Люся обняла Любу, и обе всплакнули.
– Ну, прощай, Рахиль, – вытерев слезки, озорно бросила Лия. – Прощай и ты, изменщик коварный. Жили мы когда-то тут неподалеку в Малом Левшинском, теперь я тут, но в Большом.
Так она осталась тут, увезя сюда не только Бутона, но и всю прошлую жизнь с Макой. А они поехали на Пироговку. Осваиваться там уже без женщины, отныне ставшей для Маки посторонней, бывшей. Сидели там в гостиной, пили разные хорошие вина и грустили.
– Бедная Банга, – сказала Мадлена.
– Бедный полковник, – сказал Мишель де Бульгак.
– Как бы нам их свести друг с другом?
– Она, кстати, ему симпатизирует, все время сравнивала меня с ним, и не в мою пользу.
– Паршивка!
– А что, они были бы пара. Он бы ей подарил автомобильчик. Какой-нибудь со склада.
– Честнее Евгения Александровича нет человека.
– Но женщины любят не честных, а таких проходимцев, как я.
– Обожаю своего проходимца!
Дарить друг другу любовь в эту ночь они не смогли. Призрак Банги бродил по квартире, мерещился им. На следующий день Елена Сергеевна проветрила жилье и всюду, где ей чудились запахи Любови Евгеньевны, будто святой водой, окропила своими духами, коих привезла целую коллекцию: одних «Герлэн» пять видов – «Не забывай меня», «Шалимар», «Мицуко», «Герлиля», «Эликсир», да еще не герлэновские «Убиган Кельке Флер», «Жасмир Руа», «Орьян Виолет» и, конечно же, «Шанель № 5», которые по запаху очень напоминали нашу «Красную Москву», изготовленную под руководством жены председателя Совнаркома Молотова, Полины Жемчужиной, по рецепту дореволюционных духов «Любимый букет императрицы». Кстати, Любовь Евгеньевна успешно пользовалась «Красной Москвой», и все охотно верили, что это «Шанель № 5».
Вскоре к ним переехал жить шестилетний Сережа Шиловский, и его поселили в бывшей комнате Белозерской. Светлый и простодушный мальчик, он не мог засыпать без маминой ласки, сколько отец ни пытался муштровать его. Теперь Елена Сергеевна сначала ложилась с ним, ласкала и разговаривала и, лишь когда он засыпал, приходила в спальню-кабинет. Они предавались любви, ставшей отныне законной, после чего она погружалась в блаженный сон, а писатель, уделявший сну несколько часов по утрам и несколько в часы заката, садился работать. В его воображении начинали мелькать шляпы с плюмажами, пышные парики, замысловатые кружева, и он писал о Мольере, вкладывая в Жана-Батиста себя, Мишеля де Бульгака, а в короля вставляя того, с кем ему хотелось бы лично обсуждать свои пьесы. И он с удовольствием выливал на бумагу лакомые строки:
«Тут кум-комедиант позволил себе сказать следующее:
– Так вот, ваше величество, я хотел всеподданнейше испросить разрешение на представление “Тартюфа”.
Изумление поразило кума-короля.
– Но, господин де Мольер, – сказал король, с великим любопытством глядя в глаза собеседнику, – все единодушно утверждают, что в вашей пьесе содержатся насмешки над религией и благочестием…
– Осмелюсь доложить вашему величеству, – задушевно ответил покумившийся с королем артист, – благочестие бывает истинным и ложным…
– Это так, – отозвался крестный отец, не спуская взора с Мольера, – но опять-таки, вы извините меня за откровенность, все говорят, что в вашей пьесе нельзя разобрать, над каким благочестием вы смеетесь, над истинным или ложным? Ради бога, извините меня, я не знаток в этих вопросах, – добавил к этому как всегда вежливый король».
Утром, пока он спал, выспавшаяся Мадлена вытаскивала из-под Муки рукопись, читала написанное и радовалась за мужа. Иногда позволяла себе сделать то или иное замечание, но нечасто, больше доверяла его вкусу, чем собственному. Кошка, с тех пор как уехала Банга, взяла себе за принцип перекладываться из-под лампы на рукопись, после того как хозяин заканчивал работу и уходил спать. С новой хозяйкой отношения у нее не складывались. Однажды Люся сказала:
– Мне приснилось, будто эта Мука сидит на троне в алмазной диадеме и говорит мне: «Я была с ним при первой жене, потом – при второй, теперь – при третьей. Но на самом деле его жена я. Так что изволь, сладенькая, мне в ножки кланяться, не то я ему четвертую подсуну».
Михаил Афанасьевич от души расхохотался и спросил:
– Мука, это правда?
– Ма, – ответила кошка.
Наступившая блаженная жизнь, полная гармонии и радости, подошла к ее очередному дню рождения. Отмечали дома, большой компанией. Было безумно весело, Михаил Афанасьевич, как всегда, блистал остроумием, да так, что даже одиннадцатилетний Женя-маленький, сидевший долгое время хмуро, не прощая этому весельчаку, что он разлучил отца с матерью, наконец не выдержал и тоже начал смеяться, сначала робко, потом все свободнее, и вот уже от души хохотал, глядя отныне на злодея-разлучника во все глаза.
Статуя командора явилась нежданно-негаданно, когда взрослые уже были поддатенькие, пары кружились под патефон. Глянули: батюшки! Неужто и впрямь пожаловал? В руках огромный букет персиковых роз:
– Я позволил себе прийти, чтобы засвидетельствовать мое неизменно душевное отношение к Елене Сергеевне, подарившей мне много счастливых лет. Поздравляю. Не имею возможности задерживаться, вынужден удалиться по служебной надобности…
– Папа, останься!
– Папа, у нас так весело!
– Честь имею! – щелкнул каблуками и удалился.
– Каков! – восхитился Булгаков. – Я его еще больше зауважал.
– А красив! – всплеснула руками Ольга Сергеевна. – Он стал еще эффектнее в своем трагизме.
Букет, подаренный новым мужем, померк пред тем, что принес муж прежний, но наутро, проснувшись, Шиловская, ставшая отныне Булгаковой, увидела три роскошных букета – розы вишневые, розы белоснежные и розы алые. Командор был посрамлен.
Три дня покутили, и вновь по ночам – к Мольеру: «Образ прелестного соблазнителя, Дон-Жуана Тенорио, соткался перед ним во время ночных бдений и поманил его… Мольер увлекся и стал писать своего собственного Дон-Жуана и сочинил очень хорошую пьесу со странным фантастическим концом: его Дон-Жуан был поглощен адским пламенем».
Иногда мысли о самом себе отвлекали его, и он, отложив рукопись, писал в сторонку нечто совсем уж неотсылаемое: «Я, как и Вы, полуночник, пишу по ночам. Сейчас мы оба не спим. Нас разделяет город. Если мы сейчас одновременно выйдем навстречу друг другу, я – из своей квартиры, Вы – из Кремля, то не более чем через полчаса встретимся где-нибудь на Пречистенке, возле музея Льва Толстого. Постоим, покурим, погуляем по ночной Москве, дождя нет, поговорим хотя бы полчасика. У меня много накопилось сказать Вам…»
Вдруг тревога сжала его сердце, и он приписал: «Какой-то Вальтер… Не пускайте к своей жене Вальтера!» В минуты творчества его порой посещали некие прозрения, зачастую довольно странные. Вот и сейчас откуда ни возьмись выплыло немецкое имя, несущее опасность. Он вышел на улицу покурить. Одной спичкой раскурил папиросу и поджег непосланное письмо, как делал уже не раз.
А вскоре пошли увеселения, связанные с 7 ноября, после которых в газетах появились сообщения о внезапной кончине Надежды Сергеевны Аллилуевой, жены генсекра. Причины не назывались, скончалась, и все тут.
– Тут причастен какой-то Вальтер, – пробормотал Булгаков за завтраком.
– Что-что? – удивилась жена. – Вальтер?
– Нет, это я так…
Ему во что бы то ни стало хотелось посмотреть на похороны, и они с Люсей выстояли длиннейшую очередь в ГУМ, на верхнем этаже которого выставили гроб. В нем лежала молодая женщина со страшной мукой на лице, брови трагически подняты кверху, и все выражение – словно говорящее: «Не хочу! Не хочу!» Только непонятно, что именно – не хочу жить или не хочу умирать. В нескольких метрах от гроба стояла стайка женщин, и одна из них подозвала Елену Сергеевну.
– Я на минутку, – пискнула она мужу, но провела в компании этих дам минут двадцать, покуда людской поток выносил Михаила Афанасьевича по ступенькам вниз и на улицу. У выхода из ГУМа он дождался жену. Та вышла растерянная и задумчивая. Они пошли пешком по Красной площади, и, лишь когда вступили в Александровский сад, она заговорила:
– Самоубийство.
– Это они тебе сказали?
– Да, там были жены нескольких высокопоставленных военных, я с ними была знакома. Естественно, они бывали у нас в гостях, и мы ходили к ним в гости. Они говорят, до нашего появления Сталин с полчаса стоял возле гроба и безутешно рыдал. А потом отпихнул от себя гроб и ушел. Но самое интересное знаешь что? У нее был пистолет, из него она и застрелилась. И этот пистолет – системы «вальтер»! А ты что-то говорил про Вальтера, что это он ее убил. Откуда ты знал, Миша? Мне даже страшно становится!
– Я не знаю. Честно говорю тебе. Когда я по ночам работаю, ко мне приходят какие-то слова – не слова, отзвуки – не отзвуки. Что-то долетает до моего возбужденного работой сознания.
– Это удивительно, – сразу же поверив, произнесла Елена Сергеевна. – Творческие люди потрясающие. А что же еще до тебя долетало?
– Ну, например, что мне немного отпущено жить. Не пугайся, у нас еще целое море жизни. Ну, или озеро. И я умру у тебя на руках. Счастливый, что прожил с тобой годы. И ты закроешь мне глаза.
– Обещай, что это будет не скоро!
– Не скоро. Не очень скоро. Еще поживем, Трусикова-Ненадежная!
– Ну, теперь-то уже давно надежная!
В то время как кремлевский ночной деятель переживал самые страшные дни своей жизни, пироговский полуночник наслаждался самыми лучшими мгновениями, часами, днями, месяцами. «Дни Турбиных» весь год шли с неизменным успехом, аншлагом, кассой, и из этой кассы с приятным постоянством капали денежки. Сто спектаклей с конца февраля по конец декабря! А тут еще и его «Мертвые души» наконец ожили, Станиславский привел пьесу примерно в тот же вид, что до него Немирович-Данченко, но, в отличие от Владимира Ивановича, все-таки довел до постановки, под его руководством режиссеры Сахновский и Телешева сделали спектакль, в котором блистательнее всех Борис Ливанов исполнял Ноздрева: