– В первый день знакомства говорить о деньгах – фи! – ответила она и сделала губки уголками вниз, как в романах у Слезкина.
– Хорошо, о деньгах больше не буду, – растерянно поник он.
Они замерли неподалеку от Балтийского вокзала.
– Мы уже почти пришли к моему дому, – сказала она. – Прощайте.
– Что ж… – вздохнул он.
– Или ладно, прогуляемся немного, мне так интересны ваши рассказы, – передумала она, и они снова пошли в сторону Сухаревки. Он продолжал извлекать из себя все, что знал о Толстом, давил на жалость в отношении к Льву Николаевичу и внутренне потешался ее глупостью.
– Что мы все Толстой да Толстой? Расскажите о себе, прекраснейшая Маргарита. Отчего вы так хорошо одеты, такое шикарное пальто, такие туфли, шелковые перчатки с раструбом и белым кантом? Вы модница!
– О, все это досталось мне еще от мамы, – простодушно призналась она. – А банты и металлические пряжки прикрепила сама, своей рукой.
– А сумочка! Наверняка из Парижа. Буква «М» красиво вышита. Кто это сделал?
– Да кто же, кроме меня, – снова призналась она. – Эти буквы «М» я столько раз вышивала на белье и вещах.
Дойдя до Сухаревки, они не повернули назад, а шли себе дальше по Сретенке.
– Скажите, Маргарита, а почему у вас такие печальные глаза?
– Не хочется говорить… Впрочем, тут много общего с Толстым. Знаете ли, у меня очень мало общего с моим мужем. Мне скучно в его окружении. Его друзья все такие бесцветные. Даже когда они собираются веселиться, с ними невесело, все какие-то анекдоты, плоские шутки. У меня жизнь складывалась трудно. И с мужем мне не просто скучно, а в тягость.
Она продолжала уныло рассказывать о своем неинтересном муже и его приятелях. Они дошли до Москвы-реки и остановились на набережной. От реки дул теплый весенний ветер, и она сказала:
– Я так люблю подставить лицо ветру. Так приятно стоять на катере, он мчится по морю, а ты отдаешься ветру. Я так люблю, когда он полощет юбку, как парус, шевелит и треплет волосы на голове. Хочется широко раскинуть руки, делается так хорошо, озорно. Кажется, вот-вот оторвешься от земли. – И она вдруг бросила ярко-желтый букет серебристых акаций в реку. Они удивленно поплыли прочь: о-ля-ля, вот так поворотики судьбы!
– Не жалко?
– Надоели.
– А где вы были на море?
– На Кавказе. Муж был комиссаром-инспектором железных дорог. Однажды десять лет назад он взял меня в инспекционную поездку по Кавказу и Закавказью. Не просто так, я помогала вести секретарскую работу, печатала на машинке. Потом точно такая же поездка повторилась через два года.
– Я тоже в те времена работал на Кавказе. Послушайте! – Он вдруг отстранился на шаг, внимательно вгляделся в нее и воскликнул: – Маргарита! Ведь я видел вас на Кавказе.
– Да ладно вам.
– Нет, точно помню. На вас было белое платье.
– Правильно. Греческий костюм-тога. Он остался у меня от Софокла, мы в гимназии ставили «Трахинянок». Но как вы могли запомнить?
– Вы шли, а слева и справа держали под руки двух мужчин.
– Мужа и брата! Поразительно! Но полно вам, мало ли девушек в белых платьях и под ручку с мужем и братом?
Он вдруг сделался серьезен, приблизил к ней свое лицо, посмотрел прямо в глаза и промолвил голосом обольстителя:
– Маргарита! Разве вы не знаете, что вас нельзя не запомнить?
Она сильно смутилась, отстранилась от него:
– Ой, мне же домой срочно надо!
Он взял такси и повез ее к Балтийскому вокзалу.
– Муж, поди, заждался?
– Нет, он в командировке, я сегодня приехала с дачи, кое-какие дела дома. Вот, встретила вас…
– Скажите, – вдруг спросил он сурово, – вы читали Библию?
– У-у-у! Так надоели уроки Закона Божьего в гимназии, знаете ли… Даже и рука не потянется.
– Вы еще будете ее читать.
Она с удивлением посмотрела на него и ничего не сказала.
– Мы еще встретимся? – спросил он, когда они вышли из такси.
– Вам этого хочется?
– Очень.
– Тогда… Я завтра вернусь на дачу, приеду ровно через неделю. Если хотите.
– На том же месте, в тот же час, – пропел он из песенки Цфасмана и Тимофеева, ставшей бешено популярной.
– В тот же час, – пропела она. – Только дальше не идите меня провожать, останьтесь тут.
Домой он возвращался, смеясь. Не успел расстаться с одной любовницей, как готов уже завести себе новую. У этой муж. А дети? Про детей она ничего не говорила. Привлекательная.
Вернувшись домой, Михаил Афанасьевич вздремнул и сел за письменный стол. В доме находились только Нюша да живность.
– Еще минута, и стихи свободно потекут! – произнес он. – За мной, читатель! За мной, мой читатель, и только за мной!
Строчки летели, как катер по морю, и он подставлял им лицо, как теплому морскому ветру. Наконец-то он нашел имя для главной героини романа. Маргарита. Конечно, никакое значительное литературное произведение не имеет шансов на продолжение жизни, если в нем не теплится любовь. Он понимал, что в новом романе помимо похождений черта, будь он неладен, должна быть сильная любовная линия. Но, как ни подступался, ничего не получалось. Особенно когда он пытался списать эту линию с их отношений с Еленой Сергеевной.
Дети… К черту детей, эти двуногие всегда лишь побочное явление в романе. Путаются под ногами, как мухоморы, когда ты идешь по лесу и собираешь белые, подберезовики и подосиновики.
Маргарита!.. Детей у нее не будет.
Итак, писатель, подставь лицо ветру своей прозы: «Маргарита была красива и умна. К этому надо добавить еще одно – с уверенностью можно сказать, что многие женщины все, что угодно, отдали бы за то, чтобы променять свою жизнь на ее жизнь. Бездетная тридцатилетняя Маргарита была женою очень крупного специалиста, к тому же сделавшего важнейшее открытие государственного значения».
Вперед, писатель, на быструю яхту, под парус, и ветер тебе в лицо: «Она несла в руках тревожные желтые цветы. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!»
Он писал о Елене, а имя, желтые цветы и черное пальто позаимствовал у Маргариты. Хотел ли он встречи с ней? Так, легкого флирта хотел, не более того. А заодно и отомстить мстительнице, которая по-прежнему чуть ли не каждый вечер куда-то усвистывала.
– Вот не знаю, кому из твоих поклонников может нравиться этот зеленый горшок, – сказал он однажды, глядя, как она надевает шляпку «клош». – По-моему, они уже вышли из моды.
– Шиловскому нравится, – ответила она.
– Что значит, Шиловскому нравится? – возмутился он. – Уж не хочешь ли ты сказать…
– Тиш-тиш-тиш. Это тайна за семью печатями.
– Ты что, с Шиловским?!..
– Говорю же, помалкивай. Кстати, не понимаю, что она нашла в тебе? Рогаш куда лучше во всех отношениях.
– Да ладно тебе… Банга!
– Что ладно? Послушай, гражданин Стива Облонский, бери свой браунинг и иди – угрожай. Потребуй, чтобы он больше никогда и так далее. И вы будете квиты. А то, видите ли, как нам такие сцены устраивать… А как до них дело дойдет, пусть тоже понервничают. – И она, подойдя к мужу, ущипнула его за нос. – Мака-собака, мне надоело все это. Как в дешевой пьеске. Давай опять дружить, черт с тобой, что ты такая сволочь. Зато с тобой весело, не то что со всеми остальными. Только у меня условие. Готов?
– Смотря какое.
– Написать теперь «Кошачье сердце». Пусть все будет, как в «Собачьем», только теперь вместо пса эксперимент проводится на коте.
– А что, это будет весьма интересно. По рукам!
И они внезапно помирились. И стали снова жить, как муж и жена. Плюс домработница, пес, кот и кошка. Правда, вскоре снова осталась одна Мука. В какой-то из этих теплых мартовских дней толстенный Флюшка сел на форточку подышать свежим воздухом и исчез. И больше не вернулся. Нюша уверяла, что видела, как чья-то сатанинская рука сгребла его и – ку-ку. Но непонятно, кому мог понадобиться обычный бусый кот, коих по подворотням шастают целые конфедерации.
Горюя о толстом Флюшке, Булгаков отправился на второе свидание с Маргаритой и был весьма разочарован этим рандеву.
– Какое-то наваждение! Я думал о вас каждую минуту, – бессовестно принялся он врать.
– Да, – ответила она строго. – Это и впрямь наваждение. И ничего более. Вот что, Михаил. Я всю неделю думала. Я замужняя советская женщина, у меня двое детей. И пока я еще в силах справиться с собой, нам нужно расстаться.
– Вот как? – воскликнул Михаил Афанасьевич, играя роль убитого горем человека. – О, Маргарита! Неужели я вам не нравлюсь? Я плох для вас? Отвечайте же, плох?
– Нет, вы прекрасный человек. Возможно, самый лучший из всех, кто встретился на моем пути. Но на всех людях лежит ответственность. И на нас тоже. Понимаете?
– Понимаю. Но грустно это.
– И мне. Теперь мне будет еще более одиноко. Душа моя тянется к вам. Мне так хорошо было беседовать с вами в прошлый раз!
А он думал: «Опять муж, опять двое детей, пройденный урок». Она умолкла, он попросил:
– Ну, говорите, говорите, мне приятно слушать.
– Да что уж тут говорить, – печально вздохнула она.
– Хотите, я вам еще про Льва Толстого расскажу?
– Да нет уж, не надо больше.
– Ну, не надо так не надо. Про Достоевского? Про Скабичевского? Панаева? Про Вонлярлярского? Тоже не надо? Ладно. Что ж… Маргарита! Я вас никогда не забуду. Вы подарили мне такое, чего и сами не знаете.
Они еще некоторое время постояли, потом пошли сначала вместе, потом порознь – он свернул за забор, и между ними оказалась черная чугунная решетка, сквозь которую он протянул к ней руки, будто заключенный. Она пошла дальше, перешла дорогу и оглянулась. Он по-прежнему картинно тянул к ней руки сквозь решетку и бормотал: