моментом к постановке пьесы “Мольер” в ГБДТ. Председатель ХПС – Горенбург. Секретарь ХПС – Белобородов».
Любовь Евгеньевна хохотала:
– Ну, теперь и Мхатушка-батюшка от ворот поворот даст! Хорошо хоть, ты догадался безвозвратные авансы там и там обозначить. А если бы не я, Мака так бы и подписывал, не глядя.
– А что, – усмехался в ответ Мака, – четыре аванса за осень, почти шесть тысяч рубликов получили. Ни вахтанговцы, ни Красный театр больше не звонят, чтобы вернули. Так бы раз в месяц заключать договора, получать аванс, и пусть потом не ставят, жить можно припеваючи. Но ты подумай, каков Рувимка! Запрет состоялся в середине ноября, а он мне только сейчас, в середине марта, сообщает! Через четыре месяца.
– Не хотел быть переносчиком дурных известий, – защитила Шапиро Любовь Евгеньевна. – Думал, вдруг ты внезапно околеешь, с него и взятки гладки.
– М-да… – задумчиво произнес Булгаков. – Человек смертен, но это бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!
– Прекрасная фразочка, – похвалила жена. – Вставь ее обязательно куда-нибудь.
– Пожалуй, – согласился он. – Непременно вставлю.
Инсценировку «Войны и мира» он начал накануне Нового года и довольно быстро ее выполнил, хотя всем врал, что работа над Толстым оказалась самой мучительной в его жизни и он теперь не может без содрогания смотреть на ту полку, где у него стоят книги Льва Николаевича. Да уж, да уж! Новогодние и рождественские праздники, потом присутствие на репетициях во МХАТе, и одновременно он в конце декабря сел инсценировать «Войну и мир», а уже в конце февраля отправил в БДТ.
Когда он прочитал толстовскую инсценировку жене, та простодушно объявила:
– Ну, Мака, ты и болвака!
– В смысле?!
– Ну как тебя угораздило начать пьесу с того, что Пьер Безухов расправляется с Анатолем Курагиным, после того как тот провел шуры-муры с Наташей? Я бы на месте зрителя сразу встала и ушла. Спросила бы: «А почему не предупредили, что это со второго тома начинается?»
– Причем не просто со второго тома, а с конца второго тома.
– Еще хуже. Зритель скажет: «А где первый том и начало второго? Что за лажа такая?»
– А ты хочешь, чтобы на каждый том по отдельному спектаклю?
– Почему бы и нет? А то ты отстриг у романа ноги по самое сижу, получите инвалида. Дальше это «Господи, помилуй». Целая сцена, как молятся, минут на десять. Ты бы взял вообще и литургию инсценировал. Пасхальную. В Реперткоме все бы с ума посходили.
– Тут да, ты права, пожалуй…
– А я всегда права. Ты разве не замечал этого? Все эти «паки, паки, иже херувимы» выкидывать надо.
– Хотя бы подсократить…
– Французские фразы. Их кто переводить будет? Или ты думаешь, пролетарий, пришедший посмотреть спектакль, идеально знает язык Мольера? Он возмутится: «Не понимаю ваши фуа-муа!»
– Надо подумать.
– А то, что там все за государя готовы умереть, чем твоя голова думала? Устрицами по десять рублей штучка? Да в Реперткоме решат, что ты им просто подарок решил сделать своей инсценировкой. Запретят намертво, да еще и «Турбиных» опять к черту пошлют. Сцена, где государь с дворянами такие лапочки, жертвуют всем ради Отечества… Ее бы лет двадцать назад поставить, так Николай Второй плакал бы от умиленья.
– Это точно! – засмеялся драматург, бичуемый женой, аки Иов.
– А Болконский? – продолжала жена Иова свою экзекуцию. – У Толстого кто главные персонажи? Андрей Болконский, Наташа Ростова и Пьер Безухов. Ну, Наташа есть, Пьер есть, а Андрея у тебя нету. Какой-то казак Лаврушка дольше беседует с Наполеоном, чем Андрей Болконский с другими персонажами. А еще какой-то Алпатыч, какой-то Дрон зачем-то, Карп там еще… Потом там Болконский лежит и рассуждает сам с собой, вот лежит и рассуждает. Ну смешно это, Мака!
– Ну, не знаю…
– Появляется Кутузов. На Бородинском поле. И огромная икона при нем. Да он еще по-французски сплошь разговаривает. Зритель ногами станет топать. Ты еще ему дыма побольше напусти для правдоподобности.
– А что, про дым ты хорошо подметила. Ремарка: «Сцена внезапно тонет в клубах дыма. Кутузов кашляет и матерится хуже пролетария».
– Вот видишь, тебе и самому уже смешно. Андрей Болконский у тебя появляется, в сущности, только для того, чтобы красиво умереть.
– А он и у Толстого, в сущности, появляется лишь для того, чтобы красиво умереть.
– Ну нет уж! Андрей Болконский – это Андрей Болконский. Его надо в пьесу добавить. А то он умирает, и его совсем не жалко. А вообще мне одна сцена сильно понравилась, когда Наташа велит вещи из саней вываливать и вместо них раненых сажать. Я даже прослезилась.
– Это, пожалуй, самая социалистическая сцена и в самом романе у Толстого, – сказал Булгаков.
– Да, в ней смысл социализма, – согласилась Любаша. – Люди важнее богатств. Эту сцену надо оставить. А остальное переписать заново. Иначе будет полный «Адам и Ева», вот увидишь.
– Понял, учту, – угрюмо ответил Михаил Афанасьевич, решив, что спорить не стоит, и отправил инсценировку в Ленинград без исправлений.
Виноватый в измене и прощенный муж невольно становится на ступень ниже великодушной жены, она берет над ним покровительство, и либо он превращается в ее подчиненного, коего она поучает, как жить, либо рано или поздно восставший Спартак срывает с себя оковы и бежит на Везувий.
– Полюбуйтесь, Любовь Евгеньевна.
– Что это?
– Договорчик-с.
Она взяла бумаги, стала читать. Недоверчиво спросила:
– А ты успел все переписать, как я говорила?
– Ни строчечки не поменял, о предобрейшая.
– И МХАТ берется ставить твой вариант «Войны и мира»?
– Ну не подделал же я договор, о премудрейшая.
Булгаковская Москва. Вахтанговский театр на Арбате
[Музей МХАТ]
– Или я спятила, или МХАТ, или весь мир! И что, за ту халтуру, которую ты мне читал, они и аванс выплачивают?
– Извольте увидеть советские денежные знаки. – И он высыпал перед нею кучу червонцев. – А теперь признаете, о прелюбезнейшая, что вы ни хрена не понимаете в драматургии?
– Я ничего не понимаю в этом мире, – горестно вздохнула Белозерская, будто муж ее не получил очередной солидный аванс, а продул в карты все деньги и ее в придачу, а также Бутона и Муку на шкурки. – Бедный Андрей Болконский!
Это была маленькая победа, Спартак подпилил оковы и чувствовал себя готовым к побегу. Вот только куда бежать? Влево или вправо? Вперед или назад? Вниз в преисподнюю или вверх в небеса?
Наступило лето. Однажды в июне в ресторане «Метрополь» он увидел Шиловскую. Они сидели и смотрели друг на друга с тоской. И он понимал, как сильно любит эту женщину и как несчастлив оттого, что не может быть с нею!..
Вовсю шел дачный сезон, и супруги Булгаковы могли позволить себе снять хорошенький домик на берегу речки с песчаным пляжиком. В начале июля Михаил Афанасьевич приехал в Москву в предвкушении чего-то очень хорошего. И предчувствия его не обманули. Только он вошел в квартиру на Пироговке, как раздался звонок. «Она!» – почему-то подумал он и, сняв трубку, ожидал услышать ее голос.
– Алло!
– Михаил Афанасьевич? – раздался мужской баритон. – Здравствуйте! Это Тихонов говорит, который Серебров, секретарь Алексея Максимовича Горького.
– Да-да? – взволновался Булгаков. Неужто к Горькому в гости позовут? А если позовут, это не просто так.
– Алексей Максимович просил передать вам наше предложение написать книгу о Мольере. Аванс, само собой, полагается.
– О Мольере? Да, собственно, это моя тема.
– Вот-вот, Алексею Максимовичу страшно понравилась ваша пьеса… Короче, можете вы приехать в Жургаз?
– Это на Самотеке?
– Правильно.
– Сейчас могу приехать.
– Замечательно! Жду!
Не она… Увы. Но тоже интересно.
Тихонов, писавший под псевдонимом Серебров, имел счастье жениться на секретарше Горького Варваре Шайкевич и даже удочерить дочь Варвары Васильевны от Алексея Максимовича, Ниночку. Вместе с Горьким он основал издательство «Всемирная литература» и заведовал им, а теперь еще и издательством «Academia». Приехав в Первый Самотечный переулок и найдя Журнально-газетное объединение, Булгаков встретился с Тихоновым и увидел глаза, полные любви.
– Алексей Максимович не только восторгался, но и ходатайствовал за вашу пьесу о Мольере в разные инстанции. Самому генеральному секретарю писал. Да-да, клянусь! Он считает, что вы отлично написали портрет Мольера, уставшего от неурядиц личной жизни и от тяжести славы. И хорошо дан король Людовик. Вот почему и возникла идея заказать вам книгу для будущей серии «Жизнь замечательных людей».
– Таковую уже издавал Флорентий Павленков. Помнится, – усмехнулся он, – мой отец смеялся, что первый том про Игнатия Лойолу.
– Никаких Игнатиев! Алексей Максимович затевает все заново, под иным, так сказать, углом зрения. Деньги получены немалые, – прошептал он последнюю фразу и дальше снова говорил громко: – Посланы предложения лучшим писателям, Ромен Роллан взял аж двоих – Сократа и Бетховена, Нансену заказан Колумб, даже Бунин согласен писать о Сервантесе. Луначарский впрягся в Бэкона, Тимирязев – в Дарвина. Дейч уже строчит про Гейне, Соболев – о Щепкине, Слетов – о Менделееве. Даже политические деятели заинтересовались, Каменев дал предварительное согласие на Чернышевского, а Зиновьев – на Карла Либкнехта. У вас есть шанс выпустить самый первый том, если вы быстро сдадите рукопись. Только представьте: книга номер один – Михаил Булгаков. «Мольер». Красиво! Аванс даем. – Тихонов, будто их кто-то мог подслушать, написал число из четырех цифр, первая – двойка. Михаил Афанасьевич чуть язык не проглотил от аппетита:
– Да я уже согласен, готов подписать договор. Только чур аванс возвращается лишь в случае непредоставления рукописи.
– Ну, или если вы вдруг предоставите рукопись не о Мольере, а о… мням-мням… о…
– Др-р-ракуле Задунайском, – страшным голосом подсказал Булгаков.