Он ринулся к письменному столу, стал открывать один за другим ящики, показывать рукописи:
– Смотри, вот папки. Это мои рукописи. Ты должен знать, Сергей, где что лежит. Тебе придется помогать Лене. Слышишь?
– Слышу, – ответил Сергей Александрович пересохшим, как пустыня Туркменистана, ртом.
– Но имей в виду, Лене о моих медицинских прогнозах – ни слова. Пока что – величайший секрет.
Михаил Афанасьевич вернулся в постель, накрылся до самого подбородка тонким шерстяным одеялом.
– Если можешь, приходи почаще, я буду давать тебе задания. Ведь лучшего друга, чем ты, у меня нет. У нас с Леной нет. Ты был ключником нашей любви. В твоем полуподвале все у нас началось.
– Я буду приходить каждый день, – прослезившись, пообещал друг.
– Не плачь… Лена увидит. Так что там, ты говоришь, на Галкин-Голе? Замирились с япошками? А все ныли: без Тухачевского теперь никого не победим. Глянь-ка, вылез какой-то Жуков, разбил самураев в пух и прах. Не допустил повторения Русско-японской войны пятого года. Эх, надо было гнать самураев до самого моря!
– Ребята, у меня завтрак готов, – заглянула Елена Сергеевна. – Миша, как ты?
– Неважно, но ничего, терпимо.
На другой день Елена Сергеевна принесла полуслепому мужу результаты анализов. Он стал внимательно изучать, поднося листки к глазам:
– Моча в целом нормальная, белок завышен, но это вследствие гипертонии. А так красота: прозрачность полная, свет соломенно-желтый, кристаллов мочевой кислоты почти нет. Теперь что там с кровью? Макроцитов нет, паразитов нет, полихроматофилии нет, эритроциты и лейкоциты нормально… Ну и какая тут почечная недостаточность, если уровень гемоглобина в пределах нормы? Скажи мне, Люся любимая!
– Ты хочешь сказать – ура?
– Конечно ура. Правда, если это не почечная недостаточность, то что же? Почему зрение не возвращается, а остается как в плохой фильмокопии? Почему я чувствую, что весь мой организм отравлен?
Решено было пару дней еще посмотреть, не пройдет ли его скверное самочувствие само. Но самочувствие не улучшалось, зрение не восстанавливалось, головные боли до тошноты, мышцы рук и ног ломит. Есть почти не мог, съест немного – тошнота усиливается. В отчаянии и одновременно с иронией он сетовал:
– И, как назло, именно сейчас он возьмет и позвонит: «Товарищ Булгаков, что-то мы с вами все откладываем и откладываем личную встречу? Если вы готовы сегодня, я пришлю за вами Палосича».
Вся Москва, если не весь Союз, знали, что любимого водителя Сталина зовут Павел Осипович Удалов, в просторечии – Палосич. Булгаков мечтал, что в один прекрасный день за ним пришлют Палосича на сталинском «паккарде». Он даже в главу «Мастера и Маргариты», где Бегемот и Коровьев бесчинствуют в Торгсине, вставил, как продавщица, в ужасе от того, что Бегемот таскает лапой из бочки керченскую селедку, зовет начальника: «Палосич! Палосич!»
– Не позвонит он, не бойся, – ворчала Елена Сергеевна. – А позвонит, так поедешь в таком виде. Пусть видит, до чего довели великого писателя советские янычары.
На пятый день после возвращения в Москву в поликлинике Наркомздрава измерили артериальное давление по методу Короткова. Результат оказался очень тревожным – 205 на 120.
– Такое давление не вызывается само по себе, – с упреком сказал врач, принимавший Михаила Афанасьевича. – Надо искать серьезные факторы, вызывающие девятый вал подобных систоли-диастоли.
Люциферыч и сейчас, по прошествии десяти лет остающийся заведующим медчастью во МХАТе, приехал, осмотрел больного и сказал:
– Завтра пришлю вам Захарова, лучшего врача во всей Москве не найдете. Могу еще и Вовси организовать в придачу. Только берите с них приходные ордера, я через театр буду вам их оплачивать.
– Алексей Люцианович, вы – золото! – обняла его Люся и поцеловала.
Захаров явился на следующий день с важным видом, произвел осмотр пациента, заглянул в анализы. Сказал:
– Тревожно, тревожно. Но причин для сильных беспокойств пока не вижу. Давайте-ка, голубчик, для начала пиявочек попробуем. Пиявочек, пиявочек. А там видно будет. Гирудотерапия. Если пиявочки помогут, то вообще, как говорится, нихиль мали.
Обнадежив, он ушел, оставив ордер за визит на двенадцать с полтиной и рецепт на шестерых представителей кольчатых червей класса поясковых.
– Ну, началось, – вздохнул Булгаков. – Гоголя перед смертью тоже пиявками обсасывали. Укрой меня своей чугунной шинелью, учитель!
– Помнишь, как Дуремар смешно пищал: «Пиявки! Пиявки! Лечебные пиявочки!» – улыбнулась Елена Сергеевна.
Летом они ходили смотреть экранизацию сказки Алексея Толстого, который их лично пригласил. Фильм получился блистательный, а смешнее всех в нем оказался ведущий актер театра Мейерхольда Серега Мартинсон в роли Дуремара.
Она сходила в аптеку, но получить пиявок можно было только послезавтра, оставила заказ. На другой день явилось светило. Лучший специалист по заболеваниям почек, консультант лечебно-санитарного управления Кремля профессор Мирон Вовси.
– Пиявки? – спросил он, проведя осмотр. – Ну, попробуйте, чем черт не шутит. Всякое бывает.
Он оставил ордер на двадцать рублей, а уходя, задержался на минуту у входной двери и проронил:
– Я, кстати, в Большом Ржевском, дом восемь живу, напротив вашего одиннадцатого. Мужа вашего бывшего часто вижу. Красавец, ей-богу! Что же касается этого вашего мужа, три дня проживет – уже хорошо. Готовьтесь. Зато к другой уже не уйдет.
Дверь захлопнулась, Елена Сергеевна пошатнулась и упала на одно колено, чувствуя, что ей самой осталось жить несколько секунд.
Прошел первый день из отпущенных профессором Вовси, и она отправилась в аптеку. Домой принесла банку пиявок, с отвращением поставила на письменный стол мужа:
– Полюбуйся на этих упырей! Девяносто копеек штука.
– Да как же я полюбуюсь, если почти не вижу ничего?
Она дала банку ему в руки, он старался разглядеть, как пока еще живут шестеро заключенных, веселился:
– Какие они одинаковые в своем стремлении попить кровушки Михаила Булгакова. Вот этот – Сашка Безыменский, вон тот – Авербах, эта тварь – Гроссман-Рощин, вон та – Орлинский, а эти двое – Лелевич и Ермилов.
– Господь с тобой, Миша, – укорила его Елена Сергеевна. – Четверых из тех, что ты перечислил, уже расстреляли при Ежове. Авербаха, Гроссмана-Рощина, Лелевича и Орлинского.
– А души их все взывают к моей крови, вселились в этих гадов. Кстати, агент Мадлена Трусикова-Ненадежная, почему до сих пор не расстреляны Безыменский и Ермилов?
– Ну что вам сказать… Мы их терзаем ожиданием ареста и расстрела.
Ставить пиявки Захаров прислал свою личную медсестру Ирину Петровну. Она умело взялась за дело, и вот уже два кровососа повисли на висках, два – за ушами, два – на дельтовидных мышцах шеи.
– До чего же знакомое чувство! – злобно радовался Михаил Афанасьевич. – Всю жизнь они из меня так кровь сосут, мерзавцы!
– Вы постоянно лечитесь гирудотерапией? – не поняла сарказма медсестра.
– Всю жизнь они меня лечат, сволочи, причем без помощи медсестер, сами присасываются, гады. Стоило мне написать первое слово, они мигом учуяли запах и поплыли в мою сторону. С тех пор так и роятся вокруг меня.
– Поняла, это вы иносказательно.
Минут через десять Люся, старавшаяся не смотреть на ужасный процесс, все-таки заглянула и пришла еще в больший ужас:
– Миша! Это какой-то кошмар! Они насосались, как мешки, вздулись и просвечиваются фиолетово-красным! Лучше бы я этого никогда не видела!
– Это еще что, Люсенька, Гоголю вообще в нос пиявок ставили.
– Меня вырвет! – И она трусливо сбежала.
Еще через десять минут медсестра с помощью спирта стала снимать Безыменского, Авербаха, Гроссмана-Рощина, Орлинского, Лелевича и Ермилова одного за другим и убивать их в растворе хлорамина.
– Поделом им, собакам! – злорадствовал писатель, видя гибель своих травителей.
Убийца за свои труды взяла не так много, как можно было бы затребовать за столь неприятную работу, всего шесть рублей. Платежки стали накапливаться, Иверов никогда не обманывал, и сейчас, можно не сомневаться, все оплатит. Для МХАТа это копейки в сравнении с теми деньжищами, которые принесли театру «Дни Турбиных».
– Ребята, мне легче! – с восторгом воскликнул больной, когда пришли Ермолинский, Попов и театральный художник Петя Вильямс. – Кровососущие помогли. Голова не болит, никакой тошноты. Глаза, правда, по-прежнему плохо видят, но Гомер был слепой, а каких поэм навалял. Давайте кутить! Люсенька, душа моя, накрывай на стол, будем пить за здоровье вампиров.
Мигом организовалось застолье: водка, вино, яблочный сидр, сначала сидели вчетвером, потом явилась располневшая в последнее время Ахматова:
– Друзья! Гляньте, кого я вам привела! Инкогнито из Калуги!
– Лямин! – воскликнул Булгаков вне себя от радости.
– Тихо ты, сказано же: инкогнито, – сердито буркнул гость. – Ну, здорово, брат!
С Николашей Ляминым, прекрасным литературоведом, Булгаков подружился еще в 1924 году, в шахматы они играли на равных и стали заядлыми соперниками. Будучи заведующим библиотекой Наркомата рабоче-крестьянской инспекции, Николай Николаевич снабжал друга необходимыми для работы книгами. Однажды Лямина задержали по подозрению в торговле валютой, но разобрались и отпустили, а в «Мастера и Маргариту» полетел эпизод, как арестовывают домкома Никанора Босого и обнаруживают у него валюту. В ягодо-ежовское лихолетье беднягу Лямина обвинили в антисоветской пропаганде и упекли на три года в воркутинские лагеря. В начале этого года освободили без права посещать Москву, и он обосновался в Калуге с женой, известной на всю страну художницей Натальей Ушаковой, чьи иллюстрации к книгам Маяковского, Катаева, Агнии Барто, Михалкова считались лучшими.
Но сейчас Лямин явился один, без жены, да и сам – инкогнито, и, опознай его кто-то нехороший, кандыбать Николаю Николаевичу обратно на воркутинские курорты.