Довольно про Сталина! – и он принялся крутить-мудрить гоголевские «Мертвые души». О, как великолепно он их напишет и поставит лично во МХАТе! Основное действующее лицо Сталин… тьфу ты! – Гоголь. Он в Риме, ест макароны, накручивает их на вилку и крутит, крутит, крутит с задумчивым видом – это он прокручивает в голове новые главы… Эх, хорошо! И у него самого закрутилось, сцены эффектно и элегантно ложились одна на другую, как неспокойные тектонические плиты в ожидании землетрясения. Непременно в конце маячила сцена: Гоголь вернулся из Италии и читает новые главы Пушкину…
Любови Евгеньевне некогда было слушать страницы, она нашла хороший приработок – давала уроки французского и английского языка совслужащим, намеревающимся ехать в Европу, и ей приходилось помногу самой заново учиться, чтобы не ударить в грязь лицом. Чувствуя свою вину перед женой, он подарил ей машинописный экземпляр пьесы о Мольере с посвящением: «Жене моей Любови Евгеньевне Булгаковой посвящается», а по уголку надписал: «Твой экземпляр, Любаня!!» Она приняла подарок с благодарностью, но тяжело вздохнула:
– Эх, если бы еще и постановочку…
Зато в полуподвале Сивцева Вражка его всякий раз встречала благодарная слушательница, с восторгом воспринимавшая все его дерзкие замыслы. Она тоже ринулась изучать все о Гоголе периода «Мертвых душ», подбрасывала ему разные любопытные детали. Про письмо Сталину советовала выждать время и написать ближе к осени с наметками мыслей о современном советском искусстве. Согласилась:
– Он терпеть не может жалоб на денежное положение. Сам бессребреник, больше всего ненавидит воров и взяточников, ходит в старых вещах, иной раз поношенных.
– Конечно! Живет на всем готовеньком. Поди, и не знает, сколько стоит мясо, молоко, хлеб, винцо, табачишко. Денег в глаза не видел, потому что они ему и не нужны, живет при коммунизме.
– Ему с его заботами еще и о деньгах думать!
– Не спорю, великий человек. Только что ж он, босявка, другого великого человека к себе в гости не зовет? Пообещал и не зовет. Нехорошо это, неприлично, знаете ли.
В середине лета ТРАМ отправлялся на гастроли в Крым, и любовник затеял встречаться там с любовницей:
– Мы будем иметь локацию в Мисхоре. Причем я, освидетельствованный врачами, получил справку о необходимости лечения и путевку отдельно от всех в санаторий «Магнолия» для неврологических больных. Что бы вам, уважаемая, не взять путевочку туда же или в соседние Алупку, Ялту… Где там есть военные санатории для жен высокопоставленного комсостава?
– Страшновато.
– Что? Это кому? Бесстрашной Мадлене Нюренберг?
– Ей.
– Не может быть!
– Ей-богу, трушу.
– За это переименовываю данного своего секретного сотрудника в Мадлену Трусикову-Ненадежную!
Но даже такое уничижительное прозвище спецагента не побороло Шиловскую, встречаться с любовником в Крыму она наотрез отказалась, и он уезжал сильно на нее обиженным. Один, без жены, самое оно, так на тебе! Досадно. И, покуда вся дурашливая трамовская молодежь от души напивалась и веселилась в поезде, он смотрел на их праздник жизни хмуро и неодобрительно. Да тут еще Кнорре со своими просьбами:
– Посоветуйте, как писать? Я тут пописываю помаленьку.
– Если пописывать помаленьку, – сердито ответил Булгаков, – то надо это делать, лежа в гамаке под пальмами, попивая винцо в компании с двумя-тремя красотками, чтобы они, вожделея вас, обмахивали вас опахалами из страусиных перьев. А вот если писать, то это надо делать в мрачном подвале, кашляя чахоткой, не имея даже трехсот рублей в месяц. И чтоб полудохлая жена и голодные дети тянули вас за рваный халат: «Папа! Мы хотим кушать! Папа!»
– Вы неподражаемы, Михаил Афанасьевич! Как я рад, что вы согласились работать у нас, – смеялся двадцатисемилетний завлит ТРАМа, до недавнего времени цирковой акробат, а еще раньше фэксик – член студии Фабрики эксцентрического искусства.
– Кстати, душа моя, – голосом мэтра заметил Булгаков, – где же обещанные вами добавочки?
– Будут. В Москве что-то не очень стали к нам ходить, но гастролями мы восполним, и добавочки будут.
– Это хорошо. Ибо жизнь радует не столько хлебом насущным, сколько пирожными.
Кабинет М. А. Булгакова в квартире на Большой Пироговской
[Музей М. А. Булгакова]
Накануне отъезда Михаилу Афанасьевичу звонили из ленинградского Красного театра и сказали, что пришлют телеграмму с предложением. По пути он отправил жене письмо из Курска: «Ну, Любаня, можешь радоваться. Я уехал! Ты скучаешь без меня, конечно? Кстати: из Ленинграда должна быть телеграмма из театра. Телеграфируй мне коротко, что предлагает мне театр. Адрес свой я буду знать, по-видимому, в Севастополе. Душка, зайди к портному. Вскрывай всю корреспонденцию. Твой». Бурная энергия трамовцев гоняла их по поезду, и они принесли известие, что в мягком вагоне есть место. В Серпухове я доплатил и перешел. В Серпухове в буфете не было ни одной капли никакой жидкости. Представляете себе трамовцев с гитарой, без подушек, без чайников, без воды, на деревянных лавках? К утру трупики, надо полагать. Я устроил свое хозяйство на верхней полке. С отвращением любуюсь пейзажами. Солнце. Гуси.
В Харькове на остановке случайно пересекся с Бокшанской. А лучше бы с ее сестрой! С которой они вообще-то не похожи. Видно, Леночка пошла в отца, а Оленька – в мать».
На другой день из Симферополя он снова писал жене: «Дорогая Любаня! Здесь яркое солнце. Крым такой же противненький, как и был. Трамовцы бодры, как огурчики. На станциях в буфетах кой-что попадается, но большею частью пустовато. Бабы к поездам на юге выносят огурцы, вишни, яйца, булки, лук, молоко. Поезд опаздывает. В Харькове видел Оленьку (очень мила, принесла мне папирос), Федю, Комиссарова и Лесли. Вышли к поезду. Целую! Как Бутон? Пожалуйста, ангел, сходи к Бычкову-портному, чтобы поберег костюм мой. Буду мерить по приезде. Если будет телеграмма из театра в Ленинграде – телеграфируй. М».
А секретному агенту Мадлене курортник дал телеграмму: «Убежден ваше ведомство может срочно приобрести Москве курбюро путевку южный берег Крыма тчк как здоровье впр привет вашему семейству вскл».
Из Симферополя – на автобусе труппу и реквизит на грузовике – повезли в Мисхор, где Булгаков с Любашей уже был четыре года назад и остался доволен. Сейчас он ехал под крымским солнцем и ликовал, все-таки надеясь, что переборет страх и приедет, но не Люба, а Люся. Смешно, что они обе на Лю.
– Экий я люля-кебаб, – пробормотал он сам себе с усмешкой.
В Мисхоре ТРАМ разбросали по разным пансионатам, а консультанта Булгакова поселили отдельно в «Магнолии», чудесном санатории на восемьдесят мест. Его встретили запахи магнолий, аромат сосен, снотворная тишина, покой. Рай! И в этом раю Адаму Булгакову и с одной Евой хорошо было бы, и с другой, а еще лучше – одному! Пообедав, поспал, потом наплавался в море до превращения в медузу и, поужинав, завалился снова спать надолго. Утром написал жене: «Дорогая Любинька, устроился хорошо. Погода неописуемо хороша. Я очень жалею, что нет никого из приятелей, все чужие личики. Питание: частным образом, по-видимому, ни черта нет. По путевкам в пансионате – сносно вполне. Жаль, что не было возможности мне взять тебя (совесть грызет, что я один под солнцем). Сейчас еду в Ялту на катере, хочу посмотреть, что там. Привет всем. Целую. Мак. P. S. Но трамовцы – симпатичны».
И он не лукавил, ему и впрямь хотелось бы, чтоб Любаша приехала с ним. И все бы завидовали, какая у него стройная, спортивная и веселая жена. Но еще лучше было бы, чтоб он поселился в Крыму один, а к нему тайно приходила… К-хм!.. Умолчим.
Отправляясь на катер, он получил на проходной санатория телеграмму, и сердце скакнуло: приедет! Но увы: «Здравствуйте зпт друг мой Мишенька тчк Очень вас вспоминаю зпт и очень вы милы моему сердцу тчк Поправляйтесь зпт отдыхайте тчк Хочется вас увидеть веселым зпт бодрым зпт жутким симпатягой тчк Ваша Мадлена Трусикова Ненадежная».
Опечалился и рассердился: ну что ж, как видно, этим летом все ласки – полковнику!
Трамовцы допекали не слишком, приходилось лишь смотреть новые постановки, что-то одобрять, что-то советовать, слегка дописывать. Но так, ерунда, это ж вам не МХАТ, а – «ТРАМ не театр, трамовец не актер, а взволнованный докладчик, агитатор, спорщик!» Три-четыре часа поработает и вместе с ними едет на их дурацкие представления в Ялту, Севастополь, Алупку, Симеиз. А не захочет, не едет, наслаждается морем, тишиной, запахами, становится не таким нервным.
Конечно, не миновал он пару раз и совместных попоек с этой оголтелой коммунистической молодежью. Их, конечно же, интересовали его отношения со Сталиным, ведь уже все знали не только о телефонном разговоре, но и питались слухами, самыми нелепыми, многие из которых распространял он сам.
– Расскажите, каков он?
– Скажу без утайки, дети мои: добрее и справедливее этого человека я не встречал в своей жизни.
– О-о-о-х-х-х! – блаженно выдыхали они здоровый воздух из своих молодецких акробатических грудных клеток.
– Находясь рядом с ним, чувствуешь, как хорошо дышится, успокаиваются нервы, – врал консультант, захмелев от домашних крымских вин, подправленных медом, чтобы убить кислятину. – Пять минут общения с ним заменяют месяц в каком-нибудь из крымских санаториев.
– О-о-о! А расскажите, как получилось ваше сближение?
– Тут, дети мои, настоящая приключенческая история. Налейте мне еще стаканчик бурдашки, «Бордо де Мисхор». Так вот. С некоторых пор генсекр стал получать загадочные и таинственные письма. «Не ездите такого-то июля по такому-то мосту». Он не едет, и мост обваливается. «Бойтесь человека с выбитым глазом». Арестовывают такового из его окружения, а тот, оказывается, замышлял отравление. «Скажите детям, чтоб не шли по такой-то улице». Он слушается, и на той улице происходит обвал почвы, так что дети могли туда провалиться. «Обратите внимание на головокружение от успехов». И Сталин пишет такую статью. А самое загадочное, что каждое письмо подписано: «Тарзан». Или иногда: «Тарзан, детеныш обезьян». А однажды даже с адресом: «Тарзан. Сухуми. Питомник».