осторной съемной квартиры и приходила в себя после всех нечеловеческих ужасов, свалившихся на голову двадцатитрехлетней женщины.
А в середине сентября случилось нечто такое, что вообще не помещалось в сознании. Кто-то перерезал горло часовому и со всех сторон поджег отдельно стоящее здание лазарета, в котором долечивались те, кто прошел через руки доктора Булгакова и кого пока нельзя было перевозить дальше в тыл. Тридцать девять несчастных, потерявших кто руку, кто ногу, а кто и обе конечности, заживо сгорели.
Михаил был убит горем. Одно дело, когда к нему привозили раненых на операцию и кто-то не успевал дожить или умирал на операционном столе. Но эти-то уже спасены им и ждали, когда немного поправятся и их увезут подальше от ада войны. Он вернул их в жизнь, а какие-то нелюди взяли и сожгли! Уничтожили плоды его труда, как если бы на глазах у матери убили рожденных ею детей. Бессмысленность случившегося, как бессмысленность всего происходящего, навалилась на доктора Булгакова подобно параличу.
– Я не знаю, как жить дальше, Тася, – бормотал он, сидя на кровати, обхватив руками голову и качаясь из стороны в сторону. – Не знаю, Тася!
А по ночам Россия лезла к нему в сны, рыскала повсюду, с негодованием требовала вернуть ей ампутированные руки и ноги, угрожала, что иначе оторвет врачу все на свете. И утром он просыпался, нисколько не отдохнувший.
Афанасий Иванович Булгаков, отец М. А. Булгакова
[Из открытых источников]
Через три дня его вызвали в Москву на прием к главноуправляющему государственным здравоохранением. И они с Татьяной поехали в гости к Мишиному родному дядьке, брату матушки. Николай Михайлович Покровский имел на Москве славу одного из лучших гинекологов и располагался в многокомнатной квартире роскошного дома на углу Пречистенки и Обухова переулка, где и вел частную практику, получая за каждый прием большие деньги, а за операции – очень большие. У подъезда дежурил швейцар такого вида, будто он командующий грозной Пречистенской армией, готовой идти на штурм ненавистной Остоженки.
– Господин Покровский сказывали о вас, – небрежно произнес он, пуская чету Булгаковых в свой дворец.
Пузато-усатый дядя поначалу принял племянника сердито, но затем милостиво заключил его в объятья, приголубил и жену племянника. На обеденном столе их ждали неисчислимые яства, в ванне горячая вода без ограничений, и вырвавшиеся из страшной Галиции Миша с Таней чувствовали себя бродячими шелудивыми собаками, подобранными милостивым господином по недоразумению или, не дай бог, для проведения медицинских опытов.
– Полагаю, там, на фронте, не сахар, – сердито кряхтел Николай Михайлович.
– Да уж, не мед, – горько усмехался Михаил Афанасьевич, уплетая вкуснейший темный обжаренный хлебик по-московски с костным мозгом и лучком и намахнув пред этим три рюмки чистейшей водки, а не разбавленного фронтового спирта.
– Надобно будет с этим покончить, – благосклонно наливал из хрустальнейшего графина пузато-усатый дядька, мурлыкая себе под нос: – Раздаются серенады, раздается стук мечей… Завтра же тебя, голубчик, примет Георгий Ермолаевич, и больше мы тебя туда не пустим. Еще чего. Сколько ты хлебнул фронтового горюшка?
– Три с половиной месяца.
– Ну и довольно. Как там поется? «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный… Не пора ли мужчиною стать?» Инициация, так сказать, пройдена, мальчик мужчиною стал. Я тоже, голуби мои, начинал с полевых госпиталей. Это очень дисциплинирует будущего врача.
«Где же он мог начинать с полевых госпиталей?» – размышлял Булгаков. Дядя родился в конце шестидесятых и в последней Русско-турецкой войне в десять лет участвовать никак не мог, равно как и в покорении туркменских племен. Далее при Александре III Миротворце Россия вообще не воевала. А при Николае Александровиче дядя уже имел гинекологическую практику и поселился в Москве.
– Следующим шагом, милостивый государь, должно быть земство, – продолжал Николай Михайлович. – Война – огонь, земство – вода. Пройти огонь и воду, и тогда ты настоящий врач. Так-то. Кушайте, голуби мои, кушайте. Еда штука хитрая. Есть нужно уметь, а представьте себе – большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать, что съесть, но и когда и как. И что при этом говорить. Да-с. Если вы заботитесь о своем пищеварении, мой добрый совет – не говорите за обедом о войне и о медицине. Так что земство, и только земство. Пару годиков, не больше. Бери пример с меня. Как видишь, твой дядька прошел огонь и воду, а теперь… – Он обвел руками обстановку своего жилища, и в дальнейших пояснениях никто уже не нуждался. Как все просто. Ампутируй несколько сотен рук и ног, потом поработай земским врачом, и – извольте получить многокомнатные хоромы в центре Москвы!
Мать М. А. Булгакова Варвара Михайловна и Иван Павлович Воскресенский
[Из открытых источников]
И захмелевшему Мише стало казаться, что так и есть, все очень просто. Самое ужасное позади, земская практика – тьфу, да и только, а потом… Жизнь впереди заискрилась хрустальными гранями!
На другой день он отправился навстречу своему счастью в московское отделение Комитета государственного здравоохранения. Давний приятель Покровского, тоже гинеколог-акушер Георгий Ермолаевич Рейн, почетный лейб-хирург Императорского двора, член Государственной думы и Государственного совета, с первого сентября сего года был назначен главноуправляющим всей российской медициной на правах министра. Он принял молодого врача точно так же, как дядя, сердито, но любезно. Вскользь расспросил о том, каково это работать хирургом на нынешних фронтах, Булгаков столь же бегло обрисовал свой военно-полевой опыт и даже поведал о том, как сгорели исцеленные им раненые.
Дом Булгаковых на Андреевском спуске в Киеве
[Из открытых источников]
– Да-с. Вместо того чтобы строить и созидать, люди… – печально вздохнул Рейн. – Глупые существа. Какой уж тут гомо сапиенс? Скорее уж гомо стультус. Так-с… Куда бы вы хотели теперь определиться?
– Дядя советует поработать земским врачом, а уж потом…
– Что ж, похвально. Я найду для вас место. Отдохнете от всех фронтовых кошмаров. Поработаете годик, наберетесь опыта, а уж потом мы вас пристроим в Москве или где захотите. В Киеве, Петрограде… Вы ведь, батенька, нашего полку, гинекологического.
«Хорошо бы и квартирку, как у дяди», – так и подмывало ляпнуть, но Булгаков не ляпнул даже шуточно.
– Но сначала – в народ! – провозгласил Рейн.
Глава третьяМорфий1917
Страшное галицкое гангренозное лето ампутировали, как ногу, и унесли куда-то в прошлое. Миша с Таней утерли пот со лба и распрямились в селе Никольском Смоленской губернии, куда его назначили земским врачом больницы на двадцать четыре койки с плохонькой операционной, скудной аптекой, но с огромным количеством книг в медицинской библиотеке. И с телефоном. При больнице находилась и двухкомнатная квартира врача.
Там, в прифронтовой зоне, они с Тасей испытали нечеловеческий ужас, и казалось бы – радуйтесь! Но вместо счастья наступила апатия. То, через что они прошли, приморозило душу. А здесь надо было и вывихи вправлять, и гастрит лечить, и сифилис, и даже, сверяясь с учебником, роды принимать. Там, на фронте, он ампутировал и мог не думать о дальнейших судьбах пациентов: выживут – не выживут? Здесь они обязаны были выживать, иначе труба. Первый страшный случай произошел через пару недель после приезда в Никольское. Рыдающий вдовец привез дочку лет шестнадцати:
– Доктор! Только чтоб не померла! Денег! Продукты будем доставлять… только чтоб не померла. Только чтоб не померла. Калекой останется – пущай.
– Да что случилось-то?!
– В мялку!.. В мялку!..
Оказалось, дочка его попала ногой в льняную мялку. Крови, пока везли, потеряла немерено, удивительно, что еще была жива. Левая нога от колена и ниже представляла собой сплошное кровавое мочало, из которого во все стороны торчали кости. Правая переломана, но спасти можно. Пульс едва прощупывался. На операционном столе лежала неземной красоты умирающая девушка, толстая рыжеватая коса свисала до полу.
– Не трогайте, доктор, вот-вот умрет, – шепнул фельдшер.
Но тонкая нить пульса продолжала прощупываться, и доктор Булгаков приказал впрыснуть камфару.
– Зачем, доктор? Не мучьте. Сейчас отойдет… Не спасете, – прошептала следом за фельдшером медсестра Степанида.
Но он не послушался, вкололи камфару, и Михаил Афанасьевич решительно приступил к делу, понимая, что медлить нельзя. Уверенными движениями быстро произвел ампутацию.
– Ловко же! – восхитилась сестра. – Не успели глазом моргнуть.
– Все равно умрет, – буркнул фельдшер.
– Умрет – не умрет! – разозлился Булгаков и принялся работать с правой ногой, вправил кости, наложил гипс.
– Живет… – удивленно прохрипел фельдшер.
Девушку увезли в палату.
– Когда умрет, обязательно пришлите за мной, – приказал Булгаков.
А через два с половиной месяца счастливый вдовец снова появился, а с ним одноногая дочка на костылях, да резвая такая. Привезла в подарок полотенце с вышитым собственными руками ярко-красным петухом.
– В Москве… в Москве… – пробормотал растроганный Михаил Афанасьевич и стал писать адрес, где девочке устроят хороший протез.
И с того дня висящий в спальне горделивый и напыщенный петух помогал ему преодолевать рутину жизни земского врача. Он словно говорил: «Не вешай носа, Мишутка! Будь как я!»
Сколько парней в прифронтовых госпиталях остались без рук или без ног, но на них он набил руку так, что виртуозно быстро провел ампутацию, и выходит, они все спасли эту прекрасную девушку.
Зима началась в ноябре, а в канун наступления Рождественского поста во время деревенской свадьбы в соседнем Ромоданове лихо катались на санях, и невеста на крутом повороте выпала и сильно ударилась об ствол огромной сосны. Ромодановский врач прислал слезное письмо с просьбой приехать и помочь. А Михаил Афанасьевич только что напарился в бане. Но никуда не денешься, надо ехать. В дороге разыгралась метель, заплутали, вместо часа ехали целых три, и, когда доктор из Никольского прибыл, ему довелось стать свидетелем последней минуты жизни несчастной. Ничего не успел сделать. А на обратном пути, вдобавок ко всем переживаниям дня, на них в пурге напали волки, и спасло то, что обычно рассеянный Булгаков прихватил с собой заветный фронтовой браунинг. Достаточно оказалось семи выстрелов, чтобы злые четвероногие тени растворились в снежной метели. Вторая обойма не понадобилась.