– Замечательная философия! – засмеялся пациент. – Вот так же и палачи рассуждают: «Я, собственно, людей расстреливаю, а кто они, писатели, ученые или уголовники, мне знать не положено».
– Зря вы так, – тихо рассердилась Ирина Петровна. – У меня мужа в позапрошлом году…
Она чуть не заплакала, и пациент мигом сменил сарказм на сочувствие:
– Простите, голубушка! Ради Христа, простите! Я и впрямь заигрался. Сижу тут, живой, не расстрелянный, и дурака валяю. От всего сердца примите мое раскаяние!
Она тихо простонала и кивнула головой, но по окончании гирудотерапии, прикончив в растворе хлорамина главреперткомовцев и отцов-основателей МХАТа, ушла все равно недовольная, даже несмотря на то, что получила на рубль больше.
– М-да, нехорошо получилось, – вздохнул Михаил Афанасьевич.
– У меня однажды еще хуже случилось, – припомнила Елена Сергеевна. – В гостях расщебеталась и ляпнула: «Как говорится, в доме повешенного не говорят о веревке», – и тут же вспомнила, что у них два месяца назад сын-студент от неразделенной любви повесился. Со стыда готова была фарфоровую чашку грызть.
– Ужас! – посочувствовал муж. – Слушай, Елена Прекрасная, тащи сюда свой проскрипционный список.
Вот уже несколько лет Елена Сергеевна вела список врагов Булгакова, иногда кого-то убирала, но чаще добавляла, и в итоге набралось несколько десятков фамилий. Сейчас они стали смотреть, и оказалось, что более трети в последние годы покинули сей мир, причем не добровольно, значительная часть пока пребывала на этом свете, о многих не имелось сведений, может, живы, а может, нет, а про одного известно, что арестован и, скорее всего, отправится в мир иной, – Михаил Кольцов.
– Все эти люди желали мне самого плохого, а многие бы и возрадовались, увидев меня в гробу, как Маяковского, – задумчиво произнес Михаил Афанасьевич. – Но вот я жив, хоть и болен, а их унесла преждевременная смерть. Скажи, это ведь ты наколдовала, огнедышащая Мадлена?
– Ну а кто же, – усмехнулась она. – Я, конечно. По ночам в полнолуние я дышала огнем на этот список, и, как видишь, результат есть. А те, кто остался в живых, трепещут и не спят по ночам в ожидании, когда за ними придут. Иные, более сметливые, очухиваются и спешат сделать что-то доброе в наш адрес, и тогда я милостиво вычеркиваю их.
– Что ж, похвально… – пробормотал он. – А ведь они у тебя, как крепостные в ревизской сказке. Приехал бы Чичиков, можно было бы продать их ему. И заработать.
– Да ладно! – махнула рукой огнедышащая. – Чичиков покупал мертвых, которые стоили денег. Помнится, там сапожник был, про него здорово сказано: «Что шилом кольнет, то и сапоги, а что сапоги, то и спасибо». Каменщик там какой-то был небывалый. Еще лучший каретник Михеев, кажется. А эти кто? Бумагомараки, склочники, пауки в банке. Даже Собакевич не смог бы таких за гривенник продать.
– Не скажи, вон Раскольников – какая мощная фигура, а Авербах, гроза РАППа… Но в общем, конечно, шпана. Слушай, Люся, мне тут такое в голову пришло. Окончание «Мертвых душ». Будто Чичикову все же удалось обстряпать свои делишки, и вот он зажил богато и счастливо, при нем молоденькая женушка любезности ему оказывает. Но только стали к нему по ночам являться мертвые души. Каретник Михеев приходит и говорит: «Дайте мне карету, я ее лаком покрою и сам на ней вас на тот свет отвезу». Кирпичник Милушкин является: «Где печь класть прикажете? Мигом сложу и там вас зажарю». Тот самый сапожник Телятников, который тебе нравится, с шилом к Чичикову: «Прикажите, я из вас самих сапоги сделаю!» И оказывается, что Чичикову и его жене мертвые служат.
– Мороз по коже, – передернулась Елена Сергеевна.
– Вот каков конец должен был быть у гоголевской поэмы. А Николай Васильевич хотел из ада в рай своего героя вывести. Не получится в рай. Неужели Авербах с Киршоном в рай полетели? Или Раскольников, который людей ни в грош не ценил?
– Страшное дело… – пробормотала жена.
– А самое страшное, что ведь и я к ним отправлюсь, – осенило Михаила Афанасьевича. – Это я милостиво придумал для Мастера и Маргариты отдельное местечко вдали от рая и ада. А мне таких поблажек грозный Царь Небесный не предусмотрит.
– Не говори так, – взмолилась Елена Сергеевна. – Господь всемилостив, уж тебе-то простит.
– Простит?.. Хм…
– Тебе не лучше после пиявок?
– Лучше, значительно лучше. Пока пиявки помогают, это еще хорошо. Этим надо пользоваться. – Он помолчал минуты три. – Представь себе: прилетаю я туда, а там навстречу мне Авербах, сволочь, радостный такой: «Ну что, Мишель-вермишель, как бы ты ни отмежевывался от нас, а рано или поздно к нам попал. Поддедюлил тебя Господь Бог. Заходи, располагайся, в картишки сыграем, пока у чертей пересменка».
– Да ну тебя, Мишка, – замахнулась на мужа Елена Сергеевна маленькой подушкой-думкой. – Прекрати сейчас же! Кто они и кто ты? Босявки пред ликом исполина!
– Аминь!
– Они вот уж истинно мертвые души, а у тебя душа живая. Так что, увидишь мертвых с мертвыми, живых с живыми. Только это нескоро будет.
– Да нет, любовь моя, скоро, – мрачно вздохнул Булгаков, но, увидев, как по лицу дорогой женщины ударила молния отчаяния, поспешил добавить: – Ближайшие пятьдесят лет промелькнут, как един день.
Глава тридцать третьяЯ пришел, чтобы убить вас!1931
Веселым солнечным полднем в последних числах февраля Михаил Афанасьевич Булгаков и вторая жена его Любовь Евгеньевна, пребывая в самом радужном настроении, с огромным аппетитом завтракали. Прошла зима, и накануне весны дела вроде бы пошли в гору.
Еще недавно они встречали Новый год, боясь загадывать, каков он будет. Для Михаила Афанасьевича ноябрь и декабрь оказались муторными и нудными. Немирович-Данченко от души издевался над ним, заставляя переделывать и переделывать проклятую инсценировку «Мертвых душ», и Булгаков уже не на шутку злился на своего учителя: «Я так любил тебя, а ты с того света не можешь защитить меня от всей этой тягомотины!» Ну действительно, зря, что ли, в последние годы Николай Васильевич так ударялся в православие, так изнурял себя немыслимыми постами, да что там, в гроб себя вогнал, пытаясь передать свою любовь к Богу? Думается, у него есть сертификат на сколько-нибудь личных посещений Творца, чтобы замолвить словечко: «Боже правый, подкинь удачи ученику моему нерадивому – Михасику Булгасику, парубок задыхается в потоке неустройств». Так нет же, накося выкуси!
У него снова стал проявляться тик, и нервы расшатались, то впадал в нездоровое веселье, то в мрачное угрюмство. И встречи в Сивцевом Вражке становились все реже, ему стыдно было нести туда свои унылые глаза и делать вид, что все трын-трава. Что-то надломилось в нем на фоне неврастении. Но новогодние открытки они друг другу 31 декабря послали, что означало: любовь не умерла.
Михаил Афанасьевич Булгаков
Конец 1920-х
[Из открытых источников]
С середины декабря до середины января Елена Сергеевна отдыхала с детьми в подмосковном санатории, и Михаил Афанасьевич несколько раз приезжал туда, чтобы вместе просто по-приятельски покататься на лыжах, не более того. Он перестал стесняться в своих дарственных надписях, подарил ей парижское издание второй части «Белой гвардии»: «Милая, милая Лена Сергеевна! Ваш М. Булгаков». Потом на фото, где он среди актеров «Дней Турбиных»: «Милой Елене Сергеевне в день 75-летнего ее юбилея. – Это он так пошутил, и дальше: – Дорогой Люсиньке, мастерице и другу». На машинописном экземпляре «Мертвых душ»: «Знатоку Гоголя Лене Сергеевне! Моему другу в память тех дней, когда ужасные люди мучились над этим экземпляром!» Дальше еще смелее – на парижском издании «Белой гвардии» приписал: «Муза, муза моя, о лукавая Талия!» Был уверен, что Шиловский этого не увидит.
После Нового года дела пошли еще хуже: директор и худрук МХАТа открыто заявил Михаилу Афанасьевичу:
– Простите, но я не вижу смысла продолжать работу над «Мертвыми душами». Вы проявляете полную творческую несостоятельность.
Что хуже этого может услышать писатель? Даже «приговаривается к высшей мере социальной защиты – расстрелу» звучит ласковее!
И все повисло, как повешенный, болтая ногами.
Но вот пришел февраль, чудесный месяц, в котором он встретился со своей тайной женою, надвигалась вторая годовщина их подпольной деятельности, как вдруг грянул гром очистительный.
– Что у вас с инсценировкой Гоголя? – спросил основатель системы Станиславского, пригласив его прямо к себе на квартиру в Брюсовом переулке.
– Она растоптана. Владимир Иванович утверждает, что даже его домработница справилась бы с таким легким заданием лучше.
– Эк он загнул! Вы принесли последний вариант?
– Принес.
– Читайте.
И он старательно, как ученик гимназии, прочитал последний ненавистный вариант. Выслушав, Станиславский высокомерно поднял правую бровь:
– Что ж у него за домработница такая, если она способна на создание столь дивной инсценировки?
От услышанного Маке захотелось превратиться в примата и повиснуть на массивной люстре, способной выдержать всех, кто штурмовал Зимний.
– Похоже, у старого селадона начался старческий маразм, – продолжал ублажать его Константин Сергеевич. – Не думал я, что он так кончит. Его пора в богадельню, а не руководить театром. Вот что, радость моя, с сегодняшнего дня я отменяю вашу крепостную зависимость от этого барина. Поступаете в полное мое распоряжение. Те, кто хранит мне верность, начнут завтра же репетиции. Прямо здесь, в моей скромной квартирке.
Скромная квартирка у основателя системы позволяла устраивать не только репетиции, но и камерные спектакли примерно эдак на сто зрителей.
Мало того, благодетель распорядился выписать автору инсценировки второй аванс в таком же размере, как первый!
И вот теперь, не ночевав дома, вернувшись пьяным под утро, драматург весело завтракал с незлобивой женой под пиво и даже водочку, они ели черную и красную икру, стерлядку, ветчинку, французский сыр и многое другое, что можно вполне позволить себе, получив нежданный-негаданный второй аванс. Флюшка ходил вокруг стола с хвостом, устремленным к Богу, мурлыкал и терся обо все что можно, время от времени получая лакомые кусочки. Бутон же и вовсе едва не падал в обморок, получая желаемые дары, – от изобилия запахов в диспетчерской его собачьей башки начались сбои. И лишь Мук