пирожках, и банкиры с черными сигарами и трубками, родившими пашню дымов — над уведенной из видимого крупкой зелени, мифоманы с фимиамом, и белые воротнички, и обугленные работой негры, голенастые зубоскалы в молочных кашне, и траурные и свадебные, и патлатая шпана прутьев, оточенная и взбаламученная — и карабкалась, и взвивалась друг другу на лопатки, и всех оплетали кратеры салюта — высеченные из театра жесты, и из праздничных бочек — пробки и щепки, и шквал бабочек, перочисток и записок с желаниями летел на гостей — как на свет, и таял, как столовое серебро, и ветви примерзали к заломам высочайших восторгов, к пазам и лункам экстаза — и отныне были неразменны в чувстве.
И уже прокламировали пропилеи, и возглашали соборы и базилики, скапливали фирмы, биржи, бутики, театры и рестораны, и насесты ангелов и грифонов, и катили площади с фонтанами, дружно вскидывающими дивные ножки, как дивы канкана, или объявляли фабричные трубы, стесняли казармы, стенды с правдами, бани, больницы, тюрьмы, тиры, и вынесенные на площадь эшафоты — и выдвинутые к ним балконы, и мавзолеи, и статуи Благонравия — во всех проекциях сразу: с центральной улицы и со сползшей в лужу, и на сравнительный анализ из тонущей лодки и из уносящегося «Ламборджини Диабло», и разгоняли сгустившуюся графику — гигантским побегом ступеней: от взморья к акрополю, или от прилива снежной пыли — на раек композиции, сияющий… нет, не светлым циферблатом, засомневался Причастный № 1001, а скорее луной, но с отбитой четвертью, с отъеденной гедонистами, и пристрастно перечерчивали мосты и арки и, оттирая ловцов рыб, все круче заводили амплитуды и трассы города на заре, то есть очерченного приезжим уже на заставе, пусть цвет его — не солнечный туф, зато — обнаженное сердце зимы, возможно, оттого что представили — не золотое, но лунное сечение: структуру, анатомированную арматуру, в общем, на редкость открытый город высыпал — на одной линии, в сквозящие, слоящиеся костры которой безжалостно швырялись — чертики неудавшихся бельведеров и скомканные шпили… А может, нищие революционные романтики, залатанные ватой и заштопанные бинтом, еще по колено в кипящем строительстве, уже мечтали — о следующей стройке, например — раскрасневшегося города на закате, грезили, фантазировали, галлюцинировали, и если не слишком ровняли улицы — по бегущей минуте, так счищали — случайные черты, разовую годность и закладывали — глубину: продолжительность, за коей и проступит город, хотя, кто знает, как скоро? И что — его действительная форма?
Колокола завершали насыщенный балет «Встреча», правда, не успев подняться на вышки набата или наблюдений за грандиозной стройкой, и сливались с сугробами стройматериалов, и с натоптанной в них почти бесспорной улицей, или с двустопным маршрутом, с выработанным единым подходом, и с возвышенным — и с конфузливым опаданием к затоварившим ту и эту сторону залам, пиршественным, библиотекам, пинакотекам, курительным, к кабинетам и будуарам, изоляторам задумчивости, бассейнам, кухням, людским, гаражам, фамильным склепам и иным кладовым, но рассеченным — в многохвостые звезды, точнее, разверстым в ночь, не постулирующим — ни дна гостеприимства, ни единой прямой, вероятно, оттого что чертились на коробящемся от холода, неравномерном воздухе, и по причудливости оправленного ветвями, и по змееватой мебели черного дерева, разумеющейся — за чернотой, намаслившей преломление города, и по неоромантической природе Интересного Лица, в чьей ауре благоденствовал объект urbs, причастные предположили: возможно, здешняя архитектура, прикрывающая свою несдержанность — складками эфира, представилась им — в стиле модерн, либерти и внесла свои здания, павильоны, гроты и прочие гнездышки — в органичные формы «Стечение крестоносцев», «Собиратели плывущих по рекам корзин», или «Пролитая из треснутого кувшина луна», или «Фрегаты и барки, переходящие кряж»… согласно стилю — дома-иллюзии.
Впрочем, прибывшие располагали координатами Интересного Лица, хоть и не как педанты — слово в слово, число в число, и поскольку, отметил Причастный № 1001, он никогда не держался магии чисел, а тем более — тот, кто стал ему Спутником и где-то, когда-то подхватил свою неотвязную поговорку: иди-иди, что медлишь? — они отважно пустились в рекогносцировку. Однако известная мазкость ночи и припадочность, точнее, препинания открывшегося им путепровода мешали разобрать его титул, или снег, внесенный в сухожилия цифр на растущих вокруг билдингах-иллюзиях, не позволил определить, блюдут ли пагинацию — или градуированы по своей, иллюзорной шкале, например, по чину в какой-нибудь истории. Решено было взять экскурсовода, попутно перейти — все выпуклое, рекордное, благоговейное и поучительное, но в столь демократичной и неформальной местности, к удивлению ищущих, не нашлось выразителя этой жизненно важной профессии, ни справочных бюро и таксофонных кабин общего пользования, а также — телефонных трубок автономного плавания, уклонившихся от тех времен или от сей провинции, как прежде разошлись с ней — Пятая Авеню и Великолепная Елисейская Миля, и Беверли Хиллз и Тверские Поля, или Олд Ломбард-стрит и Пиккадилли, не представилось также и почтовых ящиков, мальпоста, агентурных каналов связи, передатчиков военных секретов, ни пожарных гидрантов, светофора и камер наблюдения… даже выходцев из темноты с предложением — предложить им закурить, и вообще никого коммуниканта — по-видимому, сей вид человеческой предприимчивости угас.
Тут другое подозрение, по-своему контрапунктическое, облетело Причастного № 1001, в очках «Новолуние», и Ставшего ему Спутником: что, если они не особенно совместились с Интересным Лицом, не сказать, в современности, но не сошлись — в периоде радений о ней, в ее законах и заповедях, в земледельческом цикле, в разбазаривании и в забивании, в возвеличивании и в поношении, и прибывшие бездарно оторвались — от перегнавшего свой этап и на нестерпимой скорости врезавшегося в будущее, а равно от горожан, проследовавших уже в новый день — или в новую ночь? — и настигли, похоже, второстепенные элементы: статичность, шокирующее немногословие округи, ее абстиненцию… то есть энтропию — это остывание адреса, это вымерзание красок — до полярных сцеплений! До сцепившихся черноты и белизны. А также и — кучи свидетельств недавней бойкости, усеявшие рельеф меж архитектурных ансамблей и балансирующих на маршруте причастных — оттиски верной, но порой когтистой стопы прошедших, проскакавших, провлачившихся, и рассеянные ими некоторые реакции некоторого раздражения универсумом — натекшие и выпавшие в крупном зерне… здесь Причастный № 1001 обратился к абстрагированию от реальности, полезному и аподиктическому: не далее как в нынешнем исчислении — собственно, утром — он протискивался через автобусный нарратив, в котором некие слои отцепили от бабушки, Причастный не стал уточнять — чьей, орудие «Телефон», замкнувшись от ее простейшей забывчивости в дни абонентских плат, чем подвигли премудрую, сообщило повествование, абстрагироваться от мира… кстати — о часе души.
Кстати о великой, по обыкновению влагаемой Интересным Лицом во все, чего ни коснется, и знаки на тех и этих холмах оба спутника предпочли бы атрибутировать — как мету присутствия души, а не иной естественности бесценного друга, рассредоточенной, например — на сорок ломтей и разносолов, причитающихся, пусть и по справедливости — каждой провинции, и на ноготке ложки — далеким городам-побратимам, так что прибывшим, горячо ищущим выход — на непосредственную телесность И. Л. и заключение ее в ощущения как можно скорее, не придется — бегать и собирать или катать из снега…
Не решились и гости трактовать маргиналии, уснастившие склоны, как наложенные на пространство печати, тем более отсмотреть в интервалах меж выпавшими печатями — иносказание: схватившиеся дни мира, в коих по техническим или надуманным поводам отсутствует Интересное Лицо, и выглядят приспущенными — пламена светильников, кроме самых дальних, по определению негасимых, и прикрученными — сопла, тигли и камины, и печи с отроками, а содержимое котелков цинично приближено к гравюре. Понижены категории пожаров и просветы между домами, и задуто — все загоревшееся стыдом, надеждой и фикс-идеей, и тлеющее цепной отдачей, и чуть не вспыхнувшее убеждение, будто город на семи холмах глухонемоты и сменяющий его иногда город-луг благоприятствуют взятию на себя ударных обязательств, а для определенной работы в определенном направлении — просто идеальны! Тем не менее приятели, уверенные, что Интересное Лицо уподобит дольнее — горнему, изведет суетное и низкое — высоким, немало поражались, насколько последнее — облачно и даже тучно, и изрыто, будто искали драгоценности, и насколько в отсутствие Интересного мнятся запах аргала, гуано, копролита и смог, и сделавшийся мрак… в целом же мимесис сравнялся — с оползнем, зачехлившим все и вся и лижущим гостей — ледяным дыханием царства теней. Между тем спутники пытались определить и робко полемизировали — присутствует ли на этой улице хотя бы взор Интересного Лица? Или дано утешение, что взор И. Л. лежал и блуждал здесь — когда-то?
Не исключено, что размещение на дисгармоничной окраине, на куличках суток, опущение за такт — оплошность не города, а проходного его летописца — Причастного № 1001, кто представился к описательству — не служением, но порывом случая… как и тот обожатель дорог закатился — в его спутники… и не хлопотал найти — аутентичные подлиннику слова, не озарил — ошеломляющими, сенсационными эпитетами, но — вымученными, смутными, шаткими, деструктивными, иначе говоря — не нашел к городу ключей. Притом и тогда, и сейчас огребает, заимствует и уточняет жизнь — при пособничестве очков «Катакомбы», несомненно, стилеобразующих. Или погрешность города — в том, что сфокусировался в линзах «Неодолимость пробела», но запорошенных неодолимым — до гагатовых?
Возможно, слепая вера очкового, будто населенный пункт угнездился — не только в сердце Интересного Лица или в отсутствии названия, слишком слепа? Или, напротив, налицо — глубоко спрятанный и зачервивевший носителя недостаток веры. Вероятно также, что снег рьяно симпатизирует — прекрасному воску отпечатков, и все увиденное — только отпечатление алчбы