йй-яу-уу! После аргентинской и после бразильской серии: йй-яу-уу, йй-яуу. А коллектив чертовых воздушных взял моду — пищать так тонко, как чертова труппа мышей.
Напомню вам, милейшая Б., вы позаботились о вашей дороге тем, что сняли с ее ветвей все золотые орехи, бриоши и круассаны, халву, хворост, дрова, пристрелялись к ранеткам и к черешкам и не гнушались ничем из-под ноги — ягодами алыми и волчьими, стеблями исцеляющими — и урожденными в соломинку от коктейля, еще полную злачного, и покушали дары чьих-то лопнувших карманов и краски, оставив — зияние, слепящий корнпапир, обознавшийся фирн. Так что нас принимал автобан надменных, взыскавших — свободы от всего и дошедших в отрицаниях до минус двадцати трех! Или — тракт безымянных: склерозная белизна на буксире норда и конвой убавленных до хорды берез. Но и то и это путешествие за черту прирастали одно — простудами, абсцессами, ожогами, подагрой, пеллагрой, другое — бредовым коловращением и неостановимым ясновидением, но оба негуманные — безгласым горлом: кратер, воспаленный — безмолвием. Правда, ваши возничие живо стрясли из своих глубин инвалидные грелки — литровые бутыли, и выбивали пробки из подозрительно вспенившихся — и не слишком зазывно предлагали свое тепло и нам.
— Но вряд ли Мусе удастся завлечь в свидетели, болельщики, тифози — младшего члена дома. Эта наша птица темнит, подкручивает свои биологические часы, крепится к гнезду — паутиной… всей паутиной мира! — вздохнула Беззаветная. — Возвращаясь с уроков, преподанных школой и отсеянных двором, темнящий неизменно уступит дверь — последнему солнцу. И, чуть втянувшись, пресекается, мигрирует на шабаш — мчится в сети, оставив нам — пустой колтун пуха. Лишь в преддверии утреннего огня грязного пуха заполняется вновь — и оживляется, движется, например, в кухню, но, не вспомнив нашей натоптанной, короткой дороги, вступает — на самую неприметную и непроходимую и ломится сквозь бездорожье снов… не вполне ясно, что воскресший из клошаров, выбившийся из филинов готов слизнуть в точке кормление — ужин или завтрак, или предрассветных муз: грохочущий хеви-метал, но его биологические куранты бьют — не плоше кремлевских! Трижды пушечно оголяется и запахивается холодильник, катится по отрогам чугунная сковородка, порскают врассыпную визгуньи-банки и ахают кринки, на кастрюлях скачут бескозырки, и прокатывают версту и бьют ритм ложки и вилки, а в котле подтанцовывают и кукарекают петушьи косточки. А может, нас третируют бронтиды? Потом скрытник атакует — каморки гигиены, боксы дезинфекции, где, на наше счастье, скарб апатичен — и удар бледнее. Хотя старый большевик таз держит марку булыжника. Младший вольнослушатель, как вы, соратник Амалик, не всему отворяет ухо: не воплям дома о тишине… или не слышит — бум музыки? Но дом застукал место клева — и подскочил из постелей, и высылает свои привидения — с вестью о заботах, к коим не может найти темнящего подзаботного, и волнуется и скучает! С информацией, что средняя опора дома слабеет, угнетена, а старшая — села на лекарства и на ворон. Но внезапно встретивший привидения — крепок! Особенно в слове, готовом — покрыть кров трещинами, осадить в руину! Этот ангел — при тьме чужих… при свете чужих детей!
Оказалось, мы так торопились, что пренебрегли трением и скостили вековые провинции — в потехи минут, в височную кость одного фасада, и рогатые сцены охоты, и сев и жатву — в золотую нить в графине террасы, каникулы — в семь цукатных деревьев субботы, и домчались к вотчине огня, к его ражим торжествам — задолго до назначенного вам рандеву, и не были допущены, но брошены — возделывать избытки там, где растет только метель, томиться и отираться — на этой святоше-магистрали, раздразнившей щеколды — пред всеми, кроме нетерпения, кроме ратей всех зим, что шли и шли на наши шкуры, кору, подкорку, подшерсток и прощелкивали нам зубы и все ранимое, как пробки — на грелках от ваших пороков… как пластмассовые тюльпаны, которыми осыпал вас призрак промежутка — и которые уже превращались в глазах порока в рюмочки…
— А могут ли свидетельствовать о судных издержках и нескудеющих птицах и подсуживать мантиям — те, кто видятся проходящими наше жилище, порой чудятся на обжитой нами площади, как детка одного класса с младшим членом дома, удостоверяющая — лишь свою принадлежность не к голодной династии. А если стойко грезится — босоножкой, так тоже загребает руководства и оракулы, возможно, из нашего Зазеркалья, и на всяком босяцком шаге высасывает силу родной земли, вымогает ее красу и поэзию, перекладывает полезные ископаемые — в назойливую фигуру собственного здоровья, попутно — впитывает язык босяков. О чем исповедальном дискутировать — с собеседником, объясняющим мир на пальцах грязной ноги? На богатырской, где наши с вами просторы отваяли целые сапоги? Мои и ваши ботфорты!
Наконец и нам отверзлось — первое предгорье большого пламени, зал исполнения желаний: сказочный пригрев и облегчение «стулья», представившее изнемогшим скитающимся — железный поддон и спинные реи, но как успеть к оседлости, если по стенам разгонялся и не переставал — роман с продолжением, с прерогативами, преференциями, с дополнениями к уточнениям, и суммировались приобретения и осмеивались потери, нас преследовали все более несдержанные выгоды, а меж главных сюжетных курсов интриговали нежданные баннеры, постеры и анонсы концертов симфоджаза, чья природная музыкальность… чья игра… один гейм обещался куда скорее, чем мы полагаем… в обход наших ожиданий, а вошедшие в экспозицию в кудрявых багетах — грамоты за отличную работу и лауреатства прибавлялись ударными обязательствами, взятыми здешними трудоголиками — на годы, и рапортами о пятиминутной готовности и инструкциями: подвинуть карты к орденам, а в непредвиденных осложнениях задействовать бубны, плюс кое-какие деловые объявления: Бурим скваж… Устраняем проблемы… Замена дверей, окон, антиквариата, банкнот… Тут и там выскакивали особые предложения, и общим и порционным услугам не хватало разгона, но упорствовали — и, пойдя из берегов, удачно приблизили нас — к долгожданным освободительным литерам: М (метро, мимикрия, модерн) и Ж (жизнь, жажда, живосечение), а также и к Б (бар, балетомания, баттерфляй)… Увлекательный детектив, где преступник продан сразу же, но читатель надеется переиграть автора и выйти на другое лицо… по крайней мере — отшустрить на пару шагов и, подхватив встреченный в М инструментарий — метлу и мотыгу, дезавуировать огонь.
Кто-то из ваших возничих, набравшись уже изрядно тепла, боюсь — в счет уверенности, в каких широтах судьбы наблюдается, опознал в этом преддверии ада — меблировку задорных времен, почти копию, или дубль, словом — оттиск рая. Он собрался хлебосольно свести ваших покеристок… ваших старых партнерш и других присутствующих — в свою память, но тут к нам протиснулся между льгот и поощрений — один из подозреваемых в собравшемся злодеянии, поджигательстве, деконструкции, молодой церемониймейстер, показательно простоватый — студент на приработке, примерный бакалавр с папкой конспектов — кстати, мне показалось, что я его уже где-то видел… Вступил объявленный джаз-банд, правда, тут же сорвался в хруст песочного трека и позволил солировать — попрошайке с копеечными глазами, коего забыли спасать на фривэе грелками, так что дрожал, как гусь, должно, по инерции, и оброс белым пером, но успел выпросить у кого-то новый нос — тенор-саксофон, и теперь досаждал поминутным сиплым аккордом, и всхлипывал и подсвистывал, и вряд ли к дурному платью призрака прилагались платки, но, к счастью, вскоре оркестр нашелся вновь.
— А кошка! — с горечью говорила Беззаветная. — Экстремистка! Опорожняется от своего содержимого — где хочет. Истязает и рвет лицо нашего дома — французские обои! О меню справляется исключительно у Муси и у меня. Указует начиненной когтями лапой — где укрыто и сколько пустить в ее сторону. Чтобы утолилась на полчаса и успела меж переменой блюд — кусать кормилиц. Но не гасит в глазах — брата по темноте, младшего проживающего! Встречает — с подобострастием, пресмыкается, лебезит и гонит самопрезентацию — весьма смело уложив мех… забыв, что на ней — не норка, а обложная кошка… подворачивается под руку кумиру, и если случайно погладит — или, отведав воскресный творожок со сметаной, скатит тарелку ей, ловите сноп искр — праздничный салют! Ничего, что первый едок сам зачистил за ложкой — хлебцем, фанатка долизывает — часами! Забыла вам сообщить, соратник, что вчера этот пахан мостовых КамАЗ задрал мой дафлкот — грязевым душем! И поскольку мне неизменно угоден поход в университет, пришлось осадить — к предшествующей модели пальто. Но вдруг выяснилось, что на тренчкоте отводит ночи — кошка!
В следующем зале, Бесценная Б., встал на подиуме — ваш убранный розовым сатином… помните? На корме, изукрашенной красным… Внезапно я заметил, что с кормы не содрали ярлык с ценой! И между делом все старался разглядеть цифры, в конце концов, ведь и я принимал в них участие, но — увы, заледеневшие, а после оттаявшие, раскисшие, раздавшиеся, перекормленные…
Подозреваемый, образцовый бакалавр, уже повелевал церемонией, хотя то и дело подглядывал в свою папку — явный адрес с чьих-то остывших юбилеев, и сверял гостей и достоинства их со списком, но произнес ваше уклоняющееся имя — почти безупречно, однако, на иных выражениях казался… не то чтобы невыверенным, скорее — не закрепленным за текущим моментом, а кое-какие узлы, свойства, признаки как будто и совсем пропадали, смазаны — перегрузками или неокупаемостью, а может, по примеру старшего неплательщика, одновременно торчали — на другой территории, добычах, ступенях развития, и пропадающий полагался — на меня, кто уже лицезрел его — и как-нибудь восполнит прострелы. Но что, если он встретился мне — не в прошлом, а в наступающем? В финале, где он выходит в поджигатели? Как штандарт «Луна» и мост, и корабль, вписанные в бегущий меж берегами и неизбежный блеск, выходят — из этого русла суеты… не обязательно — на дно. И поскольку мои возможности мало-помалу поджимаются, я принял решение: доверить преступное — именно сему малотерпеливому.