– Значит, в очередное тридцать первое декабря он не скажет: «Люблю!» А если мы будем в разлуке, то тот, кто еще не разлюбил, пусть пришлет просто поздравительную открытку с Новым годом. А кто разлюбил, открытку не присылает.
– А если в другие дни мне захочется сказать, что я люблю тебя? Запрещено, что ли?
– Нет, не запрещено. Но только, чур, не люблюкать и не люблючить. А тридцать первого декабря – обязательный ритуал подтверждения.
– Праздник слова «Люблю».
– Точно. И как только тебя угораздило жениться на женщине по имени Любовь! Хорошо, что ты придумал называть ее Бангой.
– Она Евгеньевна, твой муж – Евгений, сын – Евгений. Сплошная евгеника. Даже тут у нас какие-то мистические совпадения.
– Вот бы их поженить друг с другом!
– Моя бы сразу согласилась.
– Да ладно тебе! Что, правда?
– Думаю, да. И детей бы усыновила. И зверье бы перевезла. Троекошье и Бутона. Забавный щенок.
– Неужели она бы легко поменяла тебя на моего Шиловского?
– Легко. Впрочем…
– Как бы то ни было, гражданин Булгаков, а Новый год мы будем встречать порознь и в своих законных семьях. Из-под ареста вы временно освобождаетесь.
– А Новый год с этого года объявили рабочим днем.
– Ну и дураки!
– Кто дураки?
– Ну, эти, которые отменили.
– Так Сталин же.
Личное письмо М. А. Булгакова первому помощнику И. В. Сталина И. П. Товстухе
5 мая 1930
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 713. Л. 34]
– Сталин, конечно, не дурак. Но отменил напрасно. Ты бы не отменил. Ты весь из музыки и света.
– Пожалуй, поставлю такой подзаголовок: «Пьеса из музыки и света».
Девятнадцатое января 1930 года выпадало на воскресенье по дореволюционным понятиям и одновременно на пятый день пятидневки по революционному календарю, то есть и так, и так выходной. В Камергерском на слушанье новой пьесы Булгакова собрались кто только мог. И старая гвардия зачинателей, вышедшая на подмостки еще в прошлом веке, в год основания театра, – его величество король Константин Станиславский с супругой, ея величеством Лилиной, ея сиятельство Книппер-Чехова, его высокопревосходительство Москвин, их превосходительства Лужский, Снегирев, Вишневский, Раевская, Халютина. И гвардия последующих годов – Качалов и Леонидов, Коренева и Литовцева, Дмоховская и Шевченко. И молодежь, пришедшая в двадцатые годы, – Тарханов, Андровская, Баталов, Грибов, Зуева, Ливанов, Прудкин, Тарасова, Хмелев, Яншин, Степанова, Сластенина, Кедров, Массальский…
Все они, от стара до млада, считали МХАТ святая святых всей жизни, и если существовали Большой театр, Малый театр, театр Мейерхольда и прочая, прочая, прочая, то лишь один театр писался в их понимании исключительно с большой буквы – Театр. Попробовал бы кто из них, особенно из желторотиков, написать с маленькой, страшно вообразить, что бы произошло. Его били бы долго и тщательно, могли и до смерти забить бедолагу, но, слава богу, таковых случаев не отражено в книге истории. И мы, во избежание травм и возможной гибели, впредь тоже станем использовать большую букву Т.
Между прочим, допущены к читке оказались супруга драматурга и ее лучшая подружка, жена крупного советского военачальника. Она же сестра присутствующей здесь секретарши руководителя Театра.
Ждать, что явится сам руководитель Театра, не приходилось. Отцы-основатели вдребезги разругались еще до революции. Как гоголевские Иван Иванович и Иван Никифорович. И если в каком-то месте появлялся один, другой бы умер, если бы тоже пришел туда. Из-за этого существовало как бы два МХАТа, труппа условно делилась на две части – константиновцев и владимирцев.
Автор вышел на сцену, взял охапку страниц, распечатанных Шиловской на ее собственном «ундервуде», и громко объявил:
– «Кабала святош». Пьеса из музыки и света.
В зале усмехнулись, усмешка добежала до губ Станиславского. Ясное дело, что подзаголовок будет сбрит. А чтец продолжал:
– Эпиграф: Rien ne manque à sa gloire. Il manquait à la notre. Для его славы ничего не нужно. Он нужен для нашей славы. Действующие лица…
Он читал не спеша, с достоинством. Когда дошел до сцены, где «Мольер загримирован Сганарелем – нос лиловый с бородавкой. Смешон. Левой рукой Мольер держится за грудь, как человек, у которого неладно с сердцем…» – глянул на Станиславского, и тот одобрительно кивнул читать дальше. В позапрошлом году на юбилее МХАТа у Константина Сергеевича случился тяжелый сердечный приступ, после чего он больше не выходил на сцену, и все бразды правления волей-неволей перешли к врагу – Немировичу-Данченко, а Станиславский занимался теоретическими изысканиями, шлифовал и полировал созданную им всемирно знаменитую систему. Позавчера великому отцу-основателю исполнилось шестьдесят семь лет, и сегодня после читки ожидалось празднование. В буфете стонали столы. Оттуда доносились пленительные запахи, успешно боровшиеся против читаемой пьесы. О ней уже вскоре думали: скорей бы!
Наконец автор добрался до финальных слов:
– Лагранж (проходит к себе, садится, освещается зеленым светом, разворачивает книгу, говорит и пишет). «Семнадцатого февраля. Было четвертое представление пьесы “Мнимый больной”, сочиненной господином де Мольером. В десять часов вечера господин де Мольер, исполняя роль Аргана, упал на сцене и тут же был похищен, без покаяния, неумолимой смертью». (Пауза.) В знак этого рисую самый большой черный крест. (Думает.) Что же явилось причиной этого? Что? Как записать? Причиной этого явилась ли немилость короля или черная Кабала?.. (Думает.) Причиной смерти явилась судьба. Так я и запишу. (Пишет и угасает во тьме.) Занавес.
Это дивное слово «занавес», как первый рассветный луч, озарило лица собравшихся в Камергерском переулке. Звук аплодисментов увенчал труды автора. Тотчас все оглянулись на его величество короля. Станиславский медленно, как старец, поднялся и отстегнул целых семь хлопков.
– Браво! – крикнула почему-то не жена драматурга, а ее подружка.
Личное письмо М. А. Булгакова И. В. Сталину
5 мая 1930
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 713. Л. 35]
– Минуту тишины! – велел король Константин, и тотчас все смолкло. – Мы с вами только что прослушали замечательную пьесу, которую, конечно же, будем толкать к постановке на сцене нашего прославленного театра. Я приглашаю всех в буфет отметить это знаменательное событие. А заодно вспомнить и мой позавчерашний день рождения.
Все обрадовались пуще прежнего, засуетились, столпились вокруг автора, он пожимал руки, подставлял под поцелуи актрис щеки, добрался до жены, чтобы принять ее поцелуи, а когда Любовь Евгеньевна, пользуясь случаем, взяла под руку Книппер-Чехову, чтобы переброситься с ней парой словечек, автор приблизился к подруге жены и с особым чувством приложился к ее руке. На что, конечно же, все обратили внимание, но лишь мельком, не стоит задерживаться, впереди – буфет!
– Михаил Афанасьевич, – окликнул автора Станиславский. – Зайдите ко мне на пару слов, голубчик.
– С удовольствием! – бросился Булгаков догонять создателя Вселенной по имени МХАТ. Он шел следом за королем и, когда они вошли в его кабинет, ждал, что тот кинет россыпь замечаний, которые нетрудно будет учесть или даже оспорить.
– Присаживайтесь, – произнес Константин Сергеевич и сел за свой массивный стол, заваленный бумагами и книгами.
– Я весь ухо, как говорят французы, – игриво сказал драматург.
– Я хотел бросить вам пару слов о вашей пьесе, – выставил Станиславский свой тяжелый подбородок вперед. – Скажу честно, она мне не понравилась от начала до конца. Не понравилась.
Чего угодно ждал Булгаков, но не такой категоричности!
– Вот как?.. – пробормотал он, чувствуя себя Мольером, в котором разочаровался Людовик.
– Недавно я был невольным свидетелем объяснения двух людей. Молодой человек пытался узнать у дамы сердца, почему она его бросает. Она долго не могла найти слов, пока вдруг не произнесла: «Ты меня больше не царапаешь». Понимаете? Он ее не царапает!
– Стало быть, я тоже не царапаю? – с усмешкой спросил Михаил Афанасьевич.
– У вас была «Зойкина квартира», эдакая пьеска с пряностями. Потом «Дни Турбиных» – выше всяких похвал. «Бег» – тоже сильная вещь. Затем вы предложили «Багряный остров»… А теперь это. Я слушал и возмущался. Откуда вы взяли предлог «де»? Это все равно, что вы вдруг стали бы именоваться Михаил де Булгаков. Насколько мне известно, Мольер не получил дворянского титула и де Мольером называться не мог. Голубчик! Его похоронили тайно, под покровом ночи, за кладбищенской оградой, где хоронили самоубийц. Разве стали бы его хоронить подобным образом, будь он де Мольер?
– Да, король не удостоил его дворянского титула, – весь сжавшись, промолвил драматург. – Но небеса удостоили.
– Начинается! – уныло вздохнул основатель системы Станиславского. – Зачем у пьесы подзаголовок, что она из музыки и света? Надо убрать. Просто: пьеса в стольких-то действиях. А что за странная фраза в финале? «Причиной смерти стала судьба»! Судьба не может считаться причиной смерти. Все равно как если бы вы написали: «Причиной смерти стала жизнь». И откуда вы взяли какую-то кабалу Священного писания? Что-то я не слыхал про такую. Была такая?
– Автор вправе придумывать.
– А не слишком ли много наш автор берется придумывать? Здесь надо держать себя в рамках. Иначе институты истории возьмут нас за жабры. Ладно, это все легко поправимо. Невозможно исправить главное – стержневую струну пьесы. Каким вы показываете нам Мольера? Жалкий потаскун. Пресмыкается перед королем. Блудит направо-налево. А в итоге и вовсе женится на собственной дочери. Пусть по незнанию. Но подобные штуки судьба преподносит в наказание за грехи. Я не увидел творца. Складывается нехорошее ощущение, будто где-то сидит и пишет свои великие пьесы великий Мольер, а тут его двойник бегает, шустрит, Фигаро здесь, Фигаро там, всем пытается угодить, его за пятки хватают святоши, он ускользает, получается, не получается… Где драматург Мольер? Почему вы ни разу не показали его за письменным столом, сочиняющим в творческих муках свои бессмертные творения?