– А покрупнее нельзя ли? Меха обещал, квартиру возле Кремля!
Письмо М. А. Булгакова в дирекцию МХАТа с просьбой принять его на должность режиссера
10 мая 1930
[Дом-музей К. С. Станиславского]
Она тотчас позвонила Шиловской и попросила приехать.
– Зачем? – спросил он.
– Она мудрая женщина, поможет нам, чтоб тебя не облапошили.
И подружка жены приехала еще раньше, чем заявились руководители ТРАМа – завлит Кнорре и директор Соколов. Покуда Булгаков в своем спальне-кабинете беседовал с ними, подруги сидели в комнате Любови Евгеньевны, но, когда дело дошло до договора, они по зову писателя явились, и Шиловская выступила экспертом, помогла составить бумагу правильно.
На другой день Булгаков и сам побывал на Спартаковской, бывшей Елоховской, а затем в Сивцевом Вражке хвалился своей тайной подруге:
– Работа не бей лежачего, сплошные агитки, взвейся да развейся. Думаю, это только начало. Не для этого мы граду и миру сочиняли.
– Думаю, на ТРАМ тебя не сам вывел. Сам что-то посолиднее придумает. Булгаковы на дороге не валяются.
– Даже на дороге к мировой революции.
На следующей пятидневке он вытребовал двести рублей аванса, раздал кое-какие горящие долги и повел жену в ресторан Дома Герцена.
– Если хочешь, можешь свою полковничью женку прихватить.
– Ой, можно? А то мне неловко, она меня столько раз угощала!
Погода стояла тепленная, и у Розенталя столики выставили во дворик. Неподалеку расположились Маяковский, Асеев и актер Яншин со своей женой, красавицей Норой Полонской.
– Какая удача! – радовалась Елена Сергеевна. – Говорят, Миша, вы с Маяковским любите в биллиард играть? – Она тоже так произносила это слово, будто «миллиард» или «бриллиант».
Булгаков встал, подошел, поздоровался за руку с Маяковским, Асеевым и Яншиным, поцеловал руку Полонской и договорился с Владимиром Владимировичем сыграть партеечку.
– Давненько вас не было, – подошел к Михаилу Афанасьевичу величественный Розенталь. – Должно быть, в командировке?
– Пьесу писал новую. О Мольере. Пришлось всю Францию объездить.
– Обожаю Мольера. Сегодня рекомендую судачки порционные а-ля натюрель, во рту тают. Виртуозная штука! И фляки господарские хороши. Филейчиком из рябчика могу угостить. Балычок имею особенный, у архитекторского съезда оторвал.
Поглядывая на Маяковского, Булгаков внутренне усмехался: многие знали, что Полонская его любовница, только Яншин старался не догадываться и сидел теперь рогач рогачом за одним столиком с любовником жены. И он, Булгаков, тоже сидит с женой и любовницей, угощая обеих. Разврат, товарищи? Разврат!
Изрядно выпив и закусив, Михаил Афанасьевич внимательно посмотрел на Владимира Владимировича, и тот кивнул. Они отправились.
– Идем посмотрим? – заблестела глазками Шиловская.
– Терпеть не могу глазеть, как эти шары гоняют, – отказалась Белозерская. – Лучше тут побуду, пофлиртую с кем-нибудь. Хотя бы с Асеевым, чем не красавчик?
Но Маяковский и Шиловскую отшил:
– Можно мы сегодня без зрителей? Я бы хотел разговора.
И она обиженно вернулась к Белозерской:
– Маяковский – хам!
Булгаков играл азартно и на взводе, в отличие от своего соперника, который даже без зрительского ока промазывал и киксовал там, где никогда бы не допустил подобных ляпов. Играли на деньги, и Маяковский сыпал червонцами, увеличивая выигрыш своего антипода.
– Плевать! – говорил он, в очередной раз не попадая в лузу. – Во всем у меня швах. Каково это, Булгаков, быть в советском обществе изгоем? Дадите парочку уроков?
Да, читатель, у бедного Владимира Владимировича дела шли хуже некуда. Он возмечтал окончательно выпутаться из осклизлой паутины Бриков и жениться на Полонской, но та не спешила порывать с мужем и выражала неуверенность в успехе их будущих отношений. К неудачам в личной жизни добавлялось нечто странное для великого пролетарского поэта – на него стали со всех сторон наезжать, и уже в газетах называли не глашатаем революции, а попутчиком. Премьера новой пьесы «Баня» с треском провалилась, и его откровенно освистали. Двадцатилетие творческой деятельности, которое в прошлом году начали с размахом готовить, в этом году свернули напрочь. А на днях он выступал перед молодежью в Плехановском институте, и там ему устроили настоящую обструкцию – топали ногами, кричали: «Демагогия!», откровенно ржали, когда он жалобно произнес, что они будут лить слезы умиленья, когда он умрет.
– Представляете, Булгаков, они мне прислали записочку: «Правда ли, что Хлебников гениальный поэт, а вы, Маяковский, перед ним мразь?»
– Какое скотство! Даже мне такого не писали. Этак скоро вы меня будете учить быть изгоем. Уж будьте покойны.
– Они стали проклинать меня за то, что пишу лесенкой. Якобы я для того, чтобы больше денег сорвать. Клянусь, мне платят не за каждую ступеньку, а за строку, которая из ступенек складывается. Но дело не в этих молокососах, а в тех, кто поручил им сорвать мой вечер. И куда бы я теперь ни пришел, всюду чувствую холод там, где раньше для меня расцветали магнолии.
Выиграв подряд четыре партии, Михаил Афанасьевич огреб солидный куш и не хотел его брать, эти деньги стонали в его руках, но Владимир Владимирович рявкнул:
– Берите! Иначе вы мне враг навеки!
Когда они вернулись к своим столикам и Булгаков сообщил об успехе, Елена Сергеевна тяжко вздохнула:
– Жаль, что я не видела! Воображаю, какое ристалище!
Через несколько дней в Москве, по которой уже вовсю разгуливали в легких летних одеждах, вдруг резко похолодало. Развернув газету, Михаил Афанасьевич ощутил, как с ее страниц на него пахнуло зимой: «Вчера, 14 апреля, в 10 часов 15 минут утра в своем рабочем кабинете (Лубянский проезд, 3) покончил жизнь самоубийством поэт Владимир Маяковский. Как сообщил нашему сотруднику следователь тов. Сырцов, предварительные данные следствия указывают, что самоубийство вызвано причинами чисто личного порядка, не имеющими ничего общего с общественной и литературной деятельностью поэта. Самоубийству предшествовала длительная болезнь, после которой поэт еще не совсем поправился. Умер большой революционный поэт, умер мастер писательского цеха, неутомимый каменщик социалистической стройки».
До чего ж дурные слова!
На похороны пришли в теплых осенних пальто. Покуривая возле писательского клуба, в котором установили гроб, Булгаков оказался в окружении Ильфа с Петровым, Уткина и низенького Олеши. Стояли молча, лица страдальческие. Подошел Катаев.
– Валюн, – обратился к нему Петров, – ведь ты видел его за несколько часов до смерти. Что-нибудь предвещало самоубийство?
– Ну, не знаю, – ответил Валентин Петрович. – У меня собралось человек двенадцать, веселились, Ливанов и Яншин были в ударе. А Маяковский при всех перебрасывался записками с Полонской, бесился. Но не могла же эта глыба пустить себе пулю из-за неудавшегося романа! Расходились в третьем часу ночи. Я смотрю, а ему худо, дыхание гриппозное, тяжелое. Предложил ему остаться у меня на диване. «Ноги не поместятся». И пошел провожать Яншина с Полонской на Каланчевку. Эх, если бы я смог уговорить его остаться у меня!
– Не в тот день, так в другой, – мрачно произнес Олеша.
– И опять-таки, Полонская ведь не дала ему решительный абшид, – продолжал Катаев. – Я говорил с ней. Утром он заехал за ней и с Каланчевки затащил к себе в Лубянский для решительного объяснения. Она утверждает, что дала ему надежду, мол, не может сейчас бросить Яншина, но любит его и рано или поздно будет с ним.
– Вот ты ж, тудасюдашка! – возмутился Уткин.
– И не говори, – поддержал его Ильф. – Уж Мишка Яншин не застрелился бы.
– Да у него и пистолетов, поди, нет, – сказал Петров.
– В отличие от Маяковского, – произнес Катаев. – У него с правом на ношение и хранение имелись браунинг, баярд, велодог и этот роковой карманный маузер, из которого он и… Но опять-таки, почему? Если Норка пообещала в будущем принадлежать только ему, то… Не сходится тут что-то, ребята.
– Убили, – мрачно произнес Булгаков, да так, что все вздрогнули, будто грянул выстрел, и на полшага отдалились от него.
– Могли, – оглядываясь по сторонам, поддержал версию Олеша.
– Кто? – спросил Уткин.
– Кое от кого уплывали права на его произведения, – сказал Булгаков. – Убрикокошили нашего горлопана революции.
– Версия возможная, но – предсмертное письмо, – возразил Катаев.
Вместе с некрологами в газетах вышло и предсмертное письмо Маяковского, написанное за два дня до гибели:
Всем! В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля – люби меня. Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
Как говорят – «инцидент исперчен»,
любовная лодка разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете, и не к чему перечень
взаимных болей, бед и обид.
Счастливо оставаться. Владимир Маяковский 12/IV – 30 г.
– Если бы это Брики состряпали, там бы не было упоминаний о Полонской, – продолжил Катаев.
– Логично, – шмыгнул носом Булгаков. – У меня тоже есть браунинг. Нам на передовой выдавали. Но, если я из него застрелюсь, знайте, что меня убили. Сам я никогда…
– Несут! – воскликнул Петров.
Перед гробом несли какой-то ужасный металлический венок из молотов, гаек, винтов, маховиков в окружении проволоки, подобной терновому венцу, надпись: «Железному поэту – железный венок». Гроб, обшитый красным и черным глазетом, поставили на открытый кузов грузовика и повезли по улице Воровского, бывшей Поварской, в сторону Арбатской площади. Запруженную народом улицу с трудом сдерживали конные и пешие милицейские. Оркестр стал рвать душу траурными мелодиями. Булгаков видел смертельную боль на лицах матери и сестер поэта, сонную физиономию Осипа Брика и фальшивую скорбь на лице его жены Лили. Какая гадость их троебрачие!