– Типа того, – захихикал Тихонов.
Вскоре договор был подписан, аванс получен и сразу же внесен в счет взносов за квартиру на несколько месяцев вперед, так что Любанга не успела даже заикнуться про автомобильчик. Удача перла из всех щелей. Договор на «Мольера» заключили на год, но перспектива выйти под номером один, даже раньше Зиновьева и Каменева, Барбюса и Бунина, щекотала его честолюбие, да и второй аванс, обещанный по представлении рукописи, отнюдь не помешал бы. Квартиру в Нащокинском обещали сдать уже к концу года, а ее ведь нужно будет отделывать, обставлять мебелью, денег понадобится куча. О боже! Неужто наступит день, когда он переселится из чужого сырого первого этажа Пироговки в полный света и воздуха свой собственный верхний этаж в Нащокинском?!
Куй железо, пока горячо! И он забурился в работу, как давно уже не вгрызался в нее. Любанга со своим зоопарком довольствовалась дачной жизнью, завела новых знакомых, которые вполне ее развлекали, а он наведывался туда раз в неделю на пару дней. Нюша тоже обитала там, и на Пироговке он наслаждался одиночеством.
Начать следовало необычно, и он представил, будто машина времени перенесла его на триста десять лет назад в Париж именно в ту минуту, когда акушерка справлялась со своей работой… Вот только бы и в самом деле заполучить машину времени и устремиться в 1622 год с перспективой путешествия по всем остальным годам жизни своего героя, а то ведь материалов – кот в сапогах наплакал!
Пришлось снова стать завсегдатаем Публбибла имени Ленина, закалять зад долгим сидением, ведь, когда он работал над пьесой, ему не нужно было писать о детстве и юности своего героя, он у него появлялся уже ближе к закату. Опять эти Цебрикова, Барро, Фриче, Ташро, Вайсс, Моренгольц, Шнееганс, Ляфенестр, Донне, Мишо…
– Быть не может! Неужели снова Мольер? – почудилось ему, что давно не слыханный голос с волнением произнес эти слова. И простонал отодвигаемый стул, и пахнуло головокружительным «Герлэном», и он, подумав, что сошел с ума, вскочил со стула:
– Это ты?!
– Я не могу жить без тебя, – выдохнула она из себя.
– И я! – воскликнул он, вернулся на стул, схватил ее руки, прижал их к губам. – Я не могу жить без тебя!
– Пойдем отсюда скорее! – задыхаясь, сказала она.
– Скорее! – задыхаясь, ответил он, как эхо.
Как слепые, они покинули груду его книг, всех этих Ташро и Мишо, отметили пропуска, что на время покидают библиотеку, вышли в ослепительный августовский полдень, юркнули во дворик слева от входа в Публбибл и, углубившись в угол, слились в поцелуе. Здесь народу было меньше, но все равно Москва уже во все глаза пялилась на них: однако! А как же клятва, данная мужу?
– Куда? – спросил он.
– Мне все равно, – глухо отозвалась она.
Выйдя из дворика, подошли к первому попавшемуся такси.
– В «Метрополь»! – распорядился он. Водитель хмыкнул, видимо, желая сказать, что здесь пешком десять минут, но повез и получил два счетчика – на счастье!
– Боже, у меня ноги не идут, – простонала она, когда они вошли в роскошный холл привилегированной гостиницы.
У него самого ноги – вата. Придав себе самоуверенности, небрежно кинул портье, сидящему на приемной стойке:
– От Михальского один номер.
– Фамилия?
Булгаков на балконе дома в Нащокинском переулке
Апрель 1935
[МБ КП ОФ-3170/6]
– Булгаков.
Поискала:
– На вас нет ничего. Минуточку, позвоню. – Она набрала номер главного администратора МХАТа. – Федор Николаевич? Здравствуйте. Булгаков просит номер, ссылается на вас. Хорошо. – Повесила трубку. Друг Федя не мог подвести: – Люкс берете?
– Люкс! Только люкс! – выпалил он вне себя от счастья.
И вот он – люкс в «Метрополе»! И, едва только повернулся трижды ключ в замке, бросились друг в друга, как сцепляющиеся пальцы рук.
Потом долго лежали, не веря своему счастью.
– Это правда ты?
– Не знаю. Мне кажется, это не я.
– Но я – это я. И это, как бы то ни было, ты. Вся. Моя Мадлена Бесстрашная.
– Если бы мы сегодня не встретились, я бы выпала из окна на тротуар.
– А я чувствовал приближение нашей встречи. Все чаще и чаще ловил случайно запах твоих духов.
– Стали богаче жить советские женщины.
– Боже, как я счастлив!
– Разбогател, люксы заказываешь.
– Теперь я больше не отпущу тебя. И пусть он застрелит меня.
– Я думаю, теперь он отпустит меня. Он освоился с мыслью, что дальше так нельзя жить.
– И у меня не возникнет препон.
– Как странно… Ты тогда занимался Мольером и теперь вновь его штудируешь.
– Мне Горький заказал о нем книгу.
– Этот Жан-Батист с того света сближает нас. Пиши о нем постоянно, и мы никогда не расстанемся.
– Мы теперь никогда не расстанемся, а Жан-Батист будет нашим небесным покровителем.
– Ведь Жан-Батист значит по-русски Иоанн Креститель.
– Точно! Спасибо тебе, Жан-Батист! – Он набрал полную грудь воздуха и медленно с шумом выдохнул, крепко прижимая к себе свое сокровище. Усмехнулся, вспомнив последние слова из «Дней Турбиных», и переиначил их: – Кому – эпилог, а кому – пролог!
Глава тридцать восьмаяБулыга1939
– Ты помнишь, родная, наш люкс?
– Еще бы, милый. Мне почему-то больше всего негр запомнился.
– Какой еще негр?
– Ну здрасьте! Лампа в виде негра, такого смешного, добродушного.
– А я ничего не помню, только тебя. Вот тебе и писатель, говорят, они все детали примечают и помнят.
– Писатели хорошие. Особенно один. Самый лучший. А главное, только меня помнит, а не каких-то там негров.
– Я вспоминаю тот день, и голова совсем перестает болеть.
– Ты вспоминай только хорошее, и сразу выздоровеешь.
– Помню, мне пришлось еще сгонять в Публбибл, чтобы сдать книги. А потом я вернулся к тебе в «Метрополь», в наш люкс.
– А я тем временем сходила к портье и уточнила, оплатил ли ты номер. Удостоверилась – разбогател мой Миша.
– Да, тогда деньги сыпались на меня. Я просил его выпустить меня за границу, а он вместо этого распорядился, чтобы мне там-сям дали заработок. И за это спасибо. Хоть и обманул с личной встречей. Может, хотя бы к умирающему заедет на минутку. Я ему хотя бы за то благодарен, что при Ягоде и Ежове меня к стенке не поставили. Ведь что удивительно: половине моих ярых врагов в те годы на тот свет путевочки выписали, а я жив-здоров. Точнее, только жив. Все-таки он меня любит. Может, и впрямь, как говорят, постоянно «Белую гвардию» перечитывает. Вот только какую? Неоконченную в «России», парижскую или изуродованную рижскую?
– И на «Дни Турбиных» время от времени ходит.
– Мне кажется, позвони он сейчас, и мою болезнь ветром сдует.
Так они беседовали ночью, и от приятных воспоминаний о том, как тогда встретились и вновь навек сошлись, он чувствовал себя совершенно здоровым.
– Помнишь, ты в те дни часто пел украинскую песню?
– Та писня люба, та писня мила, все про кохання, все про любовь, – тихо запел он. – Як мы любились, тай разошлися, теперь зийшлился, любимо зновь.
– Да-да. Сочинили же прямо про нас. Украинский такой мелодичный язык. И смешной.
– Только когда на нем говорят нормальные люди, а не всякая мразь типа петлюровцев да самостийников. Москаляку на гиляку.
– Это что значит?
– Лозунг, придуманный еще Тадеушем Костюшко. Москаля на виселицу. Гиляка – крепкая ветка дерева.
– А вот у нас такой присказки в их адрес нету.
– И быть не может. Потому что это мы. У нас нет ненависти к другим народам. Зато сами себя… Как сказал Артемий Волынский: «Нам, русским, не надо хлеба, мы друг другом питаемся и с того сыты бываем».
– Точнее не скажешь. А другим все прощаем.
– Сказала девушка по фамилии Нюренберг.
– Нет, я русская. Вся целиком. И фамилия моя русская – Булгакова. И давай не о грустном, давай еще повспоминаем, как мы тогда заново жить начали.
Несколько октябрьских дней стали как оазис в знойной пустыне, под солнцепеком головной боли, Михаил Афанасьевич даже гулял подолгу, они вместе дошли до Ленинской библиотеки, потом до «Метрополя» и все вспоминали те августовские дни, когда их любовь воскресла.
А потом опять – слабость, боль, гипертония, пиявки.
Сережа с интересом наблюдал, кого теперь приговорят к смертной казни в хлорамине:
– Ну, Потап, кого сегодня казнить?
– Первым сегодня пойдет Володька Киршон, – говорил отчим, готовясь принять первую пиявку на висок. – Матерый рапповец. Талантливая сволочь. Это он придумал фразочку: «За такие вот оттенки надо сразу ставить к стенке». Ему сказали, что он делит людей на черное и белое, не видя оттенков. Он и ответил про оттенки.
– А стихи писал слабые, – сказала Елена Сергеевна. – Одно только неплохое, что-то там: «Я спросил у ясеня, где моя любимая».
– Да что хорошего-то? Ходит и спрашивает: «Где моя любимая? Где моя любимая?» – возразил Михаил Афанасьевич. – У ясеня, у тополя, у калинки-малинки, у дождика, у бульдожика. Еще бы в ОГПУ обратился с запросом! Прошляпил любимую, к лучшему другу ушла. Да и понятное дело, с таким уродом жить, который только и орал, что всех надо к стенке. Обличительных статеек написал больше, чем стишат. Про меня: «Булгаковщина – это лицо классового врага, которое надо стереть ежовыми рукавицами». А в итоге его самого этими ежовыми рукавицами стерли.
– Ну что, ставим Киршона? – спросила медсестра Ирина Петровна, уже привыкшая к булгаковской игре в пиявки.
– Ставим, ставим, – решительно ответил пациент. – И вот ведь ирония судьбы: Володька Киршон первым ставил свою пиявочную подпись под коллективными воззваниями беспощадно расстреливать врагов народа. Влез в дружбу к Ягоде, в гостях у него бывал постоянно. И на том погорел. Когда Ягоду скинули, взялись щипать всех его прихлебателей. И бедного Володю за шкирку.
– Помнится, тебя тогда приглашали на собрание: «Давай, Миша, отыграйся на мерзавце!» А ты не пошел. Сказал: «Я тогда буду таким же, как он». Разве можно не любить такого человека, как ты!