Милейшая Б., почему человек, вырвавший из себя всю кабалу, кроме пустого сердца… и косые взоры Амалика выкашивали в полушариях на стене — целебное горное пастбище, краснополый от земляники припек с ручейком, чтоб на минуту полуумиротвориться в негах… Почему добровольному голодранцу не выбрать свои блаженства — из воздуха? Бродя по городу, пить дыхание девы-розы и девы-фуксии и мысленно целовать кусту, этой ярмарке невест — кончики листьев и перстни! Дегустировать остросюжетный газ парфюмов и флиртов… Вдохнуть досуха, до сажи — хищные круги кофе и до инея — неон утра, меж выхлопами которого дородница-кофейня швырнет ему в нос… вышлет воздушным приветом — дозревающий шоколадный, миндальный, поднимающийся клубничный и желейный нимб торта… Минуя уже ресторацию, отчего не потешить себя — скрипящим, глазурованным от жара гусем, в пересчете на наши деньги — пробивающими окна горшками благоуханий? Проходящий орленок с сигарой надует едкость Гаваны и гаваней, пряность пляжей и галлоны моря. Абстинент… аскет… наш малый — избранный, счастливец праздный — поймает во вздыбленной траве парикмахерские цикады газонокосилки и настой, взвар, полынь, бальзамин, лаванду, вино, елей… Можно стать безмолвным рыцарем, телохранителем, слугой femme fatale или погубителем чести — и шикарничать целый… не миг ли — и жизнь, и вся fatale? Фактор времени не укротит миг радостей. Войти в желчь дыма, в окно, выкипающее — письмом без адреса, с накомарником вместо марки… Но эфир перехватит кирзовый дух гудрона: раскатывают и удлиняют — столицу несомненного, где улицы дивно путаются, и московские переливаются в римские и парижские и впадают в пражские, но с каждой открывается вид на главный собор — Счастье…
— А по субботам Муся имеет обыкновение мыть любимый фикус, — сообщила Беззаветная. — И когда землю трясли стихии, трепали войны и кризисы, и когда земля поднималась со скомканных равнин, то есть из разрух, и, отряхнувшись, оправившись, опять бурлила, добывала, возносила, гнобила, обчищала, браконьерствовала и покупала у неизвестных лиц документы, Муся ждала субботу — и влекла в ванную фикус и, напевая, безмятежно омывала губкой — мужицкие листы фаворита. Единственное, чего коснулось время, — Мусина песнь! Всегда — из вчерашнего радио.
Бесценная Б., стучит сердце покровителя. Будете смеяться, но мне по-прежнему не дается порядочность букв в вашем имени, скачущих, как фальшивый перл под наперсточниками, как кривое коленце с холма на холм… хорошо, что отныне моему языку ни к чему так реять.
Полагаю, вам будет лестно узнать, что едва мне сообщили о вашем прощальном выезде, я не хлопотал о застольной песне, но решил покатать в устах — вашу. Боюсь, вы не вполне смотрелись на примадонну — спесивы и умащены гаммой измышлений и грубых натур, вышедших к ночи — в трущобах и распродаже, к тому же еще растащились, хотя возможности, казалось, закрыты. Вам на голову навязали буколическое простодушие: трудно представить, чтобы вы доброй волей вырядились — в этот на редкость не ваш платок, он-то и подытожил полное вырождение. Впрочем, не стоит вменять вам эпатажный вид — напротив… Запоминая длиннейшую дорогу и ужаснувшись — бессчетным лотам пейзажа, решаешься уморить, умерить прогрессию, вязкость и методичность местности и найти — асимметричное, перевернутую карту — луну и месяц на плавнях, и кроны в траве или птиц на стропилах дня, что в бедном воображении означают — не себя, но симфонию — в списке, и бутыли на жердях салуна, и караулят не звезды небесные, но пригоршни человеков, и в экстазе обрушиваются на пищу. Но чье-то движение — пусть душевное — и выгибают тучу ввысь, и опять — обваливают… Или вас, чьи понятия опрокинуты с ног на голову… которую, упражняясь в мнемотехнике, я соединял — со стеной пыли при кедре ливанском и с зобатым вретищем безумия, и венчал координатами — градусом, слюдой секундой… но, признаюсь, упомянутый путепровод не запекся для меня на земле — скорее, проносился по слиткам вод и первоцветам, по ступицам, карнизам, по стеариновым шпилям и каскам света — и вы были секундой не широты и долготы, а лишь раздутым проселком.
Ваша способность быть не вовремя и не к месту — знаменита: вы и это представление заварили — близ некоего пикантного события. Когда момент заводит и щекочет, я всякий раз отвожу глаза от сторон, из коих мог бы явиться посол неучастия — и вырезать меня. Что мне стоило, услыхав меж приятных сборов — возмущение тишины, опознать ваш стиль — и, подпав под влиятельный, симулировать глухоту, но так неисправимо надеешься — на милые сюрпризы! А подмахивают — берлогу…
Подозреваю, обо мне бы не вспомнили, но за вами не оказалось приданого, чтобы снарядиться — без добровольцев, потому-то поднатужились и восстановили всех благороднейших, кому вы хотя б однажды выписали сцену из книги судеб и удостоверили: числится в завалах… в анналах, скопировали правительственную грамоту и впускающую сквозь брандмауэр ксиву — или умело отбили запрос. Сошел час расплаты! Шепну: наше большинство не зажглось — ни призывами блатаря второго паспорта, ни просьбами параллельных дарственных и накладных, припечатанных — вашей ручкой. Но я, не в силах свернуть неизменный простор груди и подозрение, что мое творческое начало недовостребовано… я явился, застав, между прочим, пред вашим походным сундуком… вашей влетевшей в трапецию каретой — сухоглазую троицу подруг по выпиливанию Слова — из распоясавшихся излишеств, перепроизводства, невоздержанности: навстречу пуристам, стилистам, а также тройку сверхдальних сородичей, больше похожих — на злостных должников. Зимний коренник — побит не то ядрами глупости, не то яблоками горы, и два запущенных пристяжных, не увившие вас венком, но себя — алчбами, сокрушались в одностороннем порядке, что не виделись с вами — сто лет, чем явно спихивали ссуды волхвов — на нас, и инструменты голосов их фальшивили, музы не наставили игроков — в игре, и знакомились ли вообще? — зато инструменты тел трещали от пороков. Похоже, и меж собой они не виделись — больше века, ибо изрыгали радостные приветствия, сколь кощунственные, столь и козлоязыкие, пускали друг в друга — зверя, шумно запрашивали успехи и тестировали ваш недужный антураж — будоражили в ощущениях. И когда б не коллеги по дублям, эрзацам, подделкам, кто вкрутили форвардам тихой охоты — ваш дормез, надежность его закупорки и прочую гладкость трассы, они, пожалуй, не вспомнили бы, зачем скопились. Кажется, века невстреч сии нестареющие тоже отсчитывали от обильных прощаний — не то с общей праматерью, не то с идолопоклонством.
Ссыпаясь же с паланкином на холке с курганов ступеней, рысаки не так умилялись вашим былым аппетитам, как некогда — нянюшка, даже тиснули рядом с вами неуместный стандарт — рояль и справлялись о телекинезе. Копиистки-дублетницы координировали и возражали: пусть вас не вышколила любезность и ваши выписки и отписки не присолила скорость, зато, не в бровь родне, вы не подносили жаждущим печатного слова — разительного, к тому же вы безупречно, искусно, естественно, неоспоримо расставляли каталожные карточки — и почти ни одна не сошлась с неподобающей буквой, и события случались — в срок, и к назначенной хронологии не подкопались, а в прикупе — всегда джек-пот! Мало кто так неподражаемо и жизнеутверждающе расставляет сейчас карточки.
Тут нагрянувший из улиц верхний житель, кто на вашем задержании лестниц не мог взмыть на свой потолок и охлаждался, вложил во все уши сразу: а по-моему, она просто пещера демонов, а сейчас развязала — очередное безвременье… На что сообщницы-картежницы консультировали сверху вниз, что, конечно, ваша квартира — перевалочный пункт выеденных кульков, обезглавленных коробок и клеенчатых бахил, заношенных вряд ли — по музеям, ибо дуют бромом, нашатырем, карболкой, формалином, хлороформом… шавка и та древлянка — на выброс… Провал, зевота дверных проемов, ведь ваш отъезд не пошатнет мир? — и вы пять лет не мыли окна, так что непрозрачные гонят преступную близорукость и не ведают, что прорицают: полис нашего преуспеяния или стройку века, бомбежку? А может — пьяццу Микеланджело? — зато отнюдь не со всеми вы были неуступчивы, а кое с кем улыбались — и отпускали не справки, так самобытные реплики… И хотя вы проели свое последнее путешествие, взяли бородинским с колбаской, и узловатым шарфиком и носочками без пяточки, а приличные люди не валят эти траты — на посторонних, но обшивают себя сами, ваш же каталог, то есть гардероб покеристки прилежно перелистали — и нацедили наряды бесчестья, и если скреплены повторными швами — так будто у вас не руки, а… но даже этими кривыми вы служили благородному делу — и всем на зависть расставляли карточки: начинания, трудотерапия, умножение покупного, наказание рублем, воскресник, гадкая случайность — вроде гонца от вас, скомкавшего мое пикантное кое-что… и по особым просьбам приподнимали пласт, занос, кору, дабы любопытствующие наелись… удовлетворились.
Затем на разминовение идущих в выси и нисходящих подсыпался призрак в облачениях ни мужских, ни грубошерстых, ни железных, ни снежных, но — полных грая и скипевшихся в обитателя соседнего промежутка или в ловца подаяний, в попрошайку, и имел глазки-копеечки и пластмассовую улыбку, а в рукавице — пук цветков тех же вещества и дороговизны и ковригу не вкуснее улыбки. Сердечный желал осыпать вас — своими негнущимися, тенькающими тюльпанами и почти медовыми крошками. Не прогоните? — спросил призрак. Если нет или да, он сопроводит нас… будто мы собирались проехаться по логовищам увеселений.
— Но Мусе мнится, что принимает не одних слоняющихся по воздухам тварей, но судей страшного прощания — и задирают ей то печеночный, то желудочный, то инфарктный бок, а с каким нахрапом вцепляются мигрени! — вздохнула Беззаветная. — Муся готова к атакам, но, разумеется, не в латентной борьбе. Если держит ответ — за маловеров, не премированных — ни соткой отдохновения, ни огородным балконом, с чего бы ей — стоять в одиночку? Муся приветствует — чувство локтя, дыхание коллектива… и вообще не работает на полутонах. Так что в избранный час дом оглашаем выразительными стенаниями. Маркированными каким-то непроверенным пернатым