– Я согласен, это так. Но я обязан все же по благородству своего характера предупредить вас… – Булгаков прищурился и произнес заговорщически: – Я, дорогой мой, не наш человек.
– Быть может, как раз поэтому вы и представляете особый интерес?
Булгаков изобразил страшное негодование:
– Это отвратительно, что вы говорите, голубчик! Я наш человек, а то, что я не наш, – это я сам выдумал, сам подстроил.
– Простите, не понял, – опешил интервьюер.
– Вчера вы допрашивали меня о начале моего литературного пути.
– Совершенно верно. Я весь внимание.
– Именно тогда я и подложил себе первую свинью.
– Каким образом вам удалось это сделать?
– Молодость! Молодость! Я заявился со своим первым произведением в одну из весьма почтенных редакций, приодевшись не по моде. Я раздобыл пиджачную пару, что само по себе было тогда дико, завязал бантиком игривый галстук и, усевшись у редакторского стола, подкинул монокль и ловко поймал его глазом. У меня даже где-то валяется карточка – я снят на ней с моноклем в глазу, а волосы блестяще зачесаны назад. Редактор смотрел на меня потрясенно. Но я не остановился на этом. Из жилетного кармана я извлек дедовскую луковицу, нажал кнопку, и мой фамильный багет проиграл «Коль славен наш Господь в Сионе». «Ну-с?» – вопросительно сказал я, взглянув на редактора, перед которым внутренне трепетал, почти обожествляя его. «Ну-с, – хмуро ответил мне редактор. – Возьмите вашу рукопись и займитесь всем чем угодно, только не литературой, молодой человек». Сказавши это, он встал во весь свой могучий рост, давая понять, что аудиенция окончена. Я вышел и, уходя, услышал явственно, как он сказал своему вертлявому секретарю: «Не наш человек». Без сомнения, это относилось ко мне.
Елена Сергеевна, с какого-то момента подсевшая к сыну, теперь встала и принесла часы и монокль:
– Вот вещественные доказательства. – Она открыла крышку багета, и дедовская луковица вежливо пропиликала: «Коль славен наш Господь в Сионе».
– Замечательно! – сказал Ермолинский. – И вы считаете, что этот случай сыграл роковую роль во всех ваших дальнейших взаимоотношениях с редакциями?
– Взгляните, голубчик, на этот случай шире. Дело в моем характере. Луковица и монокль были всего лишь плохо придуманным физическим приспособлением, чтобы побороть застенчивость и найти способ выразить свою независимость.
– Последуем дальше. Что привело вас в театр?
– Алчность. И тщеславие. Жажда денег и успеха у публики. Я, знаете ли, сребролюбив и тщеславен без меры. Затаенная мечта выйти на аплодисменты публики владела мною с детства. Я во сне видел свою романтически шатающуюся фигуру с растрепанными волосами, которая стоит на сцене, а благодарный режиссер кидается ко мне на шею и обцеловывает меня буквально под рев восторженного зрительного зала.
– Позвольте, но при возобновлении «Турбиных» занавес раздвигался шестнадцать раз, все время кричали «автора!», а вы даже носа не высунули.
– Французы говорят, что нам дарят штаны, когда у нас уже нет задницы, простите за грубое выражение. – Тут Булгаков с подозрением глянул на корреспондента: – А как, простите, ваши имя и фамилия, любезнейший?
– Имя? Ну, допустим… Серж Пивко.
– Ага… Из тех дореволюционных Пивко, стало быть. Которые из пивной пены родились еще при варягах? А вы, если Серж, не из французской ли газеты?
– Нет.
– А может быть, из какой-нибудь другой иностранной, а?
– Нет-нет… Я из русской.
– Не из рижской ли, белоэмигрантской? – Булгаков угрожающе поднял сжатый крепко кулак. Ермолинский в ужасе отмахнулся:
– Избави бог! Я из «Вечерки»! Из прекрасной, неповторимой «Вечерки» нашей!
Михаил Афанасьевич, дурачась, возликовал:
– Ура! Ура! Тюпа! Люся! Скорей! Водку на стол! Пускай этот господин напьется в свое полное удовольствие! Мне отнюдь не грозит опасность, что он напечатает обо мне хоть одну строчку! Все, хватит булгачить, займемся делом.
И в сей вечер он довольно сносно поужинал.
Радости добавил курсант военного училища Евгений Шиловский.
– А вот и наш Женечка! – взбодрился отчим.
От Евгения Евгеньевича пахло сапожной ваксой, кожей новенького ремня. Обняв и поцеловав мужа своей матери, он приободрил его:
– Решительно отказываюсь понимать, откуда берутся слухи о твоем, Михаил Афанасьевич, заболевании.
– Ась? О моем? Заболевании? Нет, малыш, мы еще поваляем дурака, поваляем.
– А я не один, – смущенно признался Женя, и в комнату вошла худенькая и стройная девушка. – Это Зюка. Моя невеста.
– Вообще-то я Дзидра Эдуардовна, – тоже смущаясь, поправила Зюка. – Но он зовет меня Зюкой. Я не знаю, хорошо это или плохо?
– Зюка – это великолепно! Это любовь! – воскликнул Михаил Афанасьевич. – Уж будьте покойны!
– Ну, тогда ладно… А правда, что вы тот самый Булгаков?
Глава двадцать девятаяГоворит Сталин1930
Распечатанные лично Еленой Сергеевной копии письма отослали в разные правительственные инстанции, включая самого руководителя государства. День для рассылки выбрали знаменательный: первое апреля – Гоголь родился. Укрой меня своей чугунной шинелью.
Теперь оставалось только ждать. Вот только чего именно? Ареста? Расстрела? Высылки за границу без вещей и средств к существованию?
– Ну уж нет! – отмахивался от такого решения проблемы гонимый писатель. – Увидите, сам Сталин позвонит и позовет к себе на шашлыки.
С самого утра второго апреля он уже в нетерпении слонялся по квартире на Пироговке, ждал звонка. Не выдержал, отправился прошвырнуться. И сразу же квартиру пронзил телефонный призыв. Взяв трубку, Любовь Евгеньевна услышала голос Сталина:
– Здравствуйте, это квартира известного писателя Булгакова?
– Да, – потеряв дыхание, ответила Белозерская.
– Говорит Сталин. С кем я разговариваю?
– Жена его.
– А, та самая, с которой он собрался от нас за границу удрапать?
– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.
– Ну что, вправду ли он на советскую власть обижен?
– Да как вам сказать…
– Да уж как-нибудь скажите, жена.
– Обида имеется, но поймите его положение.
– Дайте ему трубку.
– Его нет в данный момент. Прошвырну… прогуляться пошел. Воздуха не хватает. Жилище у нас затхлое.
– А вас какая квартира устроит? Сколько комнат?
– Дак кабинет он хочет.
– Четыре комнаты вас устроит?
– Устроит! Но лучше пять.
– Хорошо, восемь комнат будет у вас квартира. Напротив Кремля. Чтобы Михаил Афанасьевич мог недалеко ходить ко мне в гости. Теперь про заграничное турне. Для первого раза устроит вас Прага – Берлин – Гамбург – Амстердам – Париж – Лондон?
– Устроит. Еще как устроит! Спасибо, Иосиф Виссарионович!
– Говорят, у вас шуба из леопарда?
– Если честно, товарищ Сталин, она из хорька. Это Михаил Афанасьевич говорит, что из леопарда. В шутку.
– Вы должны приехать в Кремль и выбрать себе новые платья и духи. Обязательно меха. Горностай, куница, соболь, шиншилла. Что бы вы хотели? Вы такая симпампунечка, что я бы лично с вами по заграницам поехал.
– Мака! Это ты?
– Какая вам Мака, уважаемая жена писателя? Из мака шуб не бывает.
– Мака-собака!
– Какая это собака? Не позволю про великого писателя так.
– Ты что, из желтой будки звонишь? Пятнадцать копеек лишние?
– Не жалейте, Любочка, скоро у вас этих пятнадцатикопеек будут тонны. Это вам Сталин обещает.
– Думаешь, я не отличу, как Сталин говорит, а как ты, шут гороховый?
– Не отличишь. Пока я тебя симпампунечкой не назвал, продолжала верить, что со Сталиным разговариваешь.
– Мака-врака! Нет слов! Мака-кукарака!
Уличные таксофоны появились на Москве еще до революции, но не более сотни. В двадцатые годы их внедрение проходило вяло, и лишь теперь за это дело взялись основательно, на многих улицах выросли деревянные будки, окрашенные в ярко-желтый цвет. И, в отличие от допотопных, они так и манили.
– Идеальное обеспечение анонимности! – смеялся Булгаков. – Позвонишь эдак: «Мой сосед Козявкин – на самом деле князь Козявкинский, в прошлом белый офицер, воевал за Деникина, палач трудового народа», трубочку повесил и наблюдаешь, как Козявкина выводят под белые рученьки, затаскивают в машину и увозят в неизвестном направлении.
Как нарочно первого апреля желтая будка появилась и на Пироговке. И не жаль пятнашки, чтобы второго апреля разыграть доверчивую Любангу. Плохо, что самому себе нельзя позвонить и самого себя разыграть.
А третьего апреля, вернувшись с прогулки, огреб уже ни за что:
– Мака, ты болвака! Вчера ты меня Сталиным разыграл, а сегодня я думала, что это ты меня снова разыгрываешь. Звонят и говорят: «Это ТРАМ». А я им отвечаю: «Может, еще скажете: трам-пам-пам?» Говорю: «Мака, иди в жопу! И кончай пятнарики тратить». Они сначала обиделись, потом перезвонили и спросили, когда можно будет лично с тобой побеседовать. Не сразу сообразила, что это же театр такой появился, ТРАМ. Театр рабочих артистов и молодежи, так?
– Просто Театр рабочей молодежи. Ну ты, Банга, и дура! Все теперь будут знать, как Булгакова жена людей в жопу командирует.
– Ну, прости! Сам виноват, нечего жену понапрасну Сталиным разыгрывать.
ТРАМ с недавних пор появился в Москве и расположился на Спартаковской улице, бывшей Елоховской, в желтом здании с белыми плоскими колоннами. Доселе здесь располагался Большой Елоховский электротеатр.
– Товарищ Булгаков? Моя фамилия Кнорре. Драматург, режиссер, артист. В данное время в должности завлита руковожу Театром рабочей молодежи. Хочется привлечь вас к нашему театру. Имеется должность консультанта. Зарплатка, сразу скажу, не аховая, триста рублей.
– Ниже средней.
– Но добавочки будут.
– Хорошо, надо встретиться. Можно даже сегодня. Жду вас у себя, годится? – Он продиктовал адрес, повесил трубку, помолчал и хлопнул со всего размаху ладонью о колено: – Сработало! С паршивой овцы, как говорится! Ну, Банга, держись, скоро на нас пятнарики дождем польются.