Ирина Петровна, поставив пиявку Киршона, не спешила со следующей, ей интересно было послушать.
– А дача в Переделкине! – припомнил Михаил Афанасьевич. – Кто получил самую первую? Киршончик. И дачка проклятой оказалась. Сначала арестовали и расстреляли за связь с Ягодой самого Володю. Там и арестовали, в Переделкине. Как говорится, не рой другому яму. Дачу отдали Зазубрину. Не успел бедняга в ней освоиться, его опять-таки там же, на ней, арестовали и вскоре расстреляли. Отдали дачку Бабелю. Только вселился, зажил, его тоже на переделкинской даче арестовали. Сидит теперь. Неизвестно, может, тоже уже расстрелян.
Карандаши и вазочка М. А. Булгакова
[Музей МХАТ]
– Как хорошо, Миша, что тебе так и не дали дачу в этом проклятом Переделкине, – сказала Елена Сергеевна.
– Следующего Зазубрина ставим или Бабеля? – уточнила медсестра.
– Нет, эти не призывали расстрелять Мишку Булгакова, – возразил пациент. – Следующая пиявка – Билль-Белоцерковский.
– Вот оно как!
– Известная гадина. Первая пьеса у него называлась «Бифштекс с кровью». Он и каждого человека воспринимает как бифштекс с кровью.
– Не расстрелян еще?
– Жив, гнида. Смешной. Написал пьесу «Шторм», следующую – «Штиль». Одна у него пьеса «Луна слева», другая – «Луна справа».
– Да ладно тебе, Миша, – засмеялась Елена Сергеевна. – Нет у него «Луны справа».
– Надо ему написать анонимное письмо: «Просим, чтобы была “Луна справа”», – проявил свое остроумие Тюпа. Он во всем пытался быть похожим на отчима, учился у Михаила Афанасьевича и шутить.
– О, сегодня же напишем! – поддержал пасынка Потап. – Этот Билль забросал Сталина письмами с требованием меня уничтожить. Из-за него и «Бег» мой запретили. Ставьте, голубушка, его на левый висок. Ишь ты, ишь ты, как присасывается!
– Так, следующий кто? – спросила медсестра, оставив Билль-Белоцерковского висеть у Булгакова на левом виске.
– Пожалуй, Всеволод Вишневский, – сказал пациент. – Тот еще пижон. Даже женился на девушке по фамилии Вишневецкая, чтоб красивенько было. И она стала Вишневская-Вишневецкая. Ей бы еще за Остапа Вишню выскочить, и будет Вишня-Вишневская-Вишневецкая. Художница. А муженек ее, как только узнает, что кто-то где-то хочет мою пьесу ставить, тут же по всем инстанциям письма строчит, в газетки – статеечки: «Ату! Не пускать белогвардейскую сволочь!» Не один раз таким образом меня срезал.
– О! – поднял вверх указательный палец Сережа. – А давайте напишем разоблачительную статью, что у Билль-Белоцерковского настоящая фамилия Белогвардейский.
– Нет, ничего разоблачительного Михаил Булгаков в жизни своей ни разу не написал, и тебе, милый мой Тюпа, завещаю поступать так же, – строго ответил Михаил Афанасьевич.
– Кого за левое ухо ставим? – спросила медсестра.
– А давайте Булыгу, – весело предложил пациент.
– Это еще кто? – засмеялся Сережа.
– Это партийный псевдоним Фадеева, – пояснила Елена Сергеевна.
– А, который главный в Союзе писателей, – проявил свои познания ученик седьмого класса.
– Вообще-то фактически Союзом писателей руководит генеральный секретарь Ставский, – уточнил Булгаков. – Но Фадеев председатель правления и тоже, можно сказать, руководитель этой организации. Справедливости ради, надо сказать, что пять лет назад он лично пригласил меня стать членом Союза писателей и ходатайствовал за меня, когда свора его соратников накинулась: «Не пущать!» Но когда он руководил РАППом и чаще всего бумаги подписывал псевдонимом Булыга, много булгаковской кровушки попил сей субъект. Его «Разгром» вышел сразу же после моей «Белой гвардии», и он похвалялся, что своим «Разгромом» разгромил булгаковскую «Белую гвардию». Вообще в двадцатые годы он нехорошо себя вел. Ты, Сережа, конечно же, изучал в школе, как Фаддей Булгарин доносил на Пушкина и многих других писателей.
– Конечно, – отозвался пасынок. – Еще эпиграмму Пушкин сочинил, назвал его Фигляриным.
– Булгарин был человек со множеством оттенков. Мы должны быть ему благодарны, что он спас от уничтожения «Горе от ума». И во время войны с Наполеоном много пользы принес своими познаниями. Он ведь до того сам служил в наполеоновской армии.
– Я не знала, – удивилась медсестра, готовя следующую пиявку.
– Сначала он был либерал, даже на Сенатской площади кричал: «Конституцию!» А потом испугался и заделался реакционером, всюду вынюхивал крамолу. Даже была такая еще эпиграмма: «Когда Булгарин розу нюхать станет, бедняжка роза тотчас же увянет». Вот и Фадеев в двадцатые годы такой же был вынюхиватель. Я тогда про него пушкинскую эпиграмму переделал: «Ты не поляк и не татарин, не из хохлов иль иудеев, когда-то был Фаддей Булгарин, теперь у нас злодей Фадеев».
– Забавная игра слов, – подметила Елена Сергеевна. – Фаддей Булгарин – Фадеев и Булгаков.
– Сейчас он гораздо лучше стал, но за то, как он вел себя в двадцатые годы, приговариваю его стать пиявкой, – завершил Михаил Афанасьевич краткое примечание к образу председателя правления Союза писателей СССР. – Вперед, Булыга, соси мою кровь!
Следующими за Фадеевым, уже на загривок, пошли мелкие пакостники Горенбург и Белобородов, возглавлявшие художественно-политический совет в Большом драмтеатре. Булгакова они на дух не переносили, как, впрочем, и многих других.
– Тогдашний главреж Костя Тверской за меня бился, так они в итоге сдали его с потрохами сначала Ягоде, и его выселили в Саратов, а потом накатали донос Ежову, и бедного Костю расстреляли. Когда назначили главрежем Алешу Дикого, они ему сказали: «Тверского съели и тебя съедим!» И съели. Где он сейчас? Говорят, в лагере на Урале. Теперь там главреж Бабочкин.
– Ну, этого им не съесть, – сказала Елена Сергеевна. – «Чапаев» – любимейший фильм Сталина.
Тут зазвонил телефон, она отправилась брать трубку и вскоре вернулась, закрывая смеющийся рот ладошкой:
– Вы не поверите, кто звонит!
– Неужели… – вскочил Булгаков, и пиявки, торчащие у него из висков, за ушами и на загривке, всколыхнулись от испуга.
– Да нет, не тот, кого ты ждешь, – огорчила жена. – Но тот, кто у тебя за левым ухом. Фадеев!
– Чего хочет?
– Навестить.
– Нас?
– Нет, Фаддея Булгарина. Конечно же нас, Миша. Тебя, точнее.
– Так сказать, посетить умирающего члена его организации.
– Так что ему ответить?
– Пусть приходит.
– Когда?
– Да хоть сейчас.
Фадеев пришел на другой день. После вчерашней гирудотерапии больной снова почувствовал прилив сил, щеки обрели румянец, и Александр Александрович, пожимая руку, первым делом это отметил:
– Говорят, Булгаков тяжело болен, а он вон какой румяненький.
– Спасибо болезни, а то бы вы меня никогда не навестили, – съязвил Михаил Афанасьевич. – Люсенька, ставь на стол водочку, огурчики, грибочки, рыбку, все, что есть лучшего в доме.
– Вообще-то что врачи говорят?
– Рюмку позволю себе в честь такого драгоценнейшего гостя.
Фадеев был высокий, на полторы головы выше Булгакова, стройный, худой, на пиджаке потускневший орден Красного Знамени и новенький, сияющий орден Ленина.
– Можно потрогать? – озорно спросил Михаил Афанасьевич.
– Уголовным кодексом не возбраняется, – красиво заулыбался гость, рассыпав из уголков глаз обаятельные лучики-морщинки. Он был похож на матерого и сильного лиса, глаза серебряно-серые, ясные. В свои тридцать семь наполовину седой, и седина красивая, стальная.
– Мне таких никогда не дадут, – сказал Булгаков, потрогав и Знамя, и Ленина. Усаживая гостя за стол, он подметил, каким хищным взором тот глянул на Елену Сергеевну.
– Вы, к сожалению, правы, я все собирался пообщаться с вами лично, да все откладывал. И лишь узнав про болезнь… – Ему наполнили рюмку, и он поднял ее изящным жестом длинных, как у пианиста, пальцев: – Хочу выпить за ваше здоровье и выздоровление. Вы не представляете, как я вас уважаю. Насмотревшись на всякую сволочь и сравнивая ее с вами, должен сказать, Михаил Афанасьевич, что вы человек по-настоящему талантливый, честный и принципиальный. Вы не обременили себя политической ложью. Ни в жизни, ни в творчестве. Ваш путь отличается искренностью и органичностью. Я бы не поверил своим глазам, если бы прочел хоть одну вашу фальшивую строчку.
– Спасибо, дорогой Александр Александрович, – дрогнувшим голосом ответил Михаил Афанасьевич и, чтобы не проронить слезу, тотчас опять съерничал: – Прошу эти слова занести в протокол. Не забудьте их произнести на моих похоронах.
– Миша! – сердито воскликнула жена. – Бессовестный!
– Вы, стало быть, изменили ко мне отношение, – сказал Михаил Афанасьевич, когда они выпили за его здоровье, Фадеев полную, а он чуть-чуть пригубил. – А помнится, с вашей легкой руки появилось словечко «булгаковщина». И вы писали, что булгаковщину нужно не замазывать, а выкорчевывать. Откровенным врагом пролетариата меня величали.
– Величал! – засмеялся Фадеев. – Именно что величал. – Он сам налил себе еще рюмку и браво намахнул. – А что, разве вы любитель пролетариата?
– Да, я не люблю пролетариата, – ответил Булгаков словами профессора Преображенского.
– Вот за это я вас и уважаю, за то, что не лукавите, – вновь засмеялся Фадеев. – Ладно, оставим прошлое, нас сейчас больше интересует настоящее. Я пришел сообщить, что дал указание выписать вам значительную ссуду на лечение от Союза писателей. Пять тысяч рублей. Мне, знаете, приятнее иметь писателя Булгакова живым и здоровым, а не мертвую душу.
– Тронут, спасибо, – кивнул Булгаков.
– И второе: из подмосковных санаториев «Барвиха» сейчас наилучший. Я сам в нем часто отдыхаю и подлечиваюсь.
– Вы-то чем болеете?
– Да уж известно чем, русской болезнью. Вот, видите, уже сам себе третью рюмку наливаю. И в себя ее эдак. – Он опрокинул третью. – Так вот. Почему бы вам месячишко там не провести на свежем воздухе? А воздух там! – Фадеев взял из салата столовую ложку и стал ею манипулировать: – Берете эдак ложку, зачерпываете этот воздух, как густую сметану, и – ам! Невероятно вкусно. И полезно. Поедете?