[Фото автора]
– Везет этому Булгашке! Одна жена загляденье, так он от нее к другой красавице уходит.
В сентябре на неотапливаемой даче стало холодно, и Любовь Евгеньевна вернулась на Пироговку. Сразу сказала:
– Довольно вам деньги на гостиницы тратить. Переезжайте сюда. Я буду в своей комнатке тихонечко сидеть.
– Мне уже обещали для тебя отдельную квартиру вахтанговцы, – смущаясь от такого великодушия уже бывшей жены, лепетал рыцарь Ордена Любви и Верности.
И некоторое время они так и жили: Миша и Люся в его кабинет-спальне, а Люба в своей комнатке. Составили расписание, в какие часы завтракать, обедать и ужинать в гостиной, чтобы не пересекаться. Но Любовь Евгеньевна нарочно являлась не в срок:
– Ах, вы еще не докушали? Извините. Но я ведь вам не помешаю. Лямур де труа нам не грозит. Из Маси-Колбаси не получится ни Лили Брик, ни Полины Виардо, ни этой, как ее, которая у Герцена и Огарева была на двоих. А, кстати, было ли такое у знаменитых людей, чтобы один муж жил с двумя женами?
– Иаков. С Лией и Рахилью.
– Это в древности? А в недавние времена?
Ей доставляло какое-то непонятное удовольствие смотреть на новую жизнь своего недавнего мужа. Причем с ним она разговаривала так же, как раньше, и с Шиловской – как будто они по-прежнему закадычные подруги.
Елена Сергеевна однажды не выдержала и сурово произнесла:
– Любовь Евгеньевна, у меня к вам огромная просьба: не называйте больше Михаила Афанасьевича Масей-Колбасей.
– А что, несолидно? Ну ладно, не стану. По имени-отчеству?
– Можно просто Мишей.
– А Макой? Его все так зовут.
– Ну, Макой еще куда ни шло.
Так Люба и Люся стали на «вы».
Звери границ между владениями не признавали и шастали по всей квартире. Елена Сергеевна их не особо жаловала, на шерсть животных у нее имелась аллергия, краснел и чесался нос, зудело в уголках губ и глаз. Доктор выписал порошочек, но он помогал лишь наполовину.
– Бутончик, не ходи к ним, они малохольные, – шепотом говорила Любовь Евгеньевна, но так, чтобы ее слышали. И добавляла громко: – Не волнуйтесь, я, когда от вас съеду, всех моих дружочков с собой заберу.
Вахтанговцы обещали вот-вот, да все никак. Перспектива скорейшего переселения в Нащокинский теперь уже казалась нереальной – уж очень тамошняя стройка не походила на такую, что скоро завершится. Дай бог, если не до Нового года, то хотя бы к весне следующего.
Расписаться решили все в том же загсе в Малом Могильцевском, просто почитательница Булгакова пообещала: как только бракоразводные документы окажутся на руках у обоих, на другой день она их распишет за милую душу.
Дети оставались с отцом, и Елена Сергеевна постоянно навещала их в Большом Ржевском, что очень злило Михаила Афанасьевича.
– Умиротворился, – говорила она о Шиловском. – Такое хорошее письмо моим родителям написал, я кусками прямо запомнила: «Дорогие Александра Александровна и Сергей Маркович!.. Мне хочется, чтобы вы правильно поняли случившееся. Я ни в чем не обвиняю вашу дочь и считаю, что она поступила честно. Наш брак был счастливым, но он пришел к своему естественному завершению. Люся поступила правильно. Полюбив другого человека, решила жить с ним, а не вести монотонную совместную жизнь с мужем, которого разлюбила. Я бесконечно благодарен Люсе за то огромное счастье и радость жизни, которые она мне подарила. Я сохраняю самые лучшие и светлые чувства к ней. Мы расстаемся друзьями. Вам же я хочу сказать, что искренне и горячо любил Вас как родителей Люси. Ваша дочь перестала быть моей женой, но осталась близким и дорогим мне человеком». И подписался: «Любящий Вас Женя Большой».
– Я сейчас зарыдаю! – сердито отозвался человек, которого она полюбила.
– Не надо так, Миша. Женя великодушный и благородный человек. И мы с ним можем договариваться. Ты знаешь, что он еще сказал? Говорит: «Когда-то я без дуэлей забрал тебя у твоего первого мужа, адъютанта Неелова. Бумеранг вернулся».
– Согласен, – примирительно вздохнул Булгаков. – Евгений Александрович – золото. Я бы на его месте штафирку-писаку сразу застрелил.
Свое письмо родителям Люся писала в присутствии будущего нового мужа: «Полтора года разлуки мне доказали ясно, что только с ним жизнь моя получит смысл и окраску. Михаил Афанасьевич, который прочел это письмо, требует, чтобы я приписала непременно: …тем более что выяснилось с совершенной непреложностью, что он меня совершенно безумно любит».
Несмотря на все хлопоты, связанные с внезапной, но такой желанной переменой в жизни, Михаил Афанасьевич сидел по ночам калачиком, под лампой – кошка, и продолжал работу над романом о Мольере, и ему как никогда легко и свободно писалось. Тем более что за образом Мольера стоял он сам, с теми же обидами и оскорблениями, которыми щедро награждала жизнь обоих, чьи пьесы шли на ура, но их постоянно то запрещали, то разрешали, то вновь запрещали.
«Известие о запрещении подлило масла в огонь. Все хотели видеть пьесу, в которой осмеивались люди высшего круга – посетители салонов, – увлеченно писал Булгаков. – В то время, когда парижане кипели, обсуждая новинку, книгопродавец де Люинь явился в театр и покорнейше попросил предоставить ему копию рукописи, каковая ему предоставлена не была. Словом, каждый работал в своем направлении, и в конце концов хитрая механика Мольера дала хорошие результаты. Он нашел каких-то покровителей среди сильных мира сего, весьма умело сослался на то, что будет искать защиты у короля, и недели через две комедию разрешили к представлению, но с исправлениями. Ликовали в труппе неописуемо, а Мадлена шепнула Мольеру только одну фразу:
– Поднимайте цены вдвое!
Практичная Мадлена была права. Верный барометр театра – касса – показал бурю. 2 декабря состоялось второе представление, и театр, дававший при обыкновенных сборах примерно четыреста ливров в вечер, дал в этот вечер тысячу четыреста ливров».
И это все было про него тоже, да к тому же и практичная Мадлена появилась в его жизни – Елена Сергеевна заявила, что отныне будет лично вести дела великого писателя, как некогда Сниткина спасла Достоевского от постоянного облапошивания и потери многих доходов.
Восстановленные «Дни Турбиных» шли через два дня на третий, и по-прежнему вдоль Тверской, переминаясь с ноги на ногу и тревожась, что не хватит билетов, Москва стояла в кассу от памятника Пушкину до Камергерского. Какой-то партийный чин счел это некорректным по отношению к настоящим советским драматургам, и Москву пустили по Большой Дмитровке, носящей теперь имя автора слов «Интернационала». Но денежки шли аккуратно в карманы автора пьесы, а они, как известно, счет любят. К тому же теперь Елена Сергеевна обрела независимость не только от Шиловского, но и от его стабильных доходов. В итоге ветру стало доставаться очень мало, зато за кооперативную квартиру Булгаков внес весь куш сполна, оставалось только ее дождаться.
Наконец бракоразводные документы оказались в руках, и 4 октября 1932 года в загсе переулка с наименованием, которое мы повторять не будем, состоялось, как говорилось тогда, гражданское венчание.
– Согласны ли вы, Михаил Афанасьевич, взять в жены Елену Сергеевну?
– Согласен!
– Согласны ли вы, Елена Сергеевна, взять в мужья Михаила Афанасьевича?
– Согласна!
Присутствовали самые близкие – Поповы, Ермолинские, Бокшанская с Калужским, еще несколько человек, а смешнее всего, что и Любаша явилась, но ничего не испортила, лишь заметила, что загсик раньше был хлев, а теперь ничего так, подремонтировали.
Сразу после бракосочетания молодожены укатили в Ленинград, чтобы там провести медовый месяц. Михальский от МХАТа забронировал для них недорогой, но замечательный номерок в «Астории». И стояла дивная осень, свинцовые тучи к полудню раздвигались, как занавес, являя на сцене лазурную декорацию, светило солнце, а под ноги падало золото листьев.
– Боже мой, – не верил своему счастью Михаил Афанасьевич. – Каких-то тридцать с небольшим дней назад я думал, что никогда больше не увижу тебя, и вот мы уже муж и жена, идем свободно под ручку, можем поцеловаться прямо на улице, не опасаясь, что кто-то увидит и донесет.
– И мне не верится, – вторила она. – Боялась, ты скажешь: «Я дал клятву!» А ведь сколько людей так проходят мимо своего счастья. Из-за каких-то условностей, правил, семейных устоев. Или страха, что партячейка надает по шапке.
– Ну, уж последнее нам не грозило, – засмеялся рыцарь Мишель де Бульгак и подошел к цветочнице, чтобы купить самый красивый букет своей прекрасной даме.
Пятиэтажный кооперативный жилой дом на тридцать восемь квартир был построен четыре года назад в Большом Левшинском переулке для артистов Вахтанговского театра, но несколько квартир все же сдавались внаем, и одна из них, обещанная Булгакову, наконец освободилась.
– Из хором в однокомнатную, – вздохнула Любовь Евгеньевна, с тоской оглядывая покидаемое жилище.
– Ну, не такие уж и хоромы, – возразил бывший муж. – А там квартира почти новая и весьма просторная. Никакие трамваи не грохочут. И я оплатил на полгода вперед.
– А если я за эти полгода выйду замуж и уеду в Ниццу?
– Мы будем счастливы за тебя, – вновь переходя на «ты», обняла Любу Люся.
Погрузив вещи на грузовик, все вместе поехали в Большой Левшинский, чтобы помочь Банге вселиться. Добросовестно вытурили ее в вахтанговский дом. Расплатившись с грузчиками и водителем, Булгаков сказал:
– Ну вот…
А Люся от всего сердца воскаялась:
– Прости меня, Банга, змею ты пригрела на груди.
– Подколодную! – грустно рассмеялась милая Любаша. – Ладно уж, живите, хотела вам яду подкинуть, да вот никак не собралась. Добрая я. А ты, Мака, если уж очень разбогатеешь, купи мне все же автомобильчик. Ну, прощайте, голубки. Если Бутон к вам забредет, верните его мне.
Раздел животных произошел в пользу оставления Муки под лампой на Пироговке, а Бутона Любовь Евгеньевна затребовала себе, чтобы не сдохнуть от тоски в одиночестве, и он теперь с огромной брезгливостью ходил по новому жилью, норовил сесть перед своим Мольером и сунуть ему свою добрую лапу.