С появлением Ахматовой и Лямина веселья прибавилось, все пили, закусывали, Булгаков лишь обмакивал губы в вино и слегка прикасался к еде. Сослался на то, что ему завтра обследоваться на предмет того, может ли он готовиться к полету на луну посредством воздушного шара. Но чувствовал себя впервые за последние десять дней и впрямь терпимо. Лямину даже и не сказали о его болезни. И Ахматова ничего не знала. Спросила:
– Миша, вы почему так щуритесь, будто слепой?
– Придуриваюсь.
Четвертый день продолжался поход Красной армии на разгромленную немцами Польшу, и за столом разгорелись горячие споры.
– Что бы вы ни говорили, это нехорошо, – морщилась Ахматова. – Лев забил антилопу, а мы, как шакалы, кинулись полакомиться чужой добычей. Это так неблагородно, друзья мои, и я не понимаю, чему вы радуетесь. Стыдитесь!
В последние годы Анна Андреевна испытала много страданий. Ее стихи не печатались вот уже больше десяти лет, а тут еще разрыв с третьим мужем Пуниным и арест единственного сына Льва, которого отправили на пять лет в лагеря. Сейчас она работала над поэмой «Реквием».
– Я стыдиться не намерен, – сказал Ермолинский. – Да, некрасиво, да, неблагородно. Но это если, как вы, сравнивать со львом, антилопой и шакалами. В данном случае подобное сравнение неуместно. Поляки кичились своей якобы непобедимой армией, с презрением относились к нашим предложениям о союзе против Германии, а теперь они молниеносно разгромлены вдребезги, и Германия выходит к нашим границам по линии от Минска до Карпат. Разве это можно допустить?
– Не знаю, не знаю, – ворчливо резала эскалоп Анна Андреевна. Малюсенькие кусочки отправляла в недовольный ротик.
– Сергей прав, – поддержал друга Булгаков. – Сталин в данном случае молодец. Он, скажу вам по секрету, нарочно прервал нашу поездку в Ленинград, вызвал меня к себе и говорит: «Товарищ Булгаков, нам без вашего совета хана. Тут вот некоторые Ворошиловы и Буденные не хотят воевать с поляками. Пусть, говорят, с ними Тухачевские воюют. Но Тухачевские у нас малость подрасстреляны, зато есть другие. А некоторые говорят, что нехорошо бросаться доедать антилопу, поваленную львом, мол, мы на шакалов будем похожи. Как вы считаете?» И я ему смело ответил: «Товарищ Сталин, надо немедленно двинуть войска, и, пока немцы не захватили все польские города, нужно захватить Вильно, Ровно, Дубно, Гродно, Жадно, Смрадно, Брудно и Бздудно».
– Таких нет городов, – возмутилась Елена Сергеевна. – Во всяком случае никакого Бздудно. Ну Миша!
Ее возмущение лишь подлило масла в огонь общего смеха. Даже Ахматова поначалу еще хмурилась, но после Бздудно прыснула и сменила благородное негодование на похохатывание своим низким голосом.
– На карте, на карте всем покажу, – продолжал свой спектакль Булгаков. – Есть Бздудно, только поляки временно переименовали его во Збыщь-Бздыщь. Короче, не это важно, а то, что Сталин говорит: «Вот видите, товарищи полководцы, какие вы трусливые и каков сокол наш писатель, мой любимый Миша Булгаков. Вот кого я назначу новым наркомом обороны вместо Ворошилова. Гуляй, Климушка! А вы, товарищ Булгаков, подлечитесь и приступайте к обязанностям. Кому поручаете брать Польшу?» Отвечаю: «Белорусскую часть – Ковалеву, украинскую – Тимошенко». – «Так тому и быть». Как видите, друзья, я не зря выбрал этих двух, лихо взялись брать польские города.
– А что же ты Шиловского не направил? – спросила Елена Сергеевна.
– Мало ли, вдруг шальная пуля, а я перед ним и так в неоплатном долгу. Похитил главное сокровище жизни.
– Да ладно, – усмехнулось главное сокровище, – он себе быстро другое нашел, не менее главное. И не абы кого, а дочку самого Алексея Толстого. А вот Банга никого себе не нашла. Милая Банга!.. Ладно, оставим, давайте лучше про Польшу.
И они снова говорили про Польшу, спорили, надо ли нашим войскам пройти ножом между Брестом и Люблином, чтобы самим взять Варшаву.
– Ну конечно нет! – кричал Попов. – Там же тогда с немчурой и сцепимся.
– А я считаю, надо, – возражал Лямин. – Как ни крути, а все уважают только одно – силу.
– Чудовищно слушать весь этот милитаристский бред! – возмущалась Ахматова.
– А я считаю, надо Варшаву взять и поделить ее с немцами пополам, – предложил Вильямс. – Это будет ку де грас.
Булгаков придумал двух японских генералов, взятых в плен на Галкин-Голе, как он ернически именовал Халхин-Гол:
– Одного звать Хацубица Допота, другого – Нуисука Икота. Настоящие самураи, если неделю никого не убивают, у них начинаются гангрена мошонки и почечная недостаточность. И во избежание плачевных последствий они запросились хотя бы поляков идти бить. Даже, говорят, обидно, что мы попали в плен к военным плохой армии, лучше попробовать попасть в плен к воякам лучшей европейской армии…
Все снова смеялись, потом накатило лирическое настроение, Лямин посетовал на то, что жена в Калуге скучает по Москве, всем взгрустнулось, запросили Ахматову почитать новые шедевры, и она читала про то, как хотела бы откинуться в семнадцатый век, пить медок с боярынею Морозовой и вместе с ней погибнуть.
– Это к Тимофееву, – дослушав слабые стихи, предложил Булгаков.
– К какому Тимофееву? – не поняла поэтесса.
– Который в моей пьесе машину времени изобрел. Там только придется с пересадкой в шестнадцатом веке. Если опричники не зарубят, то переправят к царю Алексею.
Все скромно посмеялись, а Ахматова бросила в ерника абрикосик:
– Да ну вас!
– Таким образом можно испортить декорации, – сказал Вильямс.
Вечеринка продолжалась, он чувствовал себя неплохо, только стал уставать. Извинился: – Пойду посплю, после пиявок всегда людей в сон клонит.
Впервые за последние десять дней он уходил в сон не сквозь корявые заросли головной боли, а по ровному зеленеющему полю.
Глава двадцать седьмаяЖри!1929–1930
Надеюсь, читатель, тебе не наскучили эти перелеты из одного года на десять лет назад и обратно? Но ведь и сам наш писатель в одной из своих пьес изобразил такие прыжки во времени. По этой пьесе спустя много лет всенародно любимый кинорежиссер снял всенародно любимый на века фильм.
К тому же, как видишь, наш герой задумал перескочить из года с двойкой и девяткой в год с тройкой и нулем. А это уже интересно.
Итак, в ту печальную, но прекрасную осень он был снова нищ, голоден, отовсюду гоним, но счастлив – арестованный любовью, он все больше погружался в ее оковы. «Проза и театр для меня, как для пианиста игра одновременно и правой, и левой рукой», – сказал он однажды. И в ту осень обе руки его играли на клавишах, он писал и пьесу, и продолжение романа.
И тайный друг, маленькая женщина с лицом девочки, которая пять минут назад плакала, но теперь видит, что все хорошо, при каждом свидании в полуподвале Сивцева Вражка жадно слушала новые страницы то пьесы, то романа. Пьесу он закончил вскоре после дня рождения ее мужа, но до конца декабря все редактировал и редактировал, прежде чем решился прочитать окончательный вариант.
– Почему «Кабала святош»? – всполошилась она, когда название «Мольер» он переделал на новое. – Какое-то причудливое словосочетание. Может, конечно, так надо, но просто «Мольер» мне нравится больше.
– Самый страшный персонаж у Мольера – Тартюф, святоша и морализатор. Человек, желающий разноцветную жизнь превратить в серую. Ханжа и лицемер, в душе греющий свои тайные грешные помыслы. Отвратительный гипокрит.
– Грех греет, – задумалась она над совпадением словесных корней. – Мы тоже выходим из подвала и становимся праведными. Я – женой другого мужчины, ты – мужем другой женщины. Но эта тайнопись любви так мучительно сладостна, и наш грех греет душу.
– Но мы не морализаторствуем о том, что надо разоблачать тайных любовников и вести их на публичную казнь, побивать кнутом. И если бы нас разоблачили, я бы гордо поднял голову и сказал: «Я люблю эту женщину и готов навсегда связать свою судьбу с нею».
– Ты впервые сказал, что любишь меня, милый.
– Правда? Не может быть!
– Правда.
– Любопытный факт биографии.
– О боже! – простонала она. – Какие тяжелые цифры – восемь и три! Насколько легче было бы, если б старшему было двадцать пять, а младшему двадцать! Что ж за судьба такая!
– Ненавижу судьбу! Судьба – это то, с чем человек почти всегда должен бороться. Из борьбы человека с судьбой родилась литература. Герой – это тот, кто непримирим. Ему не нужна судьба, доставшаяся по воле богов. Он хочет ее переломить и изменить. Чаще всего сей порыв приводит героя к гибели. Но иногда его ждет победа. Надо переделать финал. Под занавес пьесы я непременно поставлю чье-то рассуждение о том, что стало причиной смерти Мольера. И этот кто-то скажет: причиной его смерти стала судьба.
– Это все равно что сказать: причиной его смерти стала жизнь.
– Почти все равно, но все же есть разница между жизнью и судьбой.
– Мне всегда казалось, это одно и то же. Наверное, до тех пор, пока я не встретила тебя и не поняла, что люблю. Да, ты, как всегда, прав. Отныне моя судьба – там, а моя жизнь – здесь.
– Ты тоже впервые сказала, что любишь меня.
– Правда?
– Без сомнения.
– Разве раньше я не признавалась тебе в любви?
Письмо М. А. Булгакова правительству СССР
28 марта 1930
[РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Д. 9. Л. 80–83]
– Мы оба не признавались. Это существовало как-то само собой. Когда любят, не обязательно каждую минуту люблюкать.
– Смешно ты сказал: «люблюкать». А люблючить? Есть такое слово?
– Это когда давно не любят, но все твердят, как заклинание: «Ты любишь меня?» – «Конечно люблю. А ты меня?» – «А как же!» Словно канючат, пытаясь хоть немного воскресить угасшее чувство.
– Давай только раз в год говорить друг другу, что любим. Сегодня как раз канун Нового года. Каждый раз тридцать первого декабря. Давай?
– А если кто-то разлюбит?