– Вы уже начали пьесу?
– Да, написал первые десять страниц.
– Как она будет называться?
– Просто: «Мольер». Кстати, так и не нашел четкого объяснения его псевдонима.
– А тот роман? Который вы читали мне весной?
– Тоже пишется. Но сейчас мне интереснее тема «творец и власть». Солнце французов – Мольер, а они, дураки, солнцем называют жившего во времена Мольера короля. Я хочу показать, как на него организовали травлю, оклеветали в кровосмесительстве.
– Все сразу поймут, что Мольер – это вы, а король – Сталин.
– Тут, конечно, закавыка. А сделаешь короля благородным покровителем Мольера, завопят, что я монархист.
– Завопят. – Они дошли до конца Александровского сада, и она, остановившись, тяжело вздохнула: – Эх!
– Что такое?
– Жаль, что все кончается.
– Что кончается?
– Гражданин Булгаков, я вынуждена признаться в том, что являюсь агентом оперативного отдела НКВД и мне было поручено взять вас в разработку. А сейчас, к сожалению, я должна…
– Должны, так говорите!
– Гражданин Булгаков, вы арестованы!
– Вы с ума сошли? – ошалел гражданин Булгаков.
– Если бы так, – снова вздохнула она и помахала рукой кому-то за его спиной. – Не вздумайте сопротивляться, в сумочке у меня пистолет.
Сзади подошел тяжелый, упитанный гражданин и больно схватил Михаила Афанасьевича за предплечье.
– Прошу в машину, – сказала Шиловская, указывая на автомобиль, припаркованный у выхода из Александровского сада.
– Пожалуйста, не жмите так, больно! – взмолился арестованный к тяжелому гражданину. – Я не побегу, можете вообще меня не держать.
Тот лишь ослабил хватку, но держать продолжал. Арестованного усадили на заднее сиденье, оперативница села рядом, тяжелый – за руль.
– По-моему, это обычное такси, – усмехнулся Булгаков.
– А вы предлагаете, чтобы мы вас в клетке возили? – усмехнулась Шиловская. Машина поехала.
– До Лубянки могли бы и пешочком, – печально произнес арестованный.
– Просьба не разговаривать, – строго приказала оперативница. – Наклонитесь в мою сторону.
Он повиновался, она сняла с него шляпу и навязала на глаза черную повязку из плотной непроницаемой ткани. Мир перестал быть видимым.
– Финита ля комедия, как сказал бы Мольер, – произнес он мрачно. Ему захотелось предпринять попытку к бегству и чтоб она из своего пистолета лично застрелила его.
– Сказано: молчать! – уже совсем не ласково рявкнула она. Вот как из бабочки рождается дракон. Дальше минут десять они ехали в полнейшем молчании. Долго, стало быть, не на Лубянку, до которой долетели бы в три минуты. Машина остановилась.
– Выходим, – приказала оперативница, дверца слева распахнулась, арестованного вывели из автомобиля, немного замешкались, и дальше он двигался с завязанными глазами, ведомый под руку одной Шиловской. Звякнул открываемый замок, она ввела его внутрь помещения, подтолкнула, и он спустился по нескольким ступеням. Слышно было, как закрылась дверь на улицу и открылась дверь перед ним. Он вошел. Не мог поверить в происходящее.
– Стоять, ни с места! – приказала Шиловская все тем же, не похожим на ее, голосом. Что-то прошуршало, что-то звякнуло, открылось и закрылось. Наконец она подошла к нему сзади и развязала повязку, швырнула ее к его стопам. Он заморгал и увидел, что они в том же полуподвале с белокаменными стенами, в котором провели не один тайный вечер весной и в начале лета. В камине тлели угольки, умоляя подбросить им дровишек, в углу распахнулась кровать, а неподалеку от нее накрытый скатертью овальный стол, на котором чего только не стояло. Присмотревшись, он увидел многие отличия от полуподвала в Мансуровском.
Шиловская, уже без пальто и шляпки, встала перед ним, выставив вперед повелительную ножку в лаковой красной туфельке:
– Пришлось помучиться, прежде чем я нашла такой же полуподвал.
– Где мы?
– Это тайна.
И тут осознание того, что несчастье сменилось совершенно неожиданным счастьем, обрушилось на него, и он, как был в пальто, ринулся на свою Люсю, схватил, стиснул, и губы слились в страстном поцелуе. Срывая с себя пальто, потащил к кровати.
– Ты же голодный, поешь сначала, – стонала она, не сопротивляясь его натиску.
– Пустое, после, после! – рычал арестованный, более не слушаясь приказов оперативницы, потому что любовный голод оказался сильнее презренного желудочного.
Отдышавшись, он лежал в ее объятиях, смотрел в деревянный потолок из орехового дерева и удивлялся поворотам сегодняшней судьбы. Еще утром он порвал с Союзом писателей, потом в отчаянии отправился в Публбибл, был арестован, доставлен в тюрьму, но тюрьма оказалась местом нового любовного свидания с той, с которой он намеревался порвать раз и навсегда.
В теперешних мыслях ее муж промчался на боевой колеснице, но где-то в таком отдалении, что его вновь стало не жалко. Словно гром прогремел, а дождя как не бывало.
И тут настоящий гром прогремел у него в пустом брюхе.
– Страшно! – засмеялась Шиловская. – Я тоже умираю от голода.
И они ринулись к столу.
– Показать, как голодный кот обходится с едой? – предложил он.
– Показать.
Булгаков весьма артистично показал кота, жадно уплетающего то, другое, третье, при этом грозно мурчащего – не подходи, всю морду исцарапаю! Но вот – прилив сытости, он отпрянул, с недоумением пригляделся к еде, принюхался, отведал еще кусочек и с брезгливой рожей, отряхивая лапу, отошел: как вообще едят, зачем? Придумают же, черти!
– Очень похоже, – от всей души смеялась Елена Сергеевна. – Вам бы роли исполнять.
– Котов?
– Да хотя бы котов, дети были бы в восторге.
– А удостоверение покажете?
– Какое?
– Что агент оперативного отдела.
– Дома забыла. А пистолет могу показать.
– Вам бы тоже роли исполнять. Там, в Александровском саду, я поверил. Чуть с ума не сошел, но поверил. Таксиста, стало быть, подкупили, пока я книги сдавать ходил. Ловко провернули розыгрыш.
– Розыгрыш? О нет, мальчик мой, вы еще не знаете чекистку Мадлену Нюренберг! Это прожженная бестия. Белогвардейцы трепетали при одном упоминании ее имени. Руки по локоть в крови.
– Да где же? – Он хватал ее нежные маленькие руки, целовал, притягивал к себе и снова увлекал ее на любовное ложе. Как много любовного голода накопилось в нем со дня их последнего свидания!
В тот день он вернулся из библиотеки слишком поздно, в три часа ночи. Любовь Евгеньевна вышла к нему навстречу сердитая, но он тотчас зашипел:
– Тиш-тиш-тиш! – и выставил целую сумку провизии и вина.
Дело в том, что, расставшись с тайным другом, он не мог допустить, чтобы огромное количество несъеденного и невыпитого осталось в полуподвале, понес законной супруге обильные остатки пиршества.
– Мака, ты стал любовником богатой совдамы?
– Тиш-тиш-тиш! Елисея ограбил. Пришлось превратиться в кота. Когти, знаешь ли, весьма удобная вещь для воровства.
Он проворно разделся и шмыгнул в кровать, но ограбление Елисеевского магазина не удовлетворило жену:
– Мака-врака, признавайся как на духу!