лами СССР.
«Что за муть? – внутренне возмутился Булгаков. – Разве пьеса о ВВС?»
Алкснис коротко и больно пожал ему руку, глянул презрительно, как на штафирку. И во время чтения автор постоянно посматривал на реакцию этого ястреба, особенно когда попадались куски, призванные понравиться красному командиру, типа: «Капиталистический мир напоен ненавистью к социалистическому миру, а социалистический напоен ненавистью к капиталистическому, дорогой строитель мостов, а формула хлороформа СНСl3! Война будет потому, что сегодня душно!» Должна была понравиться и концовка: «Эх, профессор, профессор!.. Ты никогда не поймешь тех, кто организует человечество. Ну что ж… Пусть, по крайней мере, твой гений послужит нам! Иди, тебя хочет видеть генеральный секретарь».
– Занавес! – освобожденно выдохнул драматург.
Никто не зааплодировал, все воззрились на главнокомандующего ВВС. Алкснис медленно поднялся, гордо выпрямился и заговорил сквозь зубы:
– Я ожидал услышать текст о нашей авиации, о нашей грозной силе, которой не сможет противостоять буржуазный мир. Но услышал полную ахинею. Только за то, что у вас показано, что уничтожен Ленинград… Квалифицировать как пропаганду паникерства! По статье. Остальное перечислять не стану. Зря потратил время. Я доложу на самый верх, что эту, с позволения сказать, пьесу ставить категорически нельзя.
Дальнейшее обсуждение оказалось бессмысленным. А когда Миронов посоветовал отдать пьесу в Красный театр, автор от души рассмеялся. По возвращении мужа домой Любовь Евгеньевна торжествовала:
– А я говорила! Я же говорила! Масенький, всегда меня слушайся. Правда, Бутончик? Когда он нас не слушается, всегда на какашку наступит.
Через пару дней позвонили, и бездушный женский голос сообщил, что Государственный академический театр имени Вахтангова ждет возврата.
– Половину аванса им! А дулю не желаете? – негодовал Михаил Афанасьевич, потрясая авторской копией договора. – Тут вообще не написано, при каких обстоятельствах возвращается аванс. Нет, есть: «В случае полного непредоставления рукописи автор обязуется полностью возвратить аванс». Говорила она! Рукопись представлена? Представлена. Штампики? Имеются. Кукиш вам, мерзавцы!
Вскоре Михаил Афанасьевич поехал в Ленинград без жены.
– Мне и одного позорища достаточно, – отказалась ехать Любанга.
В Александровском саду, где располагалось здание с колоннами, принадлежащее Красному театру народного дома, слушателей оказалось всего ничего – руководители театра Вольф, Гаккель, Тихантовский и завлит Шереметьева. Гаккель ушел с середины читки, Тихантовский ближе к концу. Вольф был краток:
– Большое спасибо. Ставить не будем. Категорически.
Пожал руку и ушел. Шереметьева горько заплакала.
Вернувшись в Москву, Булгаков получил телеграмму: Вольф требовал полного возвращения аванса.
– Полного ему! – кипятился драматург. – Полного корыта дерьма в харю! Что там в договоре? Ну вот, те же самые условия. Нет, не те же. «В случае непредоставления или полного несоответствия требованиям театра…» А как эти требования оговорены?
– Ты бы сначала тексты договоров изучал, Масюня, прежде чем подпись ставить, – заслуженно укорила мужа Любовь Евгеньевна.
– А вот ты бы была достойная жена писателя, следила бы, как Сниткина. Вот только не надо сейчас произносить фразу про то, что я не Достоевский. Ага! Требования одни: чтобы в пьесе утверждались незыблемость СССР и неминуемый крах посягательств буржуазных стран на целостность нашей страны. Пусть через суд доказывают, что у меня эти требования не соблюдены.
Весь октябрь время от времени звонили какие-то девушки из Красного театра и из Вахтанговского, спрашивали, когда товарищ Булгаков вернет деньги. Если к телефону подходил сам драматург, он в ответ рявкал:
– Только через суд!
А Любови Евгеньевне нравилось вести с ними долгие переговоры, которые, в сущности, оканчивались тем же приглашением в суд. Храбрости же и ему, и ей добавляло то обстоятельство, что в самых первых числах октября ламентации, отправленные в письме к Вересаеву, сработали. Радость, как и беда, часто приходит, откуда не ждали. Позвонила Бокшанская:
– Макочка, миленький, есть две новости, одна очень хорошая, вторая такая же. С какой начать?
– С первой.
– Вашего «Мольера» разрешили.
– Кто?!
– Ну кто-кто? Главрепертком, разумеется.
– Быть не может! А вторая?
– Договор уже составлен, как только его подпишет Владимир Иванович, можете приезжать подписывать. И получать – па-ба-ба-бам! – аванс.
– Так ведь… Аванс это третья хорошая… Оленька! Ольга Сергеевна!..
– Поздравляю.
– Письмо! Опять письмо подействовало! – ликовал он, положив трубку и прыгая вместе с Бутоном до самого потолка. – Я ему: отпусти в Европу, а он мне: Европу тебе шиш с маслом, а постановку «Мольера» вместо этого прикажу разрешить. Эх, Банга-Шванга, надо ковать железо, пока горячо.
И он тотчас накатал письмо в Ленинград. Обижаешь, читатель! Ни в какой не в Красный театр, а прямо директору Большого драматического Рувиму Шапиро: «Милый Рувим Абрамович, сообщаю, что Мольер разрешен Главным репертуарным комитетом к представлению в театрах Москвы и Ленинграда. Разрешение 2029/Н от 3 октября 31-го года. Итак, если Ваш Театр желает играть Мольера, прошу заключить со мной договор». И Ленинград ответил радостным согласием, Булгаков снова помчался в город на Неве и заключил договор, вписав туда, что аванс возврату не подлежит ни при каких обстоятельствах, и сей аванс в размере 1 200 рублей получил.
Ах, как забилось его сердце, когда, вернувшись в Москву, он приехал в Камергерский и от Ольги Сергеевны пахнуло теми же самыми духами, какими чаще всего пользовалась ее сестра! «Не забывай меня» французской фирмы «Герлэн».
Нет, он, конечно же, не забывал ее, и во время прогулок или в магазинах несколько раз обоняние натыкалось на этот пленительный запах. И всякий раз волнение охватывало его, он закрывал глаза и в мечтах приникал к волосам и груди, источавшим этот аромат. И всякий раз долго не мог прийти в себя.
Вот и теперь голова закружилась сначала от «Не забывай меня», а потом добавило, когда увидел новую сумму аванса, на сей раз с важным видом и тщательно читая договор. Обессиленной от волнения рукой поставил подписи. А уж когда получал деньги в кассе, хотелось воскликнуть: «Подстрахуйте, а то упаду!»
Жизнь снова забила фонтаном. Хватало на раздачу долгов и на ближайшие несколько месяцев. Дома на Пироговке – пир горой! И, лишь выйдя подышать на свежем октябрьском воздухе, затягиваясь папиросой, он тосковал: эх, сейчас бы в полуподвал, на тайное собрание запретного общества! Целовать волосы, шею, грудь, источающие тонкий запах французских духов фирмы «Герлэн». Стон вырвался из его груди и полетел к бриллиантовым осенним звездам.
А по Москве уже полетели слухи о том, что Сталин снова звонил Булгакову, тот пожаловался, и генсекр мгновенно надавил на театры. Воскрес и Тарзан. Поговаривали, что этим летом на Сталина было совершено покушение, когда тот на катере плыл из Гагры в Пицунду. Какой-то придурок стрелял по катеру из ружья. Накануне Иосиф Виссарионович получил письмо: «Берегись катера. Тарзан», – и не послушался, из-за чего едва не расстался с жизнью. А потом в ноябре: «Не ходи завтра по Ильинке. Тарзан», – и снова не послушался, пошел по Ильинке, а там его чуть не пристрелил бывший белый офицер Огарев.
В том же ноябре начинающий драматург Всеволод Вишневский, ставший известным благодаря своей пьесе «Первая конная», разразился статьей против постановки булгаковского «Мольера»: разве нельзя просто ставить пьесы Мольера, разве нам не известна идейно-классовая позиция Булгакова, или Булгаков по-марксистски вскрывает сплетения давних времен?!
– Вряд ли повлияет. Кто такой этот Вишневский? Самозванец. Уверен, все театры получили от генсекра тайное указание на мой счет.
Когда подошло время встречать Новый год, он мучительно думал, слать или не слать личное поздравление тайному агенту Мадлене. Ведь он дал клятву не напоминать о себе. Надо было хотя бы этот пункт договора ослабить, вытребовать возможность слать поздравительные открытки. И Михаил Афанасьевич Булгаков, как честный человек, слово сдержал. По договору с тайным агентом Мадленой это означало, что он разлюбил ее.
Оставалось ждать, пришлет ли она.
Она не прислала.
Все, пропасть разверзлась окончательно! Вьюга замела все следы, ветер развеял все запахи, снегом завалило воспоминания.
Жизнь наступила грустная и безмолвная, хотя казалось, все так прекрасно, денег полно, долги розданы, покупай что хочешь. Малость подкопим и купим Любушке ее заветную мечту, какой-нибудь «ренульчик».
Радость за радостью, а жизнь после разгрома подпольной организации совсем не та, что была до образования подполья, и радости жизни не приносят ему радости. Все, что ни происходило, на вкус оказывалось пресным. Москва, которая раньше лезла к нему изо всех щелей, любопытствуя, что там еще выкинет непредсказуемый Булгак, теперь смотрела на него отовсюду презрительным взглядом: мужа испугался, трусливо капитулировал, подло сдал все подполье, трус, предатель, босявка!
Афиша спектакля МХАТа «Мертвые души» сезона 1932/1933 года
[Музей МХАТ]
После разудалых новогодних и рождественских увеселений последовал неожиданный новогодне-рождественский подарок – звонок Бокшанской:
– Михаил Афанасьевич, здравствуйте! Сядьте, пожалуйста, у меня для вас новость. Сели?
– Сел. – Хотя продолжал стоять, весь как столбик ртути в градуснике. – Говорите же!
– «Дни Турбиных». Решено их восстановить.
Господи! Не может быть! Снова запоет Николка «Здравствуйте, дачники! Здравствуйте, дачницы!», снова Шервинский будет домогаться Елены, снова выйдет на сцену смешной Лариосик, и зритель будет хохотать, когда он скажет: «Не целуйтесь, а то меня тошнит!» – вновь будет падать смертельно раненный Алексей и произносить свою предсмертную фразу: «Брось геройство к чертям!» – и Сталин снова явится на спектакль и будет хлопать, когда Студзинский произнесет финальную роковую фразу: «Кому – пролог, а кому – эпилог». Боже мой, какое счастье!