– Прощай, мимолетная и короткая любовь моя! Ты так и не узнаешь, какой именно Булгаков тебе повстречался. Тебя я больше никогда не увижу. Зато у меня теперь есть моя Маргарита!
Глава тридцать шестаяУмереть позже1939
Прости, читатель, но нам приходится возвращаться в тяжелое для нашего героя время!
В начале октября прозрел левый глаз, и если правым Булгаков с шести шагов видел – «там что-то беленькое чернеется», то левым уже различал сахарницу, подаренную некогда сестрой. Но это и все улучшения, коих так жаждали все, надеясь на чудо, как чудом выздоровел Алексей Турбин. Может быть, теперь персонаж поможет выжить своему творцу?
А тут еще подскочила температура, начался кашель, забило легкие, и доктор Захаров диагностировал грипп. Откуда он взялся, кто из многочисленных гостей принес в качестве подарка? Этот грипп прицепился, как шакал к антилопе, и без того терзаемой львом.
В один из первых дней октября позвонил Гриша Конский, артист МХАТа и давний друг, постоянно навещавший Булгаковых:
– Умер Щукин.
– Как?! Борис Щукин? Сколько же ему было лет?
– Сорок пять. Сердце.
Елена Сергеевна тотчас отправилась сообщить мужу:
– Миша, Щукин умер.
– Да ты что?!
– Сорок пять лет. Сердце.
– Ох, как жалко! – выдохнул Михаил Афанасьевич, и тотчас же в мыслях побежало свойственное каждому злорадство – умер моложе меня. И сразу захотелось покаяться: – Сядь, Люсенька. Хочу что сказать. До чего человеческая натура подлая. Вот ты сказала про Бориса, а у меня первая мысль: я молодым умираю, а он еще моложе. Сорок пять, а я, глядишь, до сорока девяти доживу. А если чудо, то и до пятидесяти.
– До ста! – воскликнула Елена Сергеевна.
– Хорошо, до ста, конечно до ста. Бедный Щукин, сорок пять лет и каюк. А во мне сразу: Ленина играл, в прошлом году орден Ленина получил, жил припеваючи, всеми обласкан, не то что я. Однако гляньте, я хоть немного, но дольше него пожил.
– Может, тебе священника привести для покаяния?
– Да нет, не надо. Обойдусь без посредников. Какие на мне есть грехи, сам отвечу за них пред Всевышним. Зачем на попа перекладывать? И про злорадство это скажу. А ведь Боря Щукин и в моей «Зойкиной квартире» играл. И вообще, хороший был парень. Помянуть бы… Может, к черту этого Захарова?
Захаров прописал голодную диету, полную трезвость и кровопускания. Пиявок тоже продолжали ставить, пополняя список тех, кто пил кровь из писателя Булгакова. Сереже это особенно нравилось – кого нынче Потап будет назначать себе на виски, за уши и на загривок. Требовал биографических справок и получал их:
– Бачелис? Корреспондент «Комсомольской правды». Потом почитаем вырезки. Как он только меня не называл! И белогвардейским троглодитом, и недобитым врангелевцем, и даже литературным содомитом. Рокотов? Тимофей. Главный редактор «Иностранной литературы». Писал, что воспринимает меня как иностранного писателя, крайне враждебного советской власти. Тоже найдем вырезки. Попов-Дубовской? Фельетоны на меня строчил в «Правде». Называл меня литературным пигмеем. И его статеечки имеются.
Потом Тюпа приносил собрание вырезок из газет, и они вместе отыскивали статьи очередных пиявок, только что лишенных жизни в растворе хлорамина. Сережа читал вслух, а отчим от души смеялся:
– Вот паразиты! До чего изобретательны! По ним можно составить целую энциклопедию ругательств в адрес Булгакова.
– Миш, тебе не вредно все это заново выслушивать? – беспокоилась Елена Сергеевна.
– Раньше было вредно и больно, а теперь только смешно.
Пиявки пока еще помогали, на некоторое время больному становилось легче, равно как и от кровопусканий, призванных избавить его от отравленной крови, которую ненадолго заменяла новая, но и она подвергалась травле, поскольку не справляющиеся почки выбрасывали из себя яды. А чтобы уменьшить эти яды, требовалось голодание.
– Палка о двух концах. Не умру от накопления отходов белкового обмена, так умру от голода.
Он уже заметно исхудал, а синие глаза утрачивали свой цвет, становились белесыми, бесцветными. Головная боль мучила его уже две трети суток и не совсем проходила, а лишь утихала под воздействием анальгетиков – пирамидона, фенацетина, кофеина, к которым перед сном добавляли люминал. Помимо гирудотерапии и кровопускания для снижения артериального давления впрыскивали сернокислую магнезию.
На другой день после известия о кончине Щукина головная боль резко усилилась:
– О-о-о, это мне казнь за мое злорадство, – скрипел зубами Михаил Афанасьевич.
Вызванная медсестра сделала очень большое кровопускание, почти восемьсот граммов. Улучшение наступило лишь через сутки. Но наступило!
– Удивительная вещь, – говорил он после обеда корреспонденту Сержу Пивко. – Как бы ни было человеку плохо, а ему все равно подольше пожить хочется. Достоевский об этом писал. Ведут приговоренного на плаху, а он сквозь страх и ужас все равно последними минутами наслаждается. Я это сейчас испытываю. Однажды я поразился овце. Ее уложили, чтобы горло перерезать, уже и нож прислонили к горлу, а она к травке тянется, до которой способна дотянуться, спешит отщипнуть и съесть. Для большинства существ на земле бог – это их жизнь. Однажды я намеревался покончить жизнь самоубийством. Так что вы думаете? Я мечтал о том, чтобы миг, когда я решусь убить себя, наступил как можно позднее – не в эту секунду, не в эту минуту, хотя бы через две-три минуты, а лучше через пять. И тогда я взбрыкнул: «Да пошло оно вообще к черту, это самоубийство! Почему бы мне не пожить еще?» И вот теперь… Как врач я знаю, что могу умереть завтра или послезавтра. Но как человек мечтаю: хорошо бы хотя бы до Нового года дожить, последний свой Новый год встретить. А там буду мечтать: хорошо бы до мая дотянуть, до своего дня рождения. А пройдет май, буду думать: до следующего мая дожить, хотя бы до пятидесяти, красивая круглая дата. Почему живое существо, зная, что оно смертно, хочет пожить подольше?
– Кстати, – вдруг встрепенулась Елена Сергеевна. – Я не хотела говорить, но думаю, пора. Помнишь, Миша, приходил профессор Вовси?
– Еще бы, Мирон Семенович, – засмеялся Булгаков. – Пареньку лет сорок, а держится, как ветхозаветный патриарх.
– На прощанье он мне сказал: «Готовьтесь, через три дня он умрет».
– А сколько прошло? – спросил Ермолинский, он же Серж Пивко.
– Восемнадцать!
– Шесть раз по три прошло, уважаемый Айболит! – возрадовался Булгаков. – Это что, правда, что он три дня предсказал?
– Вот вам крест! – И Елена Сергеевна перекрестилась.
– Ну и врун! – веселился Михаил Афанасьевич. – А ведь медицинский консультант Кремля. Шесть раз по три прошло, уважаемый Айболит, накося выкуси! Жив, порошочки принимаю. Жрать только не дают. Вот, приятель, как издевается над человеком судьба. Помню, в начале двадцатых я мог и хотел жрать, а нечего было. Бывало, придешь к кому-нибудь в гости, а у него бутылка водки и головка чеснока. И пьешь, закусывая чесноком, без хлеба. Отвратительно! А тут еще постоянное ожидание новой войны и что будет совсем плохо, ложись да помирай! Помню, вдруг стали всюду по Москве продавать в больших количествах дешевое пиво, и все его пили до опузения. А белый хлеб – фунт стоил четырнадцать миллионов. Станок деньги печатал и печатал. У вас в Париже такого не было.
– Так я же не из Парижа.
– Не из Парижа? Это хорошо. А то не только мои пьесы запретят, но и жену мою запретят. Какие у вас вопросы, милейший?
– Скажите, каковы ваши отношения с Алексеем Толстым?
– С этим? Хорошие. Нет, честное слово. Я помню, когда он вернулся из Парижа, был вечер, где он рассказывал, что такое «Смена вех», обещал, что скоро даже Бунин вернется на Родину. В театре Зимина вечер. Выступали он, профессор Ключников и Василевский Не-Буква, бывший тогда мужем моей второй жены Любови Евгеньевны. Я как раз рядом с Катаевым сидел. И кто-то спросил, каких современных писателей Толстой считает самыми-самыми. И он вдруг сказал: «Да вот они! Булгаков и Катаев». Должно быть, с тех пор о нас все и заговорили. Спасибо ему! Тогда же он нас пригласил к себе на дачу, и вскоре мы поехали. И вот как так? Этот Алешка Толстой за границей жил, большевиков хаял, а вернулся, и все ему в ножки кланяются. На даче жратвы мерено-немерено. Мы, помнится, наелись до отвала, а он и его жена на нас снисходительно эдак смотрят, мол, пейзане. Но, конечно, талант у него огромный. За это можно многое простить. Говорил нам, что надо всем вместе создать новую школу русской советской литературы.
– Скажите, а кого бы вы рекомендовали читать современным читателям? – перелистнул страничку блокнота Ермолинский, он же Серж Пивко.
– Назову три имени, – ответил Булгаков. – Пишите. Первый: Булгаков Михаил Афанасьевич. Второй: Михаил Афанасьевич Булгаков. Третий: Михаил Булгаков Афанасьевич.
– А если без шуток?
– Это без шуток. Представьте себе, я произвожу великолепную обувь, и меня спрашивают: «Чью еще обувь вы рекомендуете покупать?» Если я уважающий себя производитель, что я отвечу? Скажу: «Мою, мою, и только мою!» Логично?
– Ну, в общем да. Но ведь Толстой тогда назвал вас и Катаева.
– Его дело. Если ты рекомендуешь читать других, значит, не уверен в силе собственных сочинений. Еще с «Записок на манжетах» я понимал, что значительно сильнее всех писателей, кого знаю вокруг себя. С Лешкой Толстым я нередко хаживал по питейным заведениям. Мы выпили море пива, в котором уместилось бы раков столько же, сколько население Китая. Говорят, там уже полмиллиарда. Алексей Николаевич все пытался сделать из меня своего ученика, а я однажды так набрался, что сказал: «Ты, конечно, послабее меня, но тоже хороший писатель». Он взбеленился: «Да я сейчас пиво на стол пролью, а ты будешь его языком вылизывать, хам!» К счастью, он сам был пьянее меня и не запомнил. Проснулись у него на даче, он мне: «Мишутка, ты мой продолжатель! Рассказ “Псалом” очень хорош, пошлю ег