ется в нее, и – окей! – они женятся!»
Дружный смех прокатился по залу, а Владимир Иванович продолжал:
– Я говорю: «Помилуйте, а как же правда истории?» – «Нам на это наплевать, – отвечают, – мы делаем не историю, а киноиндустрию. Перепишите финал, и мы мгновенно подпишем контракт». При этом сумма, товарищи, обозначена головокружительная. Как бы поступили многие из вас? Ну подумаешь, немного поступиться правдой истории, совестью, зато какой барыш! И мне, не скрою, трудно оказалось бороться с соблазном. Но я поборол дьявола и решительно отверг скользкое предложение.
Все зааплодировали.
– Не надо оваций, – сказал Владимир Иванович. – На моем месте так поступил бы каждый честный человек. Вы все бы так поступили. Кто-то бы дольше колебался, кто-то меньше, но я уверен, что никто из вас ни за какие деньги не подписал бы столь мерзкий контракт.
Тут все воззрились на Булгакова, и страшная робость овладела Михаилом Афанасьевичем. Он четко увидел перст указующий и услышал гром небесный: «А он бы подписал!» И даже показалось, что кто-то шепнул кому-то: «А Булгаков бы подписал!»
– Великая вещь принципиальность! – подытожил свой рассказ Немирович-Данченко. – Свято блюдите ее. Никому не позволяйте пошатнуть ея основы. К вам, уважаемый Михаил Афанасьевич, тоже относится этот мой завет. Что же касается вашей пьесы, то она никуда не годится. В ней был Рим, вы его убрали. Но нужен ли в ней Гоголь в качестве чтеца или первого исполнителя? Нет, не нужен. Все мы читали «Мертвые души», знаем, о чем там. Уберите Гоголя, и пьеса полетит на крыльях. Количество действующих лиц у вас преизбыточно, надо сократить вдвое.
И он стал топтать и топтать каждую сцену, каждый сюжетный ход. Оставалось непонятным, зачем он рассказал голливудскую историю про свою принципиальность. Логично, если бы он попенял Булгакову за то, что тот пошел у него на поводу и многое переделал, но он, напротив, давил на те сцены, которые требовал убрать в прошлый раз, а Булгаков не смог поднять на них руку. Устроив получасовую экзекуцию, Бог Саваоф закончил словами:
– Нет, друзья мои, перед нами не готовая пьеса, а пока что ее эмбрион. В таком виде ставить нельзя. Думается, не один месяц уйдет, прежде чем мы получим желаемый результат. Или же расстанемся с любезным Михаилом Афанасьевичем по соображениям несоответствия установкам театра. Ничего страшного, так часто бывает в истории искусства.
Это для тебя ничего страшного, сытая и довольная собой морда, живешь в великолепнейшей квартире, обеспечен до конца оставшейся жизни, тебе не надо думать, чем отдавать долги, что ты скажешь жене, когда она спросит, почему ты не в силах дать ей мало-мальски сносное существование, даже взять с собой в Крым не можешь… Все это рвалось с языка униженного драматурга, но не сорвалось и провалилось куда-то вниз, в почки, осело там, затаилось.
– Михаил Афанасьевич, вы хотите что-либо сказать? – раздался вопрос директора и худрука театра.
– Я?.. – крякнул Булгаков. И в следующую минуту в нем заговорил бунтарь: – С удовольствием обдумываю ваши рассказы. Какой чудесный ход: царица идет хотя бы посмотреть на того, кому завтра по ее веленью отрубят голову. Ее поражают его лицо, манера свободно говорить, интонации человека, которому уже нечего терять. Она спрашивает его, не страшно ли умирать молодым, и он рассказывает ей ту самую сказку про орла и ворона. Царица влюблена, она выводит разбойника из темницы и объявляет его найденным государем Петром Федоровичем… Послушайте, я согласен!
– О чем вы? – заморгал Владимир Иванович.
– О Голливуде. Нельзя ли с ними связаться? Я готов переделать конец и получить барыш. Вы говорите, там сильный гонорар?
– Ну как с ним разговаривать! – рассмеялся Немирович-Данченко и растерянно развел руками. – Идите, Булгаков, идите и работайте. Аванс вы получили.
Он ожидал, что его выходка вызовет благородный гнев, но отец-основатель по-отечески посмеялся и отпустил его подобру-поздорову, как семиклассника, не выучившего урок: иди и выучи.
На сей раз, вернувшись домой, не рыдал, а веселился, затеял сатурналии на троих с Бутоном и Флюшкой.
– Неужели одобрили? – зарделись щечки у Любаши.
– Нет, Топсон. – И он от души расцеловал эти румяные ланиты.
– А по какому поводу жюбилясьон?
– Просто я сегодня был на высоте. А «Мертвые души» мы оживим, любезнейшая Любовь моя. Хорошо, что аванс не потребовали вернуть.
– Ты сегодня, Мака, какой-то…
– Какой?
– Как в первые дни нашего знакомства!
«Мертвые души» оказались заброшены куда подальше, а вместо них он принялся вольготно писать дурашливую историю любви Екатерины Великой и Емельяна Пугачева. И когда из Риги вернулась его верная слушательница, он читал ей эту чепуху, и она от души хохотала:
– Ах, если бы наступили времена, когда можно было бы это поставить на сцене! Ты мой Тарзан!
– Откуда ты знаешь про Тарзана?
– Только вообрази, в Риге один знакомый нам рассказывал о том, как какой-то остряк заваливал Сталина письмами, полными каких-то мистических предсказаний, и всякий раз подписывался: «Тарзан». Сталин приказал немедленно разыскать Тарзана, нашли, и им оказался писатель Булгаков. Привели его к Сталину, в рваной одежде, голодного, дикого. Сталин с ним поговорил и после беседы сказал подчиненным: «Сегодня я разговаривал с умнейшим человеком Москвы. А то и всего СССР». И теперь они постоянно встречаются и беседуют. То есть Тарзан в итоге стал личным тайным советником вождя. Ну, каково?
– Дурь какая-то, – пожал плечами Тарзан.
– Но эту дурь распространяют с чьей-то легкой руки.
– Скорее всего, это Юрки Олеши жарты.
– Какие еще жарты?
– Так по-польски шалости. Он же полячишка, даже говорит с польским акцентом.
– Это он же тебя разыграл с приглашением в ЦК?
– В последнее время Малыш исписался, вот и бросает его из стороны в сторону. Да и пьет, как тот котенок.
– Какой котенок?
– «Пить так пить, – сказал котенок, когда несли его топить». Не слыхала такую присказку?
– Только с тобой я обогащаюсь всякой смешной чепухой. Что ты за человек, Миша? Ты когда-нибудь повзрослеешь?
– Никогда. Что сказал товарищ Иисус Осипович Назаретский, нарком религии республики Иудея? «Будьте как дети!» Постой, постой! – Он вдруг сделал вид, будто у него озарение, закрыл глаза, плотно прижал к вискам указательные пальцы. – Так и есть!
– Что случилось?
– Надо срочно предупредить его. Надо срочно предупредить его! Бери бумагу, Мадлена, пиши: «Товарищ Сталин! Ни в коем случае сегодня не ешьте моченые яблоки, бубновый валет Азазелло намерен отравить вас ими с помощью яда, имеющего запах горького миндаля». О-о-о, я чувствую запах горького миндаля! Написала? Подпишись: «Ваш верный Тарзан».
– Бумага кончилась, – с иронией сказала Мадлена, даже не подумав ничего писать.
Глава тридцать втораяМертвые души1939
– За левый висок идет Раскольников, – распоряжался пациент, имея в виду вовсе не персонаж Достоевского, а легендарного революционера Федора Федоровича. Ну, ты помнишь, читатель, историю с «Бегом».
– Бедняга! – прокомментировала жена пациента. – Мало того, что недавно погиб, так его еще и в пиявку превратили.
– Погиб? – выпучил глаза Михаил Афанасьевич. – Он же в Париж сбежал, опасаясь ежовских рукавиц.
– Так вот как раз, когда мы в Ленинграде были и у тебя приступ случился. В тот же день судьба наказала дурня. Сошел с ума и в приступе бешенства выбросился с пятого этажа.
– А почему ты мне не сказала?
– Да я узнала, когда с тобой все хуже и хуже становилось. Не до Раскольникова, знаешь ли.
– Правый височек пошел в разработку, – переключился с гибели Раскольникова пациент. – Сюда идет преемник Раскольникова на посту председателя Главкипяткома Гандурин. Многие пьесы мои задушены им. Сволочь первостатейная. Даже Маяковского хотел запретить. Тот, помнится, ему как-то ответил: «Подмяв моих комедий глыбы…» И дальше как-то рифмуется Гандурин с треснутой бандурой. Редкая сволочь. Сам бездарен, как цикада, один треск, а пьес про революцию накатал штук сто. Кстати, он-то не выбросился из окна?
– Не знаю, не сообщалось. Я вообще-то, как ты знаешь, отслеживаю судьбу всех твоих врагов.
– Нет, такие долго живут. И у правнуков кровушку посасывают. А смертью Раскольникова я потрясен. Но такие как раз таки склонны к суициду. Еще на Ларисе Рейснер был женат. В Москве голод, а у них в роскошном особняке столы ломятся от жратвы. Собачкам мясо кидают. Да и сейчас у Раскольникова квартирища на Тверской царская. Слушай, Люся, если он из окна в Париже выбросился, не написать ли, чтобы нам его квартиру, а? Шучу. Ага, за левое ухо кто у нас там впивается? Конечно же, Литовский! Преемник Гандурина в Главкипяткоме. Псевдоним Уриэль. Осаф Семенович. У этого брюхо аж распирает от моей кровушки. Жив еще, собака!
– Зато выведен тобой в романе как Латунский.
– Мало! Надо будет ему еще как-нибудь огоньку подбавить. Так, правое заушье пошло. Туда у нас поступает кто? Бля-а-а-хин! Бессменный заместитель и Раскольникова, и Гандурина, и Литовского, все доносы на меня им подсовывал.
– Откуда известно?
– Мне говорили. Всегда со мной разговаривал как со щенком.
– А на мускулюс дельтоидеус кого будем сажать? – с иронией спросила медсестра Ирина Петровна, приобщившись к затеянной пациентом еще в прошлые разы игре.
– На дельтовидку? Минуточку, дайте подумать. – Он задумался, и лицо его обрело дерзкое выражение: – Станиславского и Немировича-Данченко, вот кого!
– Господь с вами! – чуть не выронила пиявку медсестра. – Это же великие! Не стану.
– Великие, матушка, тоже кровь пьют, да еще как! – возразил пациент. – Ставьте, ставьте Константина Сергеевича на левую дельтовидку. Да это же игра, милая!
– Ну, как хотите, – с трудом смирилась она. – Я, собственно говоря, не Станиславских ставлю, а пиявок, а Станиславские они или нет, это уже не мое дело.