Вдруг кто-то взял его слева под руку:
– Я знала, что найду тебя здесь, – шепнула она.
Они шли в толкающейся толпе, которая то застопоривалась, то резко подавала вперед, то текла плавно. Когда дошли до Арбата, тайная подруга предложила:
– Сбежим?
И они, теперь уже порознь, с трудом выцарапались из толпы, разными путями дошли до заветного дома, в котором встречались неделю назад, выудили из потайного места ключ и сейчас, будто подзуженные смертью Маяковского, с каким-то предсмертным остервенением любили друг друга.
– Я так жгуче сегодня захотела этого, – сказала она, когда все кончилось. – Опасалась, что ты придешь с Бангой.
– Она панически боится похорон, гробов, кладбищ, – усмехнулся он. – Когда я помру, скорее всего, сбежит куда подальше. Как бы я хотел умереть на твоих руках! Ты не сбежишь. Сегодня мы можем весь день пробыть вместе здесь. Легко будет сослаться на похороны Маяковского.
– Нет, я не смогу. Обещала мужу проводить его. Он опять по гарнизонам. Можно было бы завтра, но я почему-то не могла дождаться. Дико, конечно.
И вскоре она, торопливо одевшись, ушла, а он, несколько разочарованный, не спеша оделся и пешком отправился в сторону Крымского моста, размышляя о том, чем, в сущности, отличаются их отношения от совместного брака Маяковского и Брика с похотливой Лилечкой. В сущности, тот же разврат, только тайный. Он не столько раскаивался, сколько было противно сравнение с Бриками и Маяковским.
– Брики, браки, браки, Брики… – бормотал он. – Да ладно тебе, Мишка, не ты первый обормот, не ты последний.
На кладбище Донского монастыря он успел еще застать, как прощались с гробом, уплывавшим в огненное чрево крематория, и вместе с теми же Катаевым, Олешей, Уткиным, Ильфом и Петровым пустился в обратный путь на Поварскую, где проходили поминки, угрюмо напился там, почти не разговаривая, да и тоста ему не предоставили, слишком много желающих показать себя и покраснобайствовать о своем безмерном горе. Закусок море, и он обильно закусывал, но это не спасло от опьянения, и вот он еще сидит в тесной компании, наперебой вспоминающей о своем общении с покойником, а вот он уже проснулся среди ночи незнамо где, не дай бог – в Сивцевом Вражке, и слабым голосом простонал:
– Пи-и-ить!
– Очнулся, каменный гость! – прозвучал голос Банги. – Воды или квасу?
– Воды. И квасу. И пива.
Она включила маленький свет и принесла ему, причем, и воды, и квасу, и пива. И он выпил сначала стакан воды, потом – кружку квасу, потом – фужер пива.
– Милая моя Любанга, – произнес он. И заплакал.
– Вот те раз! Маяковского жалко?
– Жалко! Всех жалко. Все помрем. И отправимся в геенну огненную. В наше пролетарское огненное погребение.
– Хотя бы лицом стал на живого человека похож. А то явился среди ночи белый как мел, губы синие. Шляпу где-то посеял. И говоришь: «Я не Миша, я – каменный гость! Я – командор!» Ищешь кого-то. Я спрашиваю: «Кого ищешь?» Ты: «Этого Дон-Жуана – Мишку Булгакова! Убью!» Но поиски оказались недолгими. Рухнул и уснул.
– Не убил, стало быть, Мишку. Это хорошо. А то бы судили. А ты, Любаша, славная.
– Что это ты? С Маяковским в контрах всю жизнь были, а тут такая вселенская скорбь.
– Мы с ним в последнее время понимали друг друга. А тут еще он в биллиард мне проигрался в пух и прах, а отыграться так и не успел.
– На том свете отыграетесь.
– И гляди-ка, он ведь в понедельник на Страстной застрелился. А хоронили в Чистый четверг. В канун Страстной пятницы, когда Христа распяли.
– Стало быть, завтра воскреснет.
– Представляешь, ему венок сделали железный.
В. П. Катаев, М. А. Булгаков и Ю. К. Олеша на похоронах В. В. Маяковского
17 апреля 1930
[Из открытых источников]
– Спи, Мака-гуляка, – громко зевнула Любаша. – Еще ни свет ни заря. Днем расскажешь.
И он проспал до полудня. Потом не спеша опохмелялся пивом, рассказывая жене о вчерашнем:
– А Лиля Брик кричит: «Жгите меня с ним в одном гробу!» – «Не положено, – отвечают, – гражданочка, не царапайте глазет. Вот кабы вы были его законная жена, мы могли бы рассмотреть вопрос о вашем совместном сожжении».
– Мака-врака, – смеялась Любовь Евгеньевна. – Их бы тогда всех троих следовало жечь, вместе с Осипом. Вот же люди, жили лямур де труа и не стеснялись нисколечко.
– Ну а Герцен с Огаревым… А Тургенев с Виардами…
В пять часов вечера, как обычно, Михаил Афанасьевич прилег на пару часов поспать, но Любаша разбудила его:
– Мака, тебя там какая-то толстуха просит к телефону, говорит, что из ЦК. Совсем офонарели!
– Странно, – позевывая, с неохотой встал Булгаков. – Я здесь, стало быть, я не могу звонить. Какая, интересно, сволочь?
Он неспешно подошел к телефону, сердито каркнул:
– Але!
– Михаил Афанасьевич Булгаков, кхе-кхе, здравствуйте, – услышал он в трубке вежливый голос с покашливанием. – Говорит секретарь товарища Сталина Товстуха, кхе-кхе. Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин.
Это уже явно не шуточки.
– Что? Сталин? Сталин? Любаша, иди скорей сюда!
В следующее мгновенье в трубке зазвучал голос с легким грузинским акцентом:
– Да, с вами говорит Сталин. Здравствуйте, Михаил Афанасьевич.
– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.
– Ваше письмо получил. Читал его вместе с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь.
– Спасибо, Иосиф Виссарионович!
– Хм… Скажите, товарищ Булгаков, а может быть, правда – вас пустить за границу? Что, мы вам очень надоели?
Михаил Афанасьевич настолько не ожидал такого вопроса, что замешкался с ответом. Прокрутил в голове несколько вариантов и наконец произнес:
– Товарищ Сталин, я очень много думал в последнее время. Может ли русский писатель жить вне родины? И мне кажется, что не может.
– Вы правы. Сталин тоже так думает, – сказал Сталин добрым голосом.
– Я невозможен ни на какой другой земле, кроме своей – СССР, потому что одиннадцать лет черпал из нее. Не знаю, нужен ли я советскому театру, но мне советский театр нужен как воздух.
– Вы где хотите работать? В Художественном театре?
– Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.
– А вы подайте заявление туда. Сталину кажется, что теперь они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами…
– Да-да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить.
– Да, нужно найти время и встретиться обязательно. А теперь Сталин желает вам всего хорошего.
В трубке раздались гудки, а Булгаков все стоял и слушал, будто Сталин вернется и назначит точную дату встречи.
– Сработало! – прошептал он и положил трубку так бережно, словно в ней все еще сидел Сталин.
– Что, правда Сталин? – спросила Любовь Евгеньевна.
– Правда, правда! Банга! Мы спасены. Он сказал, чтобы я подавал заявление во МХАТ.
– Ура! Мася-Колбася, ты гений! Эх, денег мало, а то можно было бы пир на весь мир.
Не в силах усидеть дома, он отправился погулять, жену с собой не взял – надо собраться с мыслями, обдумать заявление во МХАТ. И, конечно же, примчался в Большой Ржевский, зная, что Шиловский уехал. Елена Сергеевна оказалась вообще одна, дети ушли гулять с няней.
– Люся! Он позвонил! – бросился Булгаков в объятия любовницы. – Ты правильно подсказала мне тон письма. Айда в Сивцев Вражек!
И вскоре их разговор журчал уже в заветном полуподвале.
– Да, ты выбрал самый правильный тон письма, без заискивания, смело, даже дерзко. Он любит, когда с ним говорят смело, терпеть не может, когда перед ним лебезят.
– А еще… – вдруг осенило Михаила Афанасьевича. – Мы с Маяковским взаимно ненавидели друг друга. Классово. Когда играли в биллиард, готовы были края стола глодать, лишь бы победить. Потом он стал со мной мягче, особенно когда и над ним сгустились тучи. А в итоге он помог мне. Своей смертью. Потому что, если еще и Булгаков покончит с собой, это уже перебор.
– Возможно, это ускорило решение Сталина позвонить. Что ж, да упокоится душа Владимира в мире.
– На том свете бедняге лучше на глаза к Богу не попадаться. Худшего безбожника трудно отыскать.
В следующее утро начались новые чудеса. Москва вовсю спала, когда ее разбудил колокольчик входной двери, и она громко залаяла голосом Бутона. Маруся отправилась открывать дверь и вскоре постучалась, робко приоткрыла дверь и в ужасе прошептала в щелочку:
– Михаил Афанасьевич, батюшка, за вами О-гэ… пэ-у.
– Этим чего надо! – возмутился Булгаков, сильно струсив. – Будят человека, которому вчера сам Сталин звонил.
Он вышел в халате и тапочках в прихожую, где увидел строгого лопоухого огэпэушника в шинели и буденовке.
– Товарищ Булгаков?
– Он самый. Чему, собственно, обязан?
– Вам велено передать и расписаться в получении ручной писи.
– Чего в получении?
– Вот тут ваша ручная и машинная пись. – И гость, поставив на тумбочку чемодан, щелкнул застежками и открыл. Из чемодана на писателя едва не выпрыгивали от радости его рукописи, конфискованные почти четыре года назад, вилял хвостом и скулил машинописный вариант «Собачьего сердца».
– Надо же, все писи в целости и сохранности! – восхитился Булгаков, расписался в получении, и сотрудник органов удалился, прихватив пустой чемодан.
– Топсон! – ворвался Булгаков в спальню. – Смотри! Я снова человек! Мне вернули все мои писи!
В тот же день он собрался состряпать заявление во МХАТ, но нужда отпала – ему позвонил сам директор и худрук:
– Миша, здравствуйте. Как ваши дела?
– Здравствуйте, Владимир Иванович, дела, кажется, налаживаются.
– Самочувствие?
– Бодрое.
– Настроение?
– Горы свернуть.
– Это то, что нам и надо. Мы тут посоветовались и подумали: почему такой талантливый человек не задействован в нашем коллективе? Как бы вы отнеслись к тому, что мы вам предложим должность режиссера?
Аж голова закружилась! Такой милости от природы он не ждал.