– Довольно об этом, милый! Поцелуй меня!
Принося домой продукты и остатки вина, он всегда с неким азартом придумывал новые варианты:
– Попросили быть понятым при вскрытии квартиры бывшего лютого нэпмана. Сам он сбежал куда-то в Японию. Заходим, а там целый склад продуктов. Не в чем было увозить, вот понятым и досталось.
– В Публбиле выдавали постоянным читателям, самым твердожопым, типа меня.
– Писательский паек свалился, а меня забыли из списков вычеркнуть, хоть я уже вон когда самоисключился.
Любовь Евгеньевна или верила, или не верила, но хотела верить, ибо не возвращать же такое богатство. К тому же шестой рот прибавился в виде щенка, причем весьма прожорливого.
– Ты, Бутонище, уже не гривенник, а скоро пятнадцатью копейками станешь, – трепал его бархатные спаниелевские уши Михаил Афанасьевич, а тот в ответ подобострастно покусывал хозяйские пальцы, на что хозяин смеялся: – Ах ты, собака-булгака!
Белозерская продолжала дружить с Шиловской, ни дня без телефонного разговора, и в середине октября грянуло:
– Нас приглашают в гости, угадай кто?
– Понятия не имею.
– Угадай куда?
– В Кремль, не иначе. Ты так сияешь!
– В Дом военных, вот куда!
Ну да, у Шиловской же двадцать первого октября день рождения. Причем по новому стилю полагалось второго ноября, но она никак не хотела это признавать и праздновала, как ей больше нравилось. Он мучился, не зная, что подарить, а тут еще в гости приглашают. Но двадцать первое число выпало на пятницу, и любовники вновь встретились в Сивцевом Вражке. Булгаков первым делом огорошил:
– Я не приду!
– Отчего же, гражданин подозреваемый?
– Ну как ты не понимаешь? Я не могу его видеть. Я после первой и пока единственной нашей с ним встречи дал себе клятву: никогда больше!
– Но ты уже эту клятву нарушил.
– Не добровольно, заметьте, товарищи оперуполномоченные, а будучи арестован и в принудительном порядке приведен к месту очередного витка грехопадений.
– Журден бы ни слова не понял из того, что ты сейчас сказал.
– Начхать на Журдена! Я никогда не появлюсь в доме полковника Шиловского.
– Но я уже пригласила вашу чету в телефонном разговоре с Бангой.
– Она мне, конечно же, сообщила. Если ты можешь спокойно подружничать с ней, то сколько угодно, факел вам в руки. Но я не могу видеться с Евгеналом.
– Евгеналом?
– Евгением Александровичем. Я слишком хорошо отношусь к нему, чтобы наставлять рога и одновременно общаться как ни в чем не бывало. Сегодня же лягу в больницу, Люциферыч поспособствует.
– Кто? Люциферыч?!
– Заведующий медчастью МХАТа.
– И что, у него отчество такое?
– Да нет, его по дружбе так именуют. На самом деле он Алексей Люцианович Иверов. Так и просится сократить: Люциверов, Люциферов, Люциферыч.
– У тебя во всем какая-то чертовщина.
– Так что прости, но меня в Большом Ржевском завтра не ждите. Любаша захочет, пусть идет одна. А для тебя я приготовил подарок. – И он сунул руку в карман пиджака. – Вещица не новая, но для меня дорогая. Швейцарские. Багет моего деда. Крышка позолоченная.
Она с трепетом взяла в руки:
– Часы! Лучшего я и желать не могла! Отныне у меня будет одно время с твоим дедом. А значит, и с тобой. Я страшно люблю тебя! Страшно!
Люциферыч в больницу не пристроил, но выписал документ, согласно которому бойцу Булгакову никак невозможно идти на передовую: «21.10.1929. Сего числа мною установлено, что у М. А. Булгакова имеется резкое истощение нервной системы с явлениями психостении, вследствие чего ему предписаны покой, постельный режим и медикаментозное лечение. Тов. Булгаков сможет приступить к работе через 4–5 дней. Алексей Люцианович Иверов. Врач Московского художественного театра».
Справку мнимый больной предъявил супруге:
– В Публбибле у меня внезапно началась истерика, слезы, тряска. Вызвали «скорую», я попросил везти к Люциферычу. Вот рецепты, сбегай, Любонька, в аптекочку.
– А продукты на сей раз откуда?
– Во МХАТе давали, американский миллионер был на спектакле, остался в восторге, отдарился. Ох, мне срочно в постельный режим надо!
Слушать рассказы Банги о том пышном дне рождения, а главное о великолепии быта семьи Шиловских можно было потом столь же долго, сколько в Древней Греции слушались поэмы Гомера.
Золотая осень переходила в серую, и тем уютнее становились тайные встречи в Сивцевом Вражке, когда дождь барабанил в окна под потолком, и начинало казаться, будто это не чей-то, а их дом. Елена Сергеевна сделала все, чтобы обстановка стала максимально приближена к той первой обстановке в Мансуровском переулке, и теперь оба их тайных полуподвала словно слились в один.
– Хочет пригласить тебя на свое сорокалетие, – в конце ноября простонала Елена Сергеевна.
– Час от часу не легче!
– Не волнуйся, милый, я его отговорила.
– Сорок лет отмечать – дурная примета.
– Вот именно. Мне удалось убедить его, что сорокалетие отмечается в тесном домашнем кругу, с самыми близкими родственниками.
– К счастью, любовник в число близких родственников мужа не входит. Воображаю сценку: «А это кто такой?» – «Да это любовник его жены». – «Что вы говорите! Какой миленький. У его жены неплохой вкус».
– Да ну тебя, Миша! – засмеялась она.
Он вдруг задумался, и на языке не удержалось:
– Как бы я хотел до конца дней своих слышать эти слова: «Да ну тебя, Миша!»
– Так и будет, – пророческим голосом произнесла она.
– Едва ли, – усомнился он. – Ты никогда не уйдешь от полковника. Да и я от своей наездницы. М-да… Ну и как тебе удалось убедить его не отмечать сорок лет?
– С помощью Фрунзе.
– Это как?
– Фрунзе пышно отметил свое сорокалетие, и после этого начались проблемы с язвой. Потом попал в аварию, начались желудочные кровотечения. Уложили в больницу. В итоге умер, не дожив до сорока одного. Евгений Александрович высоко ценил его, мы присутствовали на праздновании его сорокалетия. Я еще тогда сказала, что не нужно столько много гостей на сорок лет, это предзнаменует многих гостей на похоронах. Так и случилось. И теперь Евгений Александрович прислушался и согласился праздновать в тесном кругу.
– Хороший мальчик! Послушный, – сказал Булгаков. – А Фрунзе умер вот так. – И он, взяв бутылку вина, налил из нее треть стакана.
– То есть? – не поняла она.
– Его не брал эфирный наркоз, и анестезиолог совершил роковую ошибку, добавил хлороформа больше, чем требовалось. Кардиотоксическое действие обоих анестетиков резко усилилось, не выдержало сердце. Достаточно было вот столько. – Он налил в другой пустой стакан меньше четверти. Возможно, анестезиолог не знал о том, какое количество надо для больного, у которого проблемы с сердцем. А может, кто-то сказал ему: «Сделайте, чтобы он не проснулся». И вот, всего лишь чуть-чуть больше наливается в маску, и человека нет. Живого, сильного, радостного.
– Ты повторяешь Пильняка. Не надо.
– Пильняк не знал, отчего умер его командарм Гаврилов, а мне доподлинно рассказал один знакомый врач. К тому же Пильняк намекает на Сталина, а можно с точностью утверждать, что Сталин здесь ни при чем. Фрунзе приказал убить на операционном столе Троцкий. Ведь Фрунзе сменил Троцкого на посту председателя Реввоенсовета. И поделом. Именно благодаря Фрунзе Октябрьская революция победила. Он своими умелыми действиями выбил из Москвы первых белогвардейцев. А в Москве оказались сосредоточены колоссальные ценности, вывезенные во время войны со всех западных территорий России. Если бы не Фрунзе, Белая гвардия закрепилась бы в Москве и начала бы поход на Петроград. Тогда бы большевикам несдобровать.
– Уж не собрались ли вы, уважаемый Михаил Афанасьевич, написать второй том «Белой гвардии»? О том, как она родилась в Москве?
– Нет. Не собираюсь. Об этом напишет другой хороший писатель. – Подумал и добавил: – Он же и обо мне потом напишет роман.
– Ну, слава богу! А сегодня вы прочитаете мне продолжение пьесы?
– Нет. В пьесе пока перерыв. Хочу прочитать другой отрывок.
– Из моего романа?
– Да, из твоего.
Он достал исписанные наклонным почерком страницы, они расположились, как обычно, он – на кровати, она – на ковре, прислонившись щекой к кровати так, чтобы можно было видеть страницы рукописи, и Булгаков стал читать.
Глава двадцать шестаяПиявки! Лечебные пиявочки!1939
Куда деваться? На другое утро после возвращения в Москву отправились сдавать анализы. Благо поликлиника Наркомздрава, к которой прикреплялись писатели из Нащокинского, рукой подать – до конца переулка, повернуть направо, дойти до конца Гагаринского, и вот она, всего-то десять минут пешей ходьбы. Черно-белая шахматная плитка пола, гулкие шаги врачей, тихие пациенты, или бурные, когда им кажется, что недообслужили. Долго тянется очередь, никто не спешит, врачи вообще не хотят работать, дурака валяют.
Сдали мочу, сдали кровь, вернулись домой, результаты анализов – завтра. Пришел Ермолинский, Елена Сергеевна отправилась готовить завтрак, поскольку анализы сдавались натощак. Двое давних друзей остались наедине в полутемном кабинете-спальне.
– Плохо мое дело, Сережа, – откровенно признался Булгаков. – Та же болезнь, что уложила в гроб моего отца. Почечная недостаточность. Дотяну до Нового года – хорошо, до весны – еще лучше, но не более. У меня началась уремия – отравление организма в результате задержки азотистых метаболитов и других токсических веществ. В ближайшие месяцы я буду чувствовать себя так, будто в меня ежедневно вливают небольшую дозу яда. Но эта доза будет постоянно увеличиваться. Муки адские. Все это приведет к дистрофии тканей и дисфункции всех органов и систем.
Спокойным тоном, без истерик, врач Булгаков рассказывал другу, что будет происходить с пациентом Булгаковым, называя этапы болезни по месяцам, чуть ли не по числам.
– В итоге меня ждет склероз почек, то есть замена органов плотной соединительной тканью. И от этого почечного склероза я в итоге околею. В первых числах марта. Да, скорее всего. Даже до сорока девяти лет вряд ли доживу, Сережа.