Ваши бриджистки или преферансистки… старые шулерши, мечущие двойные и тройные не просчитанные оппозицией документы, тоже взяли речь, но так и не продвинулись дальше того, что вы неподражаемо расставляли карточки. А затем компания пороков послушно взялась задраивать представление. Самый закоренелый, несмотря на двоящуюся декорацию, работал грамотно и, ручаюсь вам, дорогуша Б., вломил мастерски. Но стажирующиеся колотились шаляй-валяй, с вывихом и навыпуск — в самом деле перековались в ваших родичей? Или не только в ваших? С последним же шкодливым, баскакским гвоздем экипаж ваш начал пренеприятно содрогаться и проваливаться — в постамент, скважину, дромос, озаренный всполохами каньон… Мне страстно хотелось заглянуть в эту транспортную артерию и удовлетворить нараставшее любопытство: а что есть дно — для вас?
— Не остановите нечистоплотную беготню паркера, Павел Амалик, ибо не веруете, что в недальний день спустится помощь и вытянет компьютер из аута? — спросила Беззаветная. — Или не можете удержать партизанщину, захребетничество, бесхребетность руки, ее манию — попирать девственность, как не в силах остановить круговорот? Кстати… если маршрут вашего паркера длиннее наших запасов бумаги, вы можете выйти на увядающие на стене атласные полушария — и писать на склонах гор и по транспаранту океанской волны.
Университетский конкорс — абсолютный центон, составленный из моментов, нарезов, открыток прошлых дней: что было, то и теперь есть… непросеян и перегрет!
Обновляется светило — и высвечивает новое воинство, ничего, что в тех же лицах или костюмах, выпускает из запасников и таможен, выводит из египетской тьмы фондов и из пустыни неизвестного — и облекает жизнью формы, фронты работ и долги, и не спрашивает, точно ли предыдущие транспорты сверглись с вершины — в реку и пассажиров их унесло течением… в котором необязательно черпать форель и омара, и воду лучше не пить, но остаться в радости, что налицо — не тропа черных следопытов и металлистов, а троп река.
И пока часовые, регулировщики, ключники, билетеры, жрецы опекают торжественные врата, куда должен войти мессия — или иной беззаветный, и поддерживают орнамент: фронтон, балки, петли, браслеты и полушария, где пасутся створки, распахнутость, замкнутость и запасные раскаты, а ранний Амалик переходит дорогу — позднему Амалику, и неоспоримый покровитель бумаг, и осажденный — толпятся и протискиваются каждый к своей звезде, за спинами целевиков каменная шинель методично формирует из своих клонов, истуканов, киборгов, ваалов, мумий, остолбеневших на старой неделе и ориентировавших вчера, — собственный полк, заграждение, осаду, облаву.
— Значит, аллигатор оратор информирует прилегающий метр, что шумовики и лобовые трикстеры — я?
Бакалавр укрупнялся изумлением и ужесточался, и подмешивал к господствующему чувству — наползающее поле огня, и акцентировал сожаление о поплывшем знании и расстройстве многой мудрости.
— Если оратор присутствовал при утряске его заносов и переносов, разве он не видел, кто — инквизиторы? — спрашивал Бакалавр. — Кто экзекуторы? Нюхальщики архивной падали?
— Расхожие лица героев толпы, так я их называю, — сказал Павел Амалик. — Лицо неуловимо — и это лицо сармата.
Нетерпеливый в героях поднимал вверх аукционный палец и репетировал между ценами и уступками, и ремиссиями — ведущий жест каменной шинели.
— Наверняка были в масках «Мужество», «Правота», «Сила», «Живее всех живых»! И возглашали: долой теневую реальность! Бесплотную, спрятанную между страницами, продавленную в подвалы, непристойную, выпивающую нас — до сажи! Прибывающую и прибывающую — и вот-вот взорвет покровы! Так могли рассуждать — ваши погромщики, заглушая — меня, способного в роковой миг возглашать — твердое не то, — говорил Бакалавр. — Деловито подкручивать центровку и блефующие задворки… колки, резцы, шипы, серные головки минут.
И почти уверенно выводил стопу — на следующую базу, где нет покровителя Амалика, но безнадежны разлука с ним, и голубой приворотный снежок меланхоличней, чем блюз, посыпает загубленное свидание.
Возглавляющий пирамиды пыли Павел Амалик никогда не одинок, потому что щедр: вокруг него витают птицы слов — птицы от влюбленности и от ярости, птицы от нетерпения и от нетерпимости, и туземцы с песьими и кошачьими головами, и с головой-сраженьем, и летающие печати — стаи и стаи, которых подкармливает — философскими наблюдениями и зажиточными, справными, пышными мнениями, изысканиями, прогнозами, предвидениями, интуициями. Каковое кормление традиционно и совершенно, как рифма, прошедшая время и всех поэтов… как соединение просветительской работы с карательной практикой.
Вспомнить: многие влиятельные персоны снисходили переброситься парой глагола — с безымянными стаями, пока сами вытягиваются из снов, погружаются в воды утра и что-нибудь погружают — в себя… пусть впорхнут, и свищут, щебечут и гукают — вынеслись из ниоткуда и имеют хороший запас жизненных анекдотов.
Сердцеед Амалик выспрашивает у каждой стаи — кто святой ей покровительствует? Чтоб не отбояриться, но интересничать и кадрить — и окольцевать своим именем, для кого-нибудь — непроизносимым… и, забыв, что уже многократно бросал налетевшим — свои драгоценности, опять кормит, но, посеяв любимые разносолы вечно голодных, бросает им — подозрения, усыпительные обеты и заверения, бахвальства, подставы, киксы…
Если необходимо пустить с губ — что-нибудь величавое, но не пузыри, почему не дарить заповеди и параграфы — привязавшемуся к ноше «Дверь», ищущему внутреннее наполнение роли, кроме гиподинамии, — и отгрохал себе два лица: случайное — и устойчивое, и стоячее, или — судьи и неподсудного, обуржуазившееся — и обмещанившееся, в общем — конкурирующие организации. Гнать лохматые стаи — к одному из Янусов, кто сливается с поджарыми атлантами летнего леса, перебрасывающими друг другу изумрудные от натуги мешки с ветрами, зажигалки и отсверки, и сошелся с перерывом зимнего леса — на захлопнутые переплеты, шезлонги, ширмы, и черные кофейники и пустые перчатки, на грызущиеся челюсти гардеробных крючков — и не сбежит, чтоб явиться — в другом месте, потому что уже расставлен — и на ближних, и на дальних дверях, и справедливо предположение, что покровителя услышит — сразу весь лес.
Лицо караулящего дверь, адресованное Бакалавру, произносило:
— Я уверен, твои поступки толкуются как попало. Меняю погром — на примятый флэш-моб! Назначен день и пик, и откуда ни возьмись — твои сомножители геройские: адреналинщики, загонщики, зубробизоны, йети, выкипевшие до контуров или до котурнов, до каркасов, пружин, артерий… и уже крепчают — в единый строй, и громят и топчут. Но свист, или обознавшийся зов: «Обедать!», хлопок поплавка в подземном рву, хруст весла или биты — и пошли врассыпную… вразнос, в распад. Не хватает на пиво — сбацают что-то в подземном переходе: канцону, манифест — и разлагаются дальше.
Посвященное Амалику вторичное лицо Януса сообщало:
— А вы с вашим монологом об архиве на невидимом побережье — как спортивный обозреватель в еженедельнике, кому не пофартило — представлять матчи по четвергам, а главные разыгрались — в сдувшуюся субботу, и рекорды забиты ушедшим в кучу воскресеньем, их давно обглодали газеты и первого, и второго утра, так что грузит читающую публику — состязанием микроскопов: суть спора и приз не разглядеть, и победы снесло к нездешнему летосчислению.
— Соединение погром и я — существует лишь в рапорте оратора, давно потоптавшего регламент. А как мне жить дальше — с таким подозрением? Все дальше и шире — с таким обвинением? — возопил Бакалавр. — Как смотреть — в доверяющие, вопрошающие, испытующие глаза встречных?
— А кто сказал, что я связываю вас с погромом? — надменно спросил покровитель Амалик. — Я подумал: что, если я начну говорить с вами аллегорическими сюжетами? Притчами? По большому счету — совершенно равно, о чем… Бьюсь об заклад, предмет несуществен! И конкретный повод, обрекший меня на скитальчество, — ноль. Я не смог бы утвердить однозначно, чем разрушен архив — внешними или внутренними факторами? Неопределимость причин — из-за сложности и многоохватности подхода. Иногда мне и самому едко хочется подавить наши коллекции…
Передатчик в лесном кармане дозорного, скулящий и болтающий сам с собой, или заброшенная в кусты рация вдруг спохватывалась о насущном и хрипела:
— Эй, кто-нибудь, отпрягите баксов пятьсот до какой-нибудь зарплаты!
Сквозь шатию спорящих пробирался чистильщик с ледяной головой, половинчатостью одежд — совместитель, аполитичный, призрак, снизу — синяя клининговая служба, прославляющая на лампасах — санитарию и себя, дарующую — очищение, чистку, порку, и сорвавший идею верх — перестарок-пиджак, чей правый рукав — малощепетильный пасынок, приштрихован снаружи — скобой неровных, зубцами, будто над усыновлением расстарался — слепой и для осязательности шил драное — дратвой, а может — полный грубиян. Пересмешник нес на руках стихийное чудовище, вздумавшееся из несколько щеток, отвлекающее на шорох и плеск — лохмы, клочья, и мусорные хвосты, и растрепанные геройские бороды…
Гора опустившихся воздушных шаров, опустившихся со вчерашних торжеств или с недельных неряшеств, сложилась в углу конкорса — в фигуру «Пушечные ядра. Запас на первое время».
СПИСОК ГОСТЕЙ
От ретирующихся районов прошлого века, семидесятые улицы, приглашена Женя Винокур.
Из мачтовых, из виднейших, неприсоединившихся: дом-предприятие «Не та скорость, не та разворотливость (не те, кто вы думали). Три дочери». Старший партнер — дочь борьбы с узурпаторскими режимами Клавдия Петрова, старослужащая, но уже перебросилась с ратоборства — на стенографию, преображение скорописи — в холодное дыхание зимы, гарнитура стандартная — гвозди бы делать из этих букв… заколачиваем тираж — пять экземпляров, один двусмысленнее другого. Средний партнер — дочь Клавдии Женя, в запале директор студии (студийцы, студенты, беспутники папы Студебеккера…), но капля по капле — директор иглы и нити, хотя студенты — беспутные компании, ежовник и любка бездорожья, еще прикатывали Винокурше — пенношумные ночи, перестановки в природе и обновы в собственных именах, или привычку — вкатываться в любое Женино расположение… но больше — в одно и то же. Младший партнер — дочь Жени от первого мужа и, согласно надеждам, не последнего, голубица двух половин, правая присборена — в сухолом, в хворост, и чтоб не заметили и не загребли к костру, сошлись на классике: прятали младшего партнера — в лесу таких же, в интернате леса, но поджидали, что вот-вот сконцентрируется на равновеликом, восхвалит симметрии, и немедленно вернут — здоровому обществу, даже зачеркивали лесные дни… хотя документально кресты еще не подтверждены. Но пока время при