увольнение со службы. Наконец, самовольно присвоив себе чин капитана второго ранга и обрядившись в соответствующий мундир, Шмидт ступает на палубу мятежного «Очакова», шлет телеграмму царю с требованием немедленного созыва Учредительного собрания. Это его звездный час, его Тулон. Ах, как это можно превосходно показать: Шмидт, выбросив на своем «Очакове» адмиральский флаг, чувствует себя адмиралом, и если восстание победит… Боже, как кружится голова! Он может стать новым Бонапартом! Однако другие корабли не переходят на сторону восставших, и «Очаков» вынужден сдаться. Шмидт приговорен к смертной казни и расстрелян…
Три года назад в своей роскошной квартире Эхнатон читал новую поэму о лейтенанте Шмидте. Приглашенные в числе многих других на прослушивание Мака и Любаша внимали бури завываньям. Сложная и замысловатая вязь поэмы постоянно превращалась в непроходимую заросль, в которой трудно понять смысл, и Михаил Афанасьевич затосковал, как от кислой сливы. Когда Эхнатон кончил чтение, квартиру озарил фейерверк восторгов, и он продолжался и продолжался много часов под изобильную выпивку и закуску. Поэт купался в славе, а Булгаков сердито думал: вот и этот всю жизнь как у Христа за пазухой. Сейчас о нем говорят, что идет на смену Маяковскому. И не беда, что вся семья после революции укатила в Германию и возвращаться в большевистскую Россию не желала. Никто не говорит, что Пастернак контрик. И всегда он почему-то при деньгах.
Зная, что булгаковская оценка не будет такой умилительной, Эхнатон не спешил его спрашивать. Образовались танцы, и лишь под утро Борис Леонидович осмелился:
– Ну а что скажет автор великолепных «Дней Турбиных»?
– Прекрасная поэма! – неожиданно произнес Булгаков. – Только герой чрезмерно пафосный. Я не увидел настоящего лейтенанта Шмидта. А стиль вообще ужасен. Эхнатон, вы в каждой строчке что-то эдак. Ни слова в простоте. Иногда неплохо: «Еле-еле лебезит утренняя зыбь». Но когда «рейд кутается в туман оторопью рей»… Разве вы сами не слышите? «Оторопью рей». Как будто: «пью репей».
– Так это же здорово, что вы репей услыхали! – снисходительно похлопал Булгакова по плечу Пастернак. – Я и хотел репья! Друзья, выпьем за нашего великого драматурга!
– А вы и впрямь на Эхнатона похожи, который тут через дорогу от вас, – простодушно засмеялась Любанга.
Перед посещением квартиры в доме на Волхонке Булгаковы нарочно заглянули в расположенный рядом Музей изящных искусств, бывший имени Александра III, и лишний раз убедились, что статуя фараона Эхнатона, стоящая там в египетском зале, как две капли воды похожа на Пастернака.
Конечно, можно из жизни лейтенанта Шмидта вычленить куски и сформировать из них пьесу, но вариант про Кровавое воскресенье грел душу больше. Вот только мог ли царь позвонить Заквасову? Вряд ли у нищего изобретателя мог быть телефон. Когда они вообще в Петербурге появились в широком пользовании? Ну, неважно, можно другой ход придумать, не телефонный. Главное, что, умирая, Заквасов говорит: «Наступят такие времена, когда в России у каждого будет место под солнцем!» – И он протягивает руку куда-то неопределенно вверх, но умный режиссер разместит его именно так, чтобы рука невольно показывала в сторону сидящего в ложе Сталина. Вот под каким солнцем каждому найдется место. «А вы хитрец, товарищ Булгаков! – скажет Сталин с доброй усмешкой. – Ну, давайте наконец побеседуем с вами, а то все откладываем, откладываем. Часа два-три у нас есть в запасе».
Мечты, мечты… А через неделю из Ленинграда пришла мерзкая телеграмма: «Вынуждены отказать тчк директор Красного театра Вольф». И погиб талантливый инженер-изобретатель, так и не родившись, захлебнулся в морской пучине бушующего 1905 года. Буль-буль.
– Ну и хорошо, – скрежетал зубами Михаил Афанасьевич, наслаждаясь последними денечками плавания в Черном море. – Можно себе представить… Стыдно и тошно было бы до рвоты!
А в самый последний день в Мисхор на адрес «Магнолии» пришла телеграмма, от которой вся душа драматурга и прозаика превратилась в огромный цветущий и благоухающий куст магнолий: «Булгакову срочно явиться ЦК. Секретарь ЦК Малыш».
– А я как раз выезжаю в Москву! – ликовал адресат, собирая вещи. Одно только показалось странным: почему телеграмма отправлена с Центрального московского телеграфа, а не прямо из Кремля. То, что подпись не сталинского секретаря Товстухи, а какого-то Малыша, тоже подозрительно, но Товстуху могли заменить. И почему у секретаря Сталина могла быть смешная фамилия Товстуха и не может быть даже менее смешной фамилии Малыш?
И лишь подъезжая к Москве, вспомнил, кого он сам называл Малышом. Неужели босявка Карликович подшутил? Запросто! Он всегда косел с двух рюмок, с третьей становился злым, с четвертой – язвительно злым и вполне мог выкинуть такое коленце. Дома первым делом – к адресной книге: «Олеша Юр. Карл. Сретенский п., 1, кв. 24, тел. 5-87-83».
– Ну что, Малыш, крепко был пьян?
– Крепко, Мака, – раздалось в ответ хриплое и виноватое. – Прости, дурака, бес попутал.
– У ЦК партии прощения проси! Ладно, прощен. Сам, бывает…
Он сам, бывало, такие же шуточки откалывал, и не раз. Но до чего же обидно! Где же обещанная встреча?
Сталина пока теребить рано, подергаем за хвост старого кота Станислава: «Многоуважаемый Константин Сергеевич. Вернувшись из Крыма, где я лечил мои больные нервы после очень трудных для меня последних лет, пишу Вам простые неофициальные строки: запрещение всех моих пьес заставило меня обратиться к Правительству СССР с письмом, в котором я просил или отпустить меня за границу, если мне уже невозможно работать в качестве драматурга, или же предоставить мне возможность стать режиссером в театре СССР. Есть единственный и лучший Театр. Вам он хорошо известен. И в письме моем к Правительству написано было так: “Я прошусь в лучшую школу, возглавляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко”. Мое письмо было принято во внимание, и мне была дана возможность подать заявление в Художественный театр и быть зачисленным в него. После тяжелой грусти о погибших моих пьесах мне стало легче, когда я – после долгой паузы – и уже в новом качестве переступил порог театра, созданного Вами для славы страны. Примите, Константин Сергеевич, с ясной душой нового режиссера. Поверьте, он любит Ваш Художественный Театр».
Борис Леонидович Пастернак
[Из открытых источников]
Станиславский ответил коротко: «Вы не представляете, до какой степени я рад Вашему вступлению в наш театр! От всей души приветствую Вас, искренне верю в успех и очень хотел бы поскорее поработать с Вами». Ни слова про запрещенные пьесы.
Ну ладно, пора садиться за «Мертвые души». Здравствуйте, Николай Васильевич, прошу на сцену в качестве ведущего спектакль. МХАТ на гастролях, Мадлена на море с мужем и детьми, никто не станет отвлекать. Разве что обжора Бутон, привязавшийся к хозяину не меньше, чем слуга Бутон к Мольеру. Съесть он мог безумно много. Однажды решили поставить эксперимент, давали ему и давали, пока он не посмотрел на них красноречивым собачьим взглядом: «Сволочи! Издеваетесь, граждане? Или решили перекормить меня, чтобы я сдох и вы меня сами бы съели?» Но последнюю куриную лапу взял, ушел с ней, пал на брюхо и так, с куриной лапой во рту, уснул. Еще хозяин придумал нечестную, чисто буржуйскую игру в «Отдам Флюшке». Флюшка тоже тот еще обжора, но редиску или огурец жрать не стал бы никогда. И вот, приходят гости, а хозяин им:
– Видели ли вы, как собака ест редиску?
– Собаки не едят редисок!
– Смотрите! Бутон! На-ка! – Булгаков протягивает псу редиску. Тот оскорбленно отворачивает нос. – Тогда Флюшке отдам. Флюшка! – И ничего не остается, как взять эту дрянь и с хрустом поскорее сожрать, пока проклятому котяре не досталась. – А огурец? Внимание! Жадность огурцы берет! Бутон! Огурчика, батюшка, не желаете? – Тот же фокус повторяется. – Пожалуй, Флюшке отдам. – И собачьи челюсти с отвращением грызут огуречную гадость.
Фокус-покус можно повторять с помидором, персиком, яблоком, грушей… Вот только цитрусовые – извините, можете и Флюшке отдать.
Если раньше сатурналии проходили исключительно среди кошек, то теперь квартира переключилась на смешанные единоборства, и в основном мутузились друг с другом Бутон и Флюшка. Кота Аншлага удалось-таки пристроить Любиным знакомым Стройским, и теперь лишь его мать Мука брезгливо взирала на состязания рыжего пса с котом бусого окраса. Боролись до полного истощения сил, падали на пол и лежали, посматривая друг на друга: «Порву!» – «Расцарапаю надвое!» – «Слушай, ты, прощайся с жизнью, вот мой совет!» – «Лучше ты, харя, знаешь ли, пиши завещание!»
Вернулась в прежнее русло их с Любочкой жизнь, работа, домашние животные, Любочкины спортивные увлечения. Она возобновила походы в манеж Осоавиахима имени Подвойского, где сам Подвойский, легендарный революционер, член штурма Зимнего, а ныне сотрудник Истпарта, обучал тонкостям верховой езды. Вдобавок она записалась и на водительские автокурсы, не на шутку мечтая о том времени, когда Мака, он же Тарзан Всемогущий, купит ей маленький французский автомобильчик, как тот, который из Парижа привез некогда Лиле Брик ныне покойный Маяковский.
Булгаков постепенно вживался в коллектив МХАТа, его выдвинули кандидатом в члены комиссии для проверки – очень смешно! – ударничества и соцсоревнования среди работников и артистов. О чем он потешно рассказывал на дне рождения Любаши в последний день сентября:
– Я, артист Хмелев Николай Павлович, беру на себя социалистическое обязательство играть в пьесе Катаева «Растратчики» лучше и убедительнее, в полном соответствии с системой Станиславского, чем стервец Мишка Яншин в пьесе «Квадратура круга» все того же прощелыги Катаева. В качестве ударного обязательства беру на себя сыграть во всех спектаклях Художественного театра, а в «Синей птице» у Мчеделова сыграть все мыслимые и немыслимые роли – и песика, и киску, и бабку, и дедку, и репку, и огонь, и воду, и медные трубы, и Тильтиль, и Митиль, и даже Мадлену Трусикову-Ненадежную!