Замкнув губу — на роздыхе меж прибоем и отбоем хора, путешествующая вдоль эгиды или вдоль перепачканной городьбы, или распущенного кондуита бесстрастно наблюдала, возможно — сквозь недоставшие доски, анахроничную, почти антикварную исполиншу-дверь, и под ней — юного поливальщика, кто едва удерживал пляшущий шланг и смывал три своих роста панелей, филенок и вплетенных в створы бронзовых кос винограда, и запутавшиеся в них дверной глазок и звонок, и кромсал держащих над дверью свод и тимпан надменных белогрудых кариатид — почти булатной струей, и заодно, уважая канон, вонзал десятки клинков воды — в нежданно выпроставшегося меж уличными шалуньями, точнее, грянувшего в недосмытом дверном проеме чинного господина в тройке беж… Но, встретив вернувшийся хор — мотовила шума, и гул и грохот распахиваемых ставней и сотен ледоходов, жантильная и фитильная продолжала:
— Мамочка приняла черного курьера, чертова почтальона, гуляющего с горячим пирожком, непристойного письмоносца с кек-уоком по курсу, честно растянула его стряпню аж на две недели — и решила, что еще сможет догнать папчика. А я и брат промешкали в ключах дороги, и тут неразумных сманили — на параллельную трассу, что обогнула войну и выдвинула в дельте — дом-пристань, дом-пристанище — приют. Брат сколотил лишние лето и зиму и два флота весны — против меня, но безымянный заступник оттиснул в моих бумагах — накопления брата и выправил нас — в равновеликих, в неразлучные половины медали, двуглавый приз — или только с раздвоенным языком? Целое проще и для счета, и для желания — взять больше и ни с кем не делить… — по свершении фразы жилистая гражданская птица подкручивала задремавший на голове ее фитиль — в полный пламень, в налитой софит, и взвивала голос — в зазывалы: — По случаю юбилея театр будет пускать по одному билету — сразу двух зрителей… Пусть сидят друг на друге!.. Да только вдоль нашего пути построились столько диковинных станций мира! Ошеломляющих! Раскатали форумы, рекрутировали гранитных и бронзовых чемпионов, посадили соборы и королевские ботанические сады, продернули небоскребы и канатные дороги, сварганили ипподромы, галереи, Латинский квартал, публичные дома, дансинги, яхт-клубы, лагуны, трамплины, скотобойни, часовые артели, чтоб подкручивать время, расстелили восточные базары… Тысячи причин, чтоб кому-то отстать от поезда! Мне или моему брату.
Вездесущее контральто, срезающее раешников и рожечников, как траву, бухгалтерски уточняло:
— Стойбищ мира — или войны?
— Ой? Хотите ловить меня на слове — или на чем еще? Войны и мира! — упорствовала плывущая под фитилем. — В конце концов — тоже спрессованный фон, чистая плотность, мысль народная, поглотившая брата, и с тех пор — и на шепотку не порвалась и не подчистилась. Как ни ревел и ни калякал колесами поезд, как ни трубила я — и пять, и двадцать лет… Видно, наш защитник обманул — тех, кто не обманется. И согласитесь, вряд ли рачительно — скучить двух равновеликих и не удвоить, удорожить пространство. Так что прочие ареалы отбили — одну из копий. Или… не помню, половину целого? Скорее, аверс, решку, хотя не исключаю, что здесь остался мой двойник, а путешествую — я, и орел — я. Или развели нас, чтоб погасить — кой-какие различия в принимаемом за тождество и никому не портить зрение? Но мою готовность обитать по поддельным аттестатам покарали стойкой порочностью — несоответствием заявленному: снижающимся, но так и не выпавшим снегом, сгоревшими урожаями — плюс два потопленных флота… плюс ошибочные увлечения. Если целое совершенно, то не поравнявшаяся с ним часть, конечно, подпорчена. И с чего вы взяли, что я должна изобразить остановки — такого-то дня и часа? Персть моментального, нанос смертного? Были — до и останутся после нас… Виа Долороза! Кстати, в этих приложенных ко мне фальшивках стояло: круглая сирота. И, кажется, мое платье украсилось аппликацией: полевой кривоцвет или свинорой — выхвачен со всеми конечностями в знак лишения наследства… Столь округлившихся приютили немного, у остальных прослеживались какие-нибудь связи… какие-нибудь далеко идущие — чуть не до Колымы… и если всем давали стакан молока, то круглым наплескивали — треть сверху, и если вручали по два носа моркови, то нам — два и горбинку. А когда подкатывалось птичье яйцо, так круглым улыбались — еще две лимонных дольки желтка и три зубца белого.
На очередном перегоне от захиревших хористов — до надсадных, от полупрозрачных — до длинношеих, превышающих и доминирующих, на хитром спокойствии Шипки сдувшаяся до грифа опять смиренно и почти елейно пережидала засуху в эфире и уступала надел для оглушительного, пролет для падений и вознесений лавин и беспилотников с эхом — затормозившему у подиума лимузину, проглотившему версту цветников и бантов — и превратившемуся в свадебный торт, вопящий, свистящий и гогочущий. Из крема выпрастывались сразу две матерых правых руки, возможно, замирившихся Монтекки и Капулетти, и полнили историю поливальщиков — в два раскупоренных игристых, поливая ступени и шипящий от жара асфальт — шипучкой законной любви. Меж правыми пробивалась — такая же третья, юркая и уменьшенная в изюминку — и вносила свою струю: выжимала в собравшихся на помосте — спрей для уничтожения кровососов и прочих паразитов.
В скошенной на переулок и переливы витрине просвечивал — курчавый кавалер, колеблющийся в осанке и столь же курчавый в шаге. Закатанный в стекло предавался трудам: бродил по разбросанным на донных песках туфлям, пантофлям, ботильонам, тонко мерцающим недавно снятой с кого-то кожей, цеплял выставочный экземпляр на мизинец — и с отвращением обмахивал запылившиеся союзки, бейки, ранты и каблучки — бело-голубым динамовским шарфом, а после пробирался к ожидающим его ухаживаний сабо и штиблетам, и наступал — на уже принявшие очищение.
Но едва хор опять затопляли — распродажи моральных векторов и показаний в страховой конторе, квадратных метров и одинакового кое с кем строения черепа или иных самых органичных форм, но более — характеризация манежных, то есть помостных праведников, кто способны поднести богам своим — лишь голубку Лень и голубку Глупость, но воображают, что жертвуют — буйвола, на котором и блохи рогаты, и кентавра — в двух категориях сразу… на взмывших сиренах, требующих окончательного решения какого-нибудь вопроса, сдувшаяся до грифа тоже вступала в голос.
— Победа ворвалась к нам в сны — не то исхода ночи, не то — в дневные. Тормошила, будила — и напускала на грезящих стаи пряников, и осыпала майским жуком — какао-подушечками из тех же благовещенских снов. Возможна ли посреди залы в неприбыльной, продуваемой дельте — колесница счастья, детская коляска, набитая сладостями?
По продвижении увлеченной сдувшейся вдоль накрытой рисунками городской стены, или связанной подписями, возможно, тоже поддельными… вдоль плетня, примеряющего те и эти горшки, или вдоль эгиды, примеряющей чьи-то головы, менялись и времена.
— За войной компания круглых раздалась. Но простер некто руку на пучины безродных — и расступились пучины, и потянулся брод послевоенных родителей — тоже почти копия прежних. Думали: затеялась мирная, сытная жизнь, завязалось везение — и так велико, что теряется за горизонтом. Для тех, кто уже выиграл все, но хочет еще что-нибудь, — приз! Готовое дитя! Ничего, что этот футбольный кубок — из дурнишника и бородавника… Водящиеся в песочнице видят, как их босяцкие поприща пересекают незнакомцы. Песочные сразу знают — зачем, и спорят на куличи — тоже от плоти песка, чихотника и белены, кого изберут — бесстрашные, эти подштопанные шрамами, рослые — по крайней мере, на глаз песочницы, неузнанные геройские: генералы и их генеральши, летчики-истребители и истребительницы… Жаль, карта вин, да и карта яств стерлись — до неразборчивости, а не знающие промаха стрелы осекались и мазали, так что часть избранных — возвращали. Ничего, мир не застрял на этой подкисшей минуте, говорил наш директор и многокрылатый учитель, за правым плечом — дымы западных фронтов, за левым — южные, и препровождал за руку рассыновленных и отфутболенных — не так к обеденному, как к объеденному столу, и укутывал в сон плешивым одеялом — возобновленцев, заходящих на второй круг сиротства. У нас есть мамочка-Родина, говорил многокрылатый учитель: уж эта заботница всю утварь, что бездельничает вокруг, наше добро, нашу обузу, а там и все пожитки дельты перепрофилирует — в съедобное. Наши планы-дельтапланы… И почему нам самим не дозировать свое присутствие — в модных одеждах? Мы можем и не согласиться — гостить в них постоянно. Томиться — в соразмерном. Отираться — в пальто по росту, околачиваться — в башмаках по ноге. Лучше — по душе. Отождествим-ка себя — с высокими душами! Верхней границы не существует. Как срока давности — для сравнений. Пребудем-ка — в рыцарском. В явном преимуществе — в нержавеющем.
Так говорила сплетенная из провалившихся в тартарары музык и крытых черным лаком проток, но не уточняла, цитирует или подражает, или передразнивает.
— Он начал с двора, где проживал, и превратил кашку-клевер — в кашу-котел, и все растущие там валуны и дрова, щепки, хвощ и мышиный горошек, отлетевшие подметки и перетершиеся лямки, и опавшие с красавиц лягушкины шкурки, и опавшие шевроны, петлицы и звезды с чьих-то погон, и гильзы, осыпавшиеся с чьих-то выстрелов… Тысячи воссиявших солнцем осколков, и воссиявшие древностью черепки, кости, руины прошлых эпох и обломки ракет, штурмовавших космические дали… И полный адрес он превратил в картошку, свеклу, морковь и лук, в яблоки, арбузы и дыни.
— Пока вы перечисляете все препинания своего погонщика-табунщика и вашей растительной диеты, рост яблонь в холке и прайс спецодежды, у кого-то родится желание — посыпать ближайшие графы сонным порошком, — замечала Несравненная Прима. — Кстати. Экологически чистое усыпление! — объявляла Прима. — Сновидения — по лекалам вашей мечты. Гарантируем контакты с внеземными цивилизациями! Прыжки с парашютом, с аквалангом и без… Внучки ваших однокашников, оттирая друг друга, домогаются танцевать первый бал — с вами! Ничего, что вы скачете старым козлом… Адреса, по которым наш порошок не может достаться всем и ждать вас слишком долго…