– Зачем?
– Не спрашивай, вписывай. Так надо. Чтобы не получалось, что он всего лишь был специалистом. Понимаешь, чтобы Маргарита уходила от него не потому, что он ее не любил. Или был стариком неприятной наружности, прижимистым и нечестным.
– А почему она у тебя бездетная? Без детей ей легче уйти. Я-то ушла к тебе, имея мальчиков. Это еще хорошо, что Шиловский оказался добр и великодушен, согласился на раздел сыновей.
– Я много думал об этом. Конечно, моя схема облегченная, но надо ли читателя перегружать? Читатель возненавидит Маргариту: ушла к этому паршивому Мастеру, детей бросила – и привет.
– А почему он паршивый?
– Ну, пока что он плохо выписан у меня. Он похож на либералишку Голубкова из «Бега», точно так же плывет по течению. И чуть что – страдает. Он пока еще не герой. Даже у Маргариты образовались героические черты, а этот еще хлюпик. Надо над ним будет как следует еще поработать. Я пока не придумал как. Ты про мужа вписала, что он был молод, красив и так далее?
– Вписала.
– Ну и хорошо, – вздохнул он с облегчением и подумал: «Теперь, Рогаш, ты не так будешь сильно злиться на меня!»
Глава тридцать пятаяПодставь лицо ветру!1931
Подпольная организация разгромлена. И потекла совершенно новая жизнь. Из нее исчезла тайна.
Он ходил к Станиславскому в Брюсов переулок, наблюдал за репетициями, но, не усидев, уходил и много гулял по мартовской Москве, дыша весенним упоительным воздухом, который влетал в него, и сердце трепетало, как флаг уже несуществующего государства.
Вместе с тайной исчезло очарование, но появилась свобода, когда ничего и ни от кого не надо скрывать. И он находил в этом удовольствие.
Законная жена наслаждалась своим положением мстительницы, почти каждый вечер подолгу проводила перед зеркалом, прихорашиваясь и напевая: «Ты вспомни, изменщик коварный, как я доверяла тебе». Потом надолго уходила и возвращалась поздно ночью, с полным основанием отказываясь объяснять, где и с кем была. Возможно, и впрямь ходила к любовнику, а может, лишь делала вид, чтобы наказывать блудного мужа.
– Послушайте, голубчик, – говорил Станиславский, – а вы не думали о том, чтобы вставить в пьесу образ рассказчика? Это было бы эффектно.
– Рассказчик был в первом варианте пьесы, – отвечал драматург. – Причем сам Гоголь. Но Владимир Иванович решительно его искоренил.
– Ишь ты, искоренил он! – возмущался Константин Сергеевич. – Стареет старик. Чутье стерлось. Гоголь здесь позарез необходим. Возвращайте его.
И Николай Васильевич вернулся, ходил по Риму и из прекрасного далека рассказывал зрителю о неприглядностях российской жизни.
А Любовь Евгеньевна от души хохотала, оценив юмор мужа, когда тот отпустил колкость на ее очередной вечерний ритуал перед зеркалом:
– Интересно, Шиловский тоже сейчас вертит хвостом и припудривается, намереваясь куда-то в ночное шастанье? Одеколончиком, галстук-бабочку, цветок в петличку. И говорит: «Скажи мне, неверная жена, куда мне посоветуешь лучше пойти – к Изольде Мартыновне или прямиком к кокоточкам?»
– А она ему: «Конечно, к Изольде! Неча в дом заразу таскать!» Все, Мака, целую, я полетела, буду поздно.
И Бутон подсаживался к оставшемуся в одиночестве хозяину, чтоб предложить ему утешительную лапу.
Первый вариант «Мертвых душ», растоптанный Немировичем-Данченко, привел Станиславского в восторг:
– Превосходно! Вот то, что нужно. Послушайте, голубчик, а не возьметесь ли вы инсценировать «Войну и мир»? В следующем году сто двадцать лет войне с Бонапартом.
– Я уже начинал десять лет назад, но сказали, что та война никакого отношения к строящемуся социализму не имеет. Я бросил.
– И напрасно! Отношение к русской истории начинает меняться. Подумайте. Время есть.
В самой середине марта он решился и порвал с надоевшим ТРАМом, подал заявление и уволился. Конечно, Михаил Афанасьевич лишился половины источников постоянных доходов, но зато чувствовал, что совершил поступок, освободивший его. Получив расчет, шел по Сухаревке и радовался, что больше не надо участвовать во всем этом дуракавалянии, как говорил мудрый Шариков.
Вдруг его взволновал запах желтых цветов, с пышным букетом которых мимо прошла очаровательная молоденькая женщина, соблазняя одиноких мужчин эффектной походкой. И он невольно двинулся за ней следом. Догнал. Она оглянулась. И личико прелестное.
– Мы знакомы? – строго спросила она.
– Нет, – ответил он. – Я просто хотел спросить, как называются эти цветы?
– Я на тротуарах не знакомлюсь, – еще строже ответила она.
– И все же разрешите представиться, – вновь настойчиво догнал он ее и снял шляпу: – Михаил Булгаков.
Она наконец остановилась, задумалась:
– Ваша фамилия мне знакома. Вы были секретарем у Льва Толстого?
– Чудо, что такая красавица и так эрудирована! – восхищенно произнес он.
– Так что вы хотели? Цветы? Это мимозы.
– А вот и нет, – засмеялся он. – У мимозы цветы лиловые и по форме как одуванчик. И растут мимозы только в Австралии и Южной Америке. А ваши цветы водятся у нас на Кавказе, и вот уже несколько лет их привозят по весне поездами в больших количествах. Называются они акация серебристая. Хотя все поголовно называют их мимозами.
– Должно быть, Льву Толстому хорошо было с таким знающим секретарем, – улыбнулась она.
– Лев Николаевич и сам был как ходячая энциклопедия, – вновь уклончиво ответил он.
– Если вам нравятся мои цветы, берите их, – протянула она ему букет не мимоз.
– Мне они нравятся только на фоне вашего изумительного черного пальто, – отказался он принимать подарок.
– Маргарита. – На сей раз она протянула ему руку в шелковой перчатке, и он невольно приложился губами. Теперь они пошли рядом.
– Самое красивое имя, какое только можно себе представить, – сказал он. – К нему даже не нужны отчество и фамилия.
– Скажите, а чем вы занимались и занимаетесь после смерти Льва Николаевича?
– После смерти Толстого? В данный момент, к примеру, разбираю архивы и письма, связанные с романом «Война и мир». Знаете ли вы, как изначально должен был называться роман?
– Пожалуй, не знаю.
– «Декабристы».
– Да что вы? Правда? А кто же там декабристы? Я что-то не помню.
– Пьер Безухов должен был, по замыслу Толстого, стать декабристом, а Наташа Ростова отправилась бы за ним в Сибирь.
Письмо М. А. Булгакова К. С. Станиславскому о том, что он ушел из Театра рабочей молодежи (ТРАМ)
18 марта 1931
[Дом-музей К. С. Станиславского]
– Но почему Толстой не дописал до этого?
– Жена запретила.
– Жена?!
– Она сказала: «Тебя самого тогда в Сибирь отправят, меня вместе с тобой, а мне в Сибирь неохота». О, Софья Андреевна была каменная женщина. Он страшно ее боялся. Ему во сне снилось, что она стоит над ним в виде горы и говорит: «Толстой это я!» – «А кто же я?» – в трепете спрашивал он. «А ты – акация серебристая, – отвечала она. – Акаций Акациевич». Но это во сне. А наяву она постоянно пилила его, что не заботится о семье, все только пишет и пишет, только бы делом не заниматься. «Твоя писанина тебя погубит, а заодно и нас всех», – говорила она. О, я вам столько могу рассказать про жизнь Льва Николаевича!
– Расскажите! – И Маргарита доверительно взяла мнимого секретаря Толстого под руку.
– Извольте, – продолжил он, то и дело поглядывая на хорошенький профиль. – Да, в семье Лев Николаевич не пользовался никаким уважением. Только: «Дай денег! Дай денег!» Софья Андреевна являла собой образец пилы, не хуже той, которой распилили апостола Симона Кананита. Пилила она своего мужа старательно и умело. Мол, ты тратишь семейные деньги на постройку школ, издание дешевых книг для народа, всякое такое, чего босявки все равно не оценят и, случись революция, тебя же первого и сожгут. Дети потешались над тем, как их отец одевается под мужика. Но и то, милая Маргарита, смешно было смотреть, как Лев Николаевич оденется в портки и косоворотку да босой садится за стол обедать. А ему лакей подает во фраке, белоснежной сорочке, в галстуке-бабочке, в лайковых перчатках. Барин матерится не хуже извозчика, а лакей: «Же вуз анпри, мсье, силь ву пле».
Маргарита весело рассмеялась:
– И вы все это собственными глазами наблюдали?
– Ослепни мои глаза, лишь бы не видеть такого! – вновь ответил он уклончиво. – Подумайте только: гений, всемирно известная величина, а домашние над ним смеются. Бывало, сядут за стол и давай пукать. Он на стене плакат вывесил: «Во время обеда пукать строго запрещается». Тогда Софья Андреевна подписала сверху: «И читать газеты». Потому что он любил за столом читать газеты и возмущаться: «Ах, черт бы вас побрал!» «Вот ведь мрачное и реакционное государство!» «Долой царизм!» И – хрясь газету надвое, а то и на мелкие кусочки.
– Но он гений и имел право! – воскликнула Маргарита с чувством.
Он посмотрел на нее, засмеялся и обнял. Она тотчас отпихнула его:
– Какая наглость! Мы больше незнакомы, прощайте!
– Простите меня, Маргарита! Клянусь, это не повторится.
– Один раз прощу. Так что там Толстой?
– Да, Толстой… Вы только подумайте, как ему должно быть тяжело и одиноко. У него в голове грандиозные замыслы, кабинет бы расширить и замок поставить, чтобы домашняя шпана то и дело от работы не отвлекала, а жена ему: «Подумаешь! Ты не Достоевский!» Если бы вы знали, милая Маргарита, как мне его жалко!
Тут она посмотрела на него почти со слезой:
– Как я вас понимаю. Мы привыкли, что Толстым следует восхищаться, и вдруг я встречаю человека, который лично работал у Толстого секретарем и говорит, что ему его жалко. Для меня это ново. И это так серьезно, что я удивлена, когда вы восхотели меня обнять.
«Какая дура, – подумал он с умилением. – Но до чего хороша!»
– А пойдемте в кафе или ресторан, где можно поговорить не на ходу, а обстоятельно. Я, знаете ли, сегодня очень при деньгах, получил расчет в одном учреждении, где до сегодняшнего дня работал. Помогите мне их потратить!