– Вот как? Ну ты и штучка же!
– За тебя, Мака-изменяка! – Она выпила. Он посмотрел на нее и тоже намахнул. Животный мир вокруг стола вновь оживился и заходил каруселью.
– И давно знала?
– Да с тех пор, как ты с ней в Мисхор поехал.
– Здрасьте, забор покрасьте! Мисхор! Да я один там был, аки Павел Фивейский. Клянусь, ей-богу!
– Присаживайтесь, гражданин Булгаков. Начинаем допрос. Итак, когда, где и при каких обстоятельствах вы познакомились с гражданкой Шиловской Еленой Сергеевной, урожденной Нюренберг?
– Мы вместе тогда с ней познакомились, у этих, на блинах. В позапрошлом году двадцать восьмого февраля.
– Ишь ты, как мы точно дату помним. А с какого дня стали встречаться?
Михаил Афанасьевич Булгаков
Начало 1930-х
[Из открытых источников]
– Со следующего. Вы же и виноваты, гражданин дознаватель, пригласили ее на лыжах, а утром отказались, пришлось мне ехать.
– А ты и рад лыжи навострить, пес ты смердящий!
– Откуда такое выражение? Надо будет использовать.
– А еще драматург! Из «Смерти Иоанна Грозного» А-Ка Толстого.
– Ну-ну, продолжайте допрос, – уселся Мака нога на ногу, наливая еще водку и намазывая бутерброды икрой.
– Да неохота. Спроси лучше, как я сама на ваш след вышла.
– Ну и как же вы вышли на наш след, детектив Топсон?
– После моего последнего дня рождения. Когда она произнесла странную фразу: мол, в Сивцевом Вражке вновь возобновили движение. Стала проверять, никакой приостановки движения в Сивцевом Вражке не было. И поняла, что это был тайный сигнал тебе. Стала принюхиваться, от тебя время от времени тоненький такой ароматик ее духов слышался. Ну, а уж потом я вас выследила, как сначала ты в этот полуподвал в Сивцевом Вражке – шасть, а через полчаса она туда же – шмыг!
– Мы что, мыши, что ли?
– Ну, озирались так воровато, чем-то и впрямь похожие на мышей.
– Я все-таки не понимаю твою реакцию. – Булгаков вскочил и стал нервно расхаживать по гостиной. – Открылась измена мужа, а она смеется!
– Да очень просто, Мася-Колбася, – простодушно ответила она. – За мной увивался один красавчик два метра ростом, а я все хранила тебе верность. Да, не спорю, влюблялась, но не изменяла. А тут гляжу, ты изменяешь, чем же я хуже?
– И ты… С этой двухметровой стоеросиной?!..
– Тебе можно, а мне нельзя?
– Кто он?
– Пойдешь к нему с пистолетом? Не скажу.
– Распутница!
– От распутника слышу!
Он сел, отдышался. Посмотрел на наглое выражение лица жены. Вдруг и ему, пьяненькому, стало смешно:
– Ну и собака же ты, Банга!
– А ты пес смердящий, – без всякой злобы отозвалась она, наливая себе и ему. – Мы оба друг друга стоим, вот чего, миленький. Оттого нам и хорошо друг с другом. Выпьем за наш союз!
Выпили. Он засмеялся:
– Стало быть, мы квиты, счет один – один.
– Ну уж нет, – воспротивилась она. – Ты два года шалавил, а я всего несколько разиков.
– Это что значит? Будешь продолжать? Не позволю. Убью!
Дальнейшие их пререкания, то шутливые, то злые, можно было бы издать отдельной брошюрой страниц на сто, но ни парижского, ни берлинского, вообще никакого издания этой брошюры не сохранилось, да просто не существовало на свете.
Глава тридцать четвертаяРогаш1939
И только сейчас, через годы, он впервые проснулся среди ночи, пронзенный особым сочувствием к Шиловскому. Тогда, после его визита с револьвером, они с Бангой только шутили над ним:
– Помнишь, я предрекла, что сейчас Рогаш придет? И он через минуту явился не запылился.
– И оказалось, что наш Рогаш крупный военный чин, комполка.
Они потом так и стали называть бедного Евгения Александровича – Рогаш. Но только теперь, угнетаемый болезнью, которая медленно, как удав добычу, начала проглатывать его, Михаил Афанасьевич четко представил себе всю глубину переживаний Шиловского, крах его жизни. Красные полковничьи эмалевые шпалы впились Парису, похитителю Елены Прекрасной, в сердце и стали там поворачиваться, принося боль своими углами.
Что ждало Шиловского, поддайся он мгновению праведного гнева и выпусти в грудь обидчика весь барабан? Потомственный дворянин, родившийся в собственном барском имении, выпускник Второго Московского кадетского корпуса и Константиновского артиллерийского училища, штабс-капитан, герой войны, дважды ранен, контужен, георгиевский кавалер, да в придачу еще шесть боевых орденов с мечами и бантами, белая косточка, офицерская выправка, лощеный с ног до головы. Из царской армии демобилизован уже в чине капитана. Арестован чекистами по подозрению в сочувствии белым, но освобожден и принят в ряды РККА с одной капитанской шпалой, а дослужился до четырех полковничьих. Полковник-артиллерист Алексей Турбин словно с него списан. И вот, Алексей Турбин приходит к автору пьесы и убивает его. Что бы с ним сделали? Припомнили бы: царский офицер, подозревался, выставили бы сам факт, что дворянин убил советского писателя, чьи произведения перечитывает сам Сталин, ходит на его пьесы. И, конечно же, поставили бы к стенке. Таким образом, выстрелами из револьвера он бы и своего обидчика, и самого себя убил. Жену сделал бы вдовой, детей – сиротами. А все потому, что писателю Булгакову нравилось тайно иметь свидания с его супругой в московских полуподвалах, ничуть не подумывая о том, чтобы прекратить блуд и расстаться либо с любовницей, либо с женой.
И как можно было потом насмехаться над милейшим Евгением Александровичем, называть его Рогашом! Ведь это так традиционно смешно – муж, которому наставили рога. Никто не сочувствует Каренину, и всем нравится роман Анны с Вронским…
Глядя в темноте на белое округлое плечо лежащей рядом Елены, Михаил Афанасьевич испытывал жгучий стыд за то, что не сразу решил стать ее мужем, что так долго наслаждался тайным грехом и мирился с тем, что, уходя от него, она принадлежит великолепному полковнику.
Но жить одним чувством стыда за когда-то совершенные подлости невозможно. А тем более, когда тебе и жить-то приходится с трудом. На другой день после третьего сеанса пиявок Булгаков чувствовал себя гораздо лучше, чем со дня ленинградской катастрофы, даже зрение немного прояснилось, и он сам отправился в поликлинику сдавать анализы. А вдруг случится чудо, остаточный азот вернется в норму, и все остальное тоже?
Увы, надежды оказались напрасны. Вроде бы изменения довольно умеренные, количество белка и лейкоцитов в моче незначительное, но в анализе по методу Зимницкого наблюдалась изостенурия, а она, сволочь такая, является первым признаком нарушения почечных процессов. И азот, подонок, вдвое превосходит норму.
– Но чувствую-то я себя лучше! И видеть стал лучше. Покажи мне что-нибудь издалека.
Она показала ему с расстояния в шесть шагов маленькую эбеновую статуэтку пузатого Хотэя, которого Михаил Афанасьевич называл Лешкой Толстым:
– Видишь?
– Без сомнения.
– Что это?
– Там что-то черненькое белеется, – произнес он ставшую любимой фразу Дуремара из фильма «Золотой ключик».
– А так? – Она сделала шаг, второй, третий, четвертый.
– Лешка Толстой, – наконец разглядел он.
– Ну, пока на троечку с минусом.
– Сегодня ночью не буду мучить тебя диктовкой. Сам.
Пришедший, как обычно, корреспондент Серж Пивко спросил:
– Какое свое первое сочинение вы считаете началом творческого пути?
– Я, знаете ли, уважаемый Серж, по-настоящему сочинять стал поздно, уже в тридцать, – ответил писатель. – Сочинял статьи в кавказские газеты, но хорошо, что, скорее всего, все они ушли на самокрутки, а то бы… Пожалуй, первый мой неплохой рассказ – «№ 13. – Дом Эльпит-Рабкоммуна». Потом «Записки на манжетах», но не думаю, что они выглядят как что-то серьезное… А скажите, милейший, сколько, по-вашему, нужно писателей, чтобы заткнуть дырку в совести у человечества? Ту дырку, сквозь которую эта совесть утекает?
– Думаю, много, – печально призадумался Ермолинский. – А вы как полагаете?
– Шесть тысяч двести семьдесят пять штук.
Вскоре пришел Женя, все вместе сели обедать, говорили о новейшем разделе Польши, вспоминали, сколько их всего было: три, что ли? Нет, четыре, а нынешний – пятый. И в данном случае Сталин молодец, что стремительным броском смело оттяпал такие большие территории, не дал немцам вступить на них. И немцы это признали, заключили договор о границе между Германией и СССР, пролегшей через всю Польшу.
– Не то бы у Гитлера хватило аппетита и дальше двинуться, – сказала Елена Сергеевна. – И нашего бы Женечку на войну забрали.
А Михаил Афанасьевич думал, что не только Женю-маленького, но и Женю-большого. И рано или поздно это все равно случится. Муж-писатель пойдет в сырую землю воевать с червями, а муж-военный с сыном отправятся воевать с немцами и, не дай бог, погибнут.
Потом он лег вкусить вечернего сна и представлял себе, как он умер, а Шиловский говорит: «Люся, я по-прежнему люблю тебя. Разведусь с Марьянкой, выходи за меня снова». А она что? Вернется к нему? «Нет, что ты! Я останусь вдовой великого писателя». А вдруг нет? Вдруг она скажет: «Я так тронута тем, что ты по-прежнему меня любишь. Давай тщательно все взвесим». Взвесят и решат: почему бы и нет? Ах ты, Рогаш! Смертью моей воспользуешься?
Наступала ночь, и, не в силах больше терзаться мыслями о том будущем, которое наступит после его смерти, писатель позвал жену:
– Люся! Пока у меня голова не очень болит, давай поработаем над правкой.
Елена Сергеевна принесла рукопись, приготовилась к работе.
– Помнишь ли ты то место, где говорится о том, чьей женой была Маргарита?
– Сейчас найду. Так, та-а-ак… Вот, нашла: «Бездетная тридцатилетняя Маргарита была женою очень крупного специалиста, к тому же сделавшего важнейшее открытие государственного значения».
– Ага. Добавь туда: «Муж ее был молод, красив, добр, честен и обожал свою жену».