Причастного № 1001, как и Ставшего ему Спутником, немедленно стяжать — теплый кров и дымящийся очаг дорогого друга, оттиск погони, клеймо позывов и похоти, а не усердий души — кажется, работ не по профилю сих перекатных, ведь избрали — непритязательное, машинальное скольжение по поверхности, воссев на закорки к железу, и бесцеремонность сырья: мякиш прохладцы, что и повлекло в отпечатки и опечатки — мотивы зимы и ночи… блокады, осады, мора. Впрочем, не менее допустимо, что колония человеков и посадочные площадки домов, куда собрались вклиниться конкистадоры, много раньше застолбили — другие силы, бескомпромиссные и господствующие… как давно забронированы оставшиеся места на приличном кладбище.
Но, конечно, хитроумнее обратиться — не к старым картам, одевающим города — в шапки пыли, чтоб не пали от узнавших их имя завоевателей, как когда-то проговорившийся Рим, или зашептывающим их — двуострой травой, посвящением новым героям, но повернуться — к календарям. Распахнуть — координаты заезда, точную ступень от нанесения мира, где столпились в иллюстрации или в назидание — все события: пробуждение вулкана, новые повороты в борьбе, чемпионаты, открытие ассамблеи руководящих работников — или банковских поступлений на воображаемую персону, контакт с НЛО, покупки, банкротства, надкусывание грубошерстной тварью или странствие к потерянному другу. Если же данное путешествие занесено в численник — мелочным шрифтом, не подлежащим прочтению, ни даже обнаружению, трудно приветствовать — солидный том времени, так, брошюрку, провинциальный репертуар, сельповский ассортимент, постное меню, когда иные издания выказывают своим листателям, глотателям, толкователям — больший респект, повышая и букву, и цену — и случившемуся, и насту страниц… И не пошустрить и не повалять ли — между днями, ведь это хрустальное яйцо зимы, ненаглядное фаберже и моченое яблочко-леденец — город, где Интересное Лицо исполняло неизвестную миссию и намеревалось раскрыть в ней себя наиболее полно — и желательно каждому проживающему, был откровенный приверженец ночи, сторонник, поборник…
Наконец, почему не затребовать каталог всех случившихся путешествий и личный реестр движенцев, глобтроттеров, странствующих рыцарей, рапсодов, скитающихся, паломничающих, гастролирующих, глушащих барьеры, купечествующих, пастушествующих, прошвыривающихся, бродяжничающих, а также гидов, проводников, наводчиков и примкнувших по мягкотелости — или по недовесу, и уносимых против воли — ветром или отколовшейся льдиной в раппорте рыб, или вылетевших в трубу, изгнанников — поэтов опалы и, возможно, лошадей, слонов, мулов и чистокровных ослов, оленей и лаек, а также провожающих — и шпаргалки с напутствиями, и путевые листы… Уж из этого альманаха, из подшивки курьерского шага, из оборота сует непременно выпадет лакомый топоним.
Вряд ли убедительно, что город состоял из единственной скаковой улицы, возбуждающей скорее движение в вертикали, чем к цели, и простившей свои перепады — ровным слоем неведения о том, где находится И. Л., хотя кто может знать, где и с кем персона делит бегущее мгновенье — и как? Возможно, она и сама заблуждается. Но, судя по тому, что ищущие никак не могли выйти — к аналогам пешеходного полотна, похоже, налетающий снег отрезал его — от большой земли, разлучил со сродниками, по крайней мере — выбелил задник. Представляя, однако, баснословную правду — не реками и резервуарами, а скромнее — ведром и мерзавчиком, разве не заливают в них — ту же магию? Тот же победоносный спирт — в каждую пядь, и в горб, и в ушко, а сколько пядей в сей скачущей доминанте, сколько правды! И если спущенные с верхов белила, застенчивые соцветья, светлорогие лилии снега исключили улицу из коллекции существующих, ergo — избрали ее! Выфрантив не прядущую и не трудящуюся, как не наряжался в полной славе и Соломон! Надув фундаментальным лексиконом — по краги водостоков, наделив исключительными полномочиями — по шишаки славы, укрепив симметрией взлета и краха, воздаяний и прегрешений — или наоборот, и дозволением паразитировать на свойствах остальных. Соответственно вбросив — и настоящую жизнь: катаклизмы, курбеты, коронации и экзекуции, пустыни и мерзлоту, постройки, посадки, многоканальные связи и плодоношения, церемонные пассажи… Преизбыток, кумуляция, взрыв — на лепесток захолустья! Но, конечно, в переводе с Ойкумены — на неисчислимую улицу… не исчислившую своих дворцов. Например, старинные кампании: вечность vs время, ворующее то, что она неспешно, со смаком лелеяла пожевать сама, здесь раскручены — натянутой, как парус или мачта, интригой: усидит ли на царстве и на имуществе ночь — или только на грифах и литерах, ибо срежут — крикливые фанатики утра, таки тоже подтибрив старушечьи рваные пожитки. И весьма вероятно, что перешедший улицу Правды — прошагал множество городов и весей, воистину — вкусил и принял, подцепил, претерпел, наглотался, итого: пережил — целый век! Вариант: прожил свое.
Увы, бредившие жаркой встречей и костюмировались — к пуншу негаснущих дружб и к говорящей о крепости братства более крепкой винотеке И. Л., к винегрету новостей, соленьям и пряностям определений, и к символу пути, творческой неуспокоенности, перебирания гор и долов — к бараньей ноге, запеченной в соколах и в ласточках, при меньшей корректности — к рубцу пикировок, пылких споров, состязания идей, но под медом сердечности, под смоквами преданности — под сочными фигами, то есть влетели — в платья-прелюдии скорых радостей, сбросив глухоту и непробиваемость — бронежилеты, маскхалаты, каски, или домино и бауты, или покров «Подворье горностаев» — на пороге путешествия, ввалились в прикиды-пересмешники и теперь обносили перезвоном манишек, брыжей, подвесок и журчаньем шелковых лацканов и розеток — заздравные и застольные, или разводили стрижами фалд и тремоло подвязок и перекусываемых бореем пуговиц, и тремором догрузившего остов одежд до остойчивости — львиный рык запущенных морозильных агрегатов, словом, весьма разошлись в укорочении, редукции и схематичности гардероба — с территориальной модой, промахнувшись — на три петли шарфа, опростоволосившись — на уложенную вкруг головы водоплавающую крысу, и пронесли на себе сквозь низость температур — ни бедной твари, ни ласки твари, ни защитной норки…
Не догадались и новые дети муз подстегнуть на свое почти аккордное продвижение — энергию пусть не солнца и приливов, но — луны и ее лунатиков, харизму тьмы и, не нащупав положительных черт белого цвета, запрячь — добротность отталкивающих: всеядность и властолюбие, шантаж, несмываемость, зато втанцевались и вцеловались — в массовые гуляния метелей, взубрились в заиндевевшую обмотку их хороводов, и, чтобы выкосить проход — в этих странных сближениях, хотя бы звуковую дорожку в теноровой активности волков — или в меццо химер, приходилось, уже подвинув поиск на три и пять фаз, откатывать на четыре — в прообраз леденящих отелей, в айс-предтечу вокзал, и окружать уникальный инструмент познания, свое тело — терапией замкнутых стен, чье оживляющее, заживляющее тепло, выпав в антитезу, особенно искрило и прожигало, заодно принять старку-микст — тающую, но крепкую изморозь достигнутого, и подкрепиться сырной тарелкой парадоксов, разбитых вдоль их пути, и иной сытной пищей для размышлений. Наконец, сойдя с острия задувания, возжечь огонь самокритики и пустить дым — возможно, этот запеленгует и оголит Интересное Лицо, за которым — nota bene: следят дым и что-то сыпное.
И вообще на холодке отчуждения, на границе двух сред — моторики и аморфности — поступательность правды слабее, ибо значения ее мерцают. На Сен-Готарде меж безусадочным кочевьем — и оседлостью, полеглостью, разложением… На губе: раскатав справа — то, слева — это.
Коротко говоря, путешествие удлинялось и раскошеливалось на новые уровни, не позволяя высмотреть с достоверностью, ответит ли устье его — вселившемуся в Причастного № 1001 союзу прекрасных душ и подъятых чаш, и ликованиям и волшебным рассказам, благородно снимающим диагноз — здешнему обществу, чуть не отчеканенный подопечными Полигимнии и Евтерпы, едва не смороженное, невзирая на принцессу-грезу — стройку и высотность перспектив, что в партере — злоупотребляют, лимонят сценографию наших вчера и завтра: кто-то высадил улицу из цветущей долины — в первопуток… Или клотик одиссеи более отклоняется — к созревшему в Спутнике незатейливому: дежурной развязке, крещению темы — в следующую. Впрочем, тоже сказался обходительным — и ничем не выдал охоты ни к дежурству, ни к выносу креста. И трудно было сосчитать, сколько еще складок, наплывов и перегибов тропы, ее битых выемок и забитых стрелок предстоит утюжить почетным гостям города, прежде чем узрят, что им мило, а не казус, которым порой к нам выходят — не те, с кем мы возбудили встречу, а неожиданный контингент… Сколько утиснется в распечатанные гостями объятия — просторов и поприщ, сроков и мер, прежде чем погаснут и эти, и упразднятся, уступив — Интересному Лицу?
Вдруг в очередной из переслоенных дымом вылазок, точнее, в одном из малых исследовательских походов, вводящихся за постижением загадок природы и воспитанием воли — в непрерывный процесс, пытливые усмотрели — выложенную на дальнем снегу вероятность чуда: штуки золота, вероятный клад! И, опираясь на оставшиеся ресурсы гуманитарного: канон «Нахождение сокровищ», модель поведения человека года — или человека-легенды, а отчасти и обретя вдохновение, демонстрировали мощный старт и шпарили — по нордическому пределу, и чесали и неслись по млечному коридору — в летучем формировании препятствий… Но, поддержанные метелью, увы! — обнеслись: сбились на другой наполнитель вероятного клада и, прибыв на точку, были преданы — беспощадному разочарованию и приписке покрывших ледяной сугроб чушек золота — к расточительным отблескам вечерних огней.
О, право, может ли озаряющий не озарить клиентов — азбукой: или не свет — самое признанное чистопородное сокровище, пусть и менее вероятное — против форменного клада в других условиях?! Иллюминация, вызвавшаяся обнародовать мир — в исповедальной протяженности до тридцати колен, до закатившейся крошки, и все пути мира — добродетельные и нечестивые, и едва замысленные, и афишировать — стоящих за ширмой? Включая и Интересное Лицо.