– Придется мне каждый день иметь дело с вампирами, – вздохнул больной, и на другой день общение с пиявками повторили. Для каждой из шестерых нашлась новая фамилия, уж очень много врагов числилось в списках у писателя, и на сей раз в пиявках оказались Нусинов, Пикель, Блюм, Кривобок (он же Невский), Горбачев и Сутырин.
– И большая часть уже расстреляна, – заметила Елена Сергеевна.
– Уж не Мадленой ли Нюренберг? Она же Трусикова-Ненадежная. Револьвером из сумочки. А?
– Тайна сия велика есть.
Снова помогло, но ненадолго, всего на сутки желаемого облегчения. Однако три дня миновало, а больной оставался еще на этом свете. Захаров потребовал новых анализов, в том числе и на реакцию Вассермана.
– Он что, думает, у меня застарелый сифилис? – возмутился Михаил Афанасьевич. – Этой дрянью я никогда не болел.
Вассерман дал отрицательный ответ, а вот результат другого обследования привел больного в уныние, после того как он потребовал показать ему выписку и, поднеся ее к самому носу, прочитал: «Исследование № 47445,46 больного М. А. Булгакова от 25.09.1939. Количество остаточного азота в крови по методу Асселя – 81,6 мг % (норма – 20–40 мг %). Реакция на индикан по методу Газа дала следы».
– Проклятый азот!
Остаточный азот в крови вдвое выше нормы заявлял о почечной недостаточности с той же непреложностью, как жандарм в «Ревизоре» о приезде страшного чиновника из Петербурга. Надежды рухнули, и он как доктор не мог больше себя обманывать. Но как человек все еще рад был бы обманываться. Когда пришел Ермолинский, а ходить он стал, в соответствии с данным обещанием, почти каждый день, Булгаков сказал ему:
– Имей в виду, самая подлая болезнь – почки. Она подкрадывается, как вор. Исподтишка, не подавая никаких болевых сигналов. Именно так чаще всего. Поэтому, если бы я был начальником всех милиций, я бы заменил паспорта предъявлением анализа мочи, лишь на основании коего и ставил бы штамп о прописке. Дни мои сочтены. Тебе поручаю писать некролог.
Сергей Александрович поморщился, но ничего не ответил.
Тут пришел еще один давний друг семьи – заместитель директора Большого театра Леонтьев.
– Яков Леонтьевич, – заговорил с ним Булгаков. – Вы человек опытный, а я тут по случаю умирать собрался, помогите правильно составить завещание.
– Господь с вами, Михаил Афанасьевич! – всплеснул руками добрейший Яков Леонтьевич.
– Может, хотя бы Господь со мной, а не против меня, как большинство граждан СССР, – усмехнулся Булгаков. – Но я не шучу. И хотелось бы еще усыновить Сережу. Можно это сделать?
На другой день Ермолинский явился наряженным под иностранного корреспондента, каким его изображали в советской сатире, – кепи с большими ушами, застегнутыми на макушке, клетчатый пиджак, бриджи, гетры в шашечку.
– Здравствуйте, – обратился он к Елене Сергеевне с акцентом. – Могу ли я взять интервью у великий писател Бульгакофф?
– Проходите, – смутилась она и поспешила к мужу: – Миша, там Ермолинский шалит что-то.
– Шалит? Это интересно, тащи его скорее.
– Здравствуйте, тофарищ Булгаков, – вошел Сергей Александрович, вытаскивая из кармана блокнот и карандаш. – Мировое человечество жаждет знаний о вас. Могу ли я взять у вас интервью?
– Что ж, – улыбнулся Михаил Афанасьевич, – валяйте.
– Альзо, – продолжая играть немца, произнес Ермолинский, удобно расположившись в кресле рядом с лежащим на кровати Булгаковым. – Скажите, чем было для вас появление на свет?
– Вопрос задан остроумно, – оценил спрашиваемый. – Поначалу я отнесся к своему рождению весьма легкомысленно, считая сей факт полнейшим пустяком. Или, можно сказать, недоразумением, которое вскоре выяснится, и меня вернут обратно куда-то туда, откуда я выпал. Но чем дольше я жил, тем больше с грустью понимал, что все это всерьез и надолго.
– Пожалуйста, помедленнее, я не успеваю записывать.
– Хорошо, буду помедленнее. Все люди в младенчестве относятся к жизни слишком легкомысленно, а когда приходит время умирать, начинают воспринимать жизнь чересчур значительно. Я жил излишне шуточно, но при этом переживал невзгоды излишне страдальчески.
– Как вам досталась фамилия Булгаков?
– В насмешку. Я всю жизнь баламутил общественность, а Булгаков происходит от татарского «булга», что значит «взбалтывание», «смута», «суета», «беспокойство», «склока». Кстати, примерно такое же значение и у псевдонима «Мольер». Тверичи говорят: «Кончай булгачить!», и это означает: «Кончай беспокоить и дурачиться!» На днях мне один мой знакомый по фамилии Азот тоже сказал: «Кончай булгачить!» Так что, видите ли, фамилийка досталась говорящая, полностью отражающая картину моего глупого характера.
– Ферштей. Теперь скажите, были ли у вас отец и мать?
– Хороший вопрос. На иного смотришь и сомневаешься, что его родили отец и мать, а не пиявки, которые по природе своей гермафродиты. И отец, и мать у меня были, и должен признаться, происходили они из классово чуждой среды гомо сапиенсов. Тип: хордовые. Класс: млекопитающие. Отряд: долгополые. Семейство: мракобесные. Род: попы. Вид: православные. Но что очень хорошо, и сие обстоятельство спасает меня, родители мои не были дворянами, ни курскими, ни орловскими, ни тьмутараканскими.
Заглянув к приятелям, Елена Сергеевна нахмурила бровь, не понимая, что же происходит, балаган или нечто серьезное, значение которого ей пока неподвластно.
– Есть не хотите?
– Позже, душенька, иностранный корреспондент у меня интервью берет про мою жизнь.
– Понятно. Можно послушать?
– Если только вы не опубликуете это раньше, чем я, – взвился Ермолинский.
– Клянусь прахом Наполеона! – И Елена Сергеевна подняла вверх правую руку.
– Тогда ладно.
– Отец мой Афанасий Иванович, – продолжал Булгаков, – был преподавателем Киевской духовной академии и автором многих книг, за что удостоился попадания в энциклопедию Брокгауза и Ефрона, том четвертый. Мать Варвара Михайловна, урожденная Покровская, таковой чести не удостоена, но была необычайно мила и добра, и, ежели у меня получается вспомнить прохладное тепло ее ладони на моем лбу, любая головная боль улетучивается. Воистину, как рукой снимается. Чудесная была женщина, светлая головушка, гимназию с золотой медалью окончила, книг много читала. Родив меня, до того увлеклась этим делом, что добавила еще шестерых. И все мы были озорные и веселые, шутить любили и умели…
Тут Михаил Афанасьевич умолк с лирическим выражением лица и стал смотреть куда-то мимо жены и друга. Так продолжалось минут пять, прежде чем корреспондент кашлянул и задал новый вопрос:
– Могу ли спросить, каковы были ваши первые литературные опыты?
– Что? А, первые… «Похождения Светлана».
– Нихт фершей. Светланы?
– Нет, именно Светлана. Лет в шесть я сочинил сказочку, где фигурировал светлячок по имени Светлан. Смешно, но я боялся кому-либо ее показывать. В молодости я был очень застенчив. До конца жизни, пожалуй, не избавился от этого недостатка, хотя и научился скрывать его. В середине двадцатых годов мне довелось встретиться в Москве с писателем Паустовским, тоже киевлянином, с которым я учился в одной гимназии. Мы не дружили раньше, но встретились душевнейше, как и полагается киевлянам, с пристрастием любящим родной город, и он воскликнул: «Помню, помню вас, Булгаков! Вы были заводилой! Я старше вас, но до сих пор на слуху ваш беспощадный язык! Да! Латинист Субоч, помните? Он же, право, боялся вас! Вы гремели на всю гимназию! А теперь вот “Дни Турбиных”! Гремели, еще тогда гремели!..» – Булгаков недоуменно развел руками: – По-моему, я не гремел, а всего-навсего оборонял свою независимость. Но вот гимназическое начальство меня не жаловало, это правда. Мне всю жизнь не везло с начальством! А между тем я мечтал быть примерным мальчиком, старался – но выходило наоборот!..
Тут он поник и не мог дальше рассказывать.
– Миша, тебе плохо?
– Устал почему-то, – ответил он с грустью. – Довольно интервью. Продолжим после. Но это хорошая затея. Как только малость подлечусь, сяду писать автобиографическую вещь. Спасибо тебе, Сережа, ты пока что записывай, а я потом воспользуюсь твоими заметками.
За ужином он ел вяло, молчал и лишь однажды промолвил:
– Хотел бы я ненадолго оказаться в детстве, до отцовой смерти.
А укладываясь спать, попросил жену:
– Пусть Сережа завтра к нам переезжает.
– Ермолинский?
– Нет, наш Тюпа. Я соскучился по нему. И по Женюле. Пусть он тоже завтра придет.
Сереже было шесть, когда он стал жить с матерью и отчимом. Вскоре у него появилось смешное прозвище Тюпа. Дело было так. В один из первых дней совместной жизни Елена Сергеевна учила:
– Мы теперь будем жить втроем, я, ты и Михаил Афанасьевич. Он очень хороший человек, вы с ним подружитесь.
– Как, ты сказала, его зовут?
– Михаил Афанасьевич.
– Нет, он Потап, – почему-то вдруг заявил Сережа.
– Почему Потап? – удивилась мама.
– Потому что он Потап.
– А что, мне нравится! – засмеялся отчим. – Если тебе так хочется, пусть я буду Потап. Устами ребенка. А ты будешь Тюпа. По рукам?
– По рукам, – согласился мальчик.
Сейчас ему стукнуло тринадцать. Когда мама позвонила, он мигом радостно примчался, расцеловал Елену Сергеевну, потом ласково обнял и поцеловал Михаила Афанасьевича:
– Как ты, Потап?
– Плоховато мне, сынок. Малость придется поболеть.
– А что с тобой, в конце-то концов?
– Почки бастуют, голова болит, мышцы болят, вижу плохо.
– Понятно. Мне жалко тебя.
– Спасибо тебе, хороший ты мальчик, родной мой Тюпочка.
К приходу Ермолинского Булгаков взбодрился, игра в интервью ему понравилась. Сережа присел в уголке послушать. Хихикал. Он страшно любил, когда отчим во что-нибудь баловался.
– Альзо. Ну что, Михаил Афанасьевич, продолжим?
– Продолжить-то можно, но мне непонятно все-таки, уважаемый товарищ, зачем вы ко мне пристаете?
– Ну, помилуйте. Мировому человечеству интересна каждая подробность вашей жизни.