Кто-то в Зазеркалье упорствует в неоригинальности — читает вопреки часовому кругу, и впереди выдвинут — ограничитель скорости или накала: балкон в облезлой горжетке снега.
Но, в конце концов, где еще длиннее весна — как не во взорах тех, кто видел ее хоть однажды?
Могучий комбайн, ведущий жатву — в человечьих широтах, стригущий с неистощимых — не золото и не серебро их дел, но — грандиозный мусор, а кто сказал, что эта шкала слабее? — пожирающий и подлизывающий всякий след надставлял железные клешни — паучьим захватом и скрежетом, и снимал со стойбища — контейнеры деликатесные или размазанные, свои раковины с устрицей, кокосы, свой плацкартный чай в вечном подстаканнике, и опрокидывал над собой — или на себя — и высасывал.
Два возницы, обожженные в прислужников, прыгали с транспортера или с лафета и состязались — в разных разрядах. Первый, предприимчив, хлопотлив и угодлив, распахивал на бедре пышнозадой колесницы — еще одну пасть, львиную или змеиную, и швырял коробки, мешки, перебитые кости стульев и еще чей-то остеопороз — в урчащую, окрасом в пламя, которое уже не догнать и лучше вслед не смотреть — не сжигать веки. Второй обожженный выставлял работам — спину, а лицо, сверстанное багровым кетгутом — из хлопьев и подсиненное фонариками, и око, не видящее и не видное в черном ободе, обращал — к младшим братьям, к барражирующим над двором мелким браткам — в пэтэушном сине-сером и таком же бело-коричневом, и щедро делился с родными, вытрясал из кармана — брашно неприконченная буханка и ласково и неспешно рвал — в черные конфетки, и орбита моросящей руки была широка, а наследующая — еще шире.
Две первосортных соседских души, проходящие — в храмовом теле, в маковках, вьюшках, и в гроздьях серег — тополиных и березовых, и ольховых, в каменьях ягод, в грибах и колокольчиках на серебряной росе, или убранные дынями и шкурами жертвенных животных, но угнобившие храм свой — до ползущей крыши, до проросшей латуком одинокой стены, мимоходом освящали сродство кормящего с сине-серыми и бело-коричневыми окормляемыми, монастырскими или детдомовскими — по цвету и шевелюре, не разделенной на борозды, и тоже сыпали угощеньице — сострадание:
— Это кто ж тебя, голубь, так приукрасил?
Разбрасывающий шоколадки пускал кичливое — из-под сшитой кроличьими или голубиными жилами губы:
— Да уж мир-то не без сердечных людей.
Две первосортных души торопились — обноситься до верблюжьего волоса и оставшиеся вопросы увлекали с собой:
— Вам, случайно, не нужны кетовые головы?
— А у вас, значит, есть кетовые головы? Две — или пять? Или куры не клюют? Интересно, откуда?
— Что же мне, шиковать на пособие для нищих, на милостыню по прозванию — пенсия? А поскольку приличной работы в нашем возрасте не дают, обмываю посуды в столовой напротив. Кое-что, конечно, бью. Зато им в понедельник везут кету — на гильотину, полный помойный бак головы! Я только и спрашиваю — и у знакомых, и у кого попало, не принести ли?
— А севрюжьи?
— Нас любит кета. Чудесные крутолобые головы, так не будьте растяпой и сварите головастый волшебный горшок с супом!
— Рассказать вам вечернюю сказку о рыбьей голове? Вообразите старуху ста лет без месяца — и тащится на сумасшедшем каблуке-шпильке, на отмычке, на финском пере! И, естественно, бухается! Завалилась в пыль, вскрыла беззвучный рот, хлопает линяющими глазами, а подняться — ноль! Но подать руку столетней вертихвостке с рыбьей головой никто, естественно, не спешит…
— А как ваше излюбленное здоровье?
— То же, что и вчера. И адрес тот же, и лет мне столько же, как позапрошлым летом.
Прожорливая родня, сине-серая и бело-коричневая, налетала на лакомства и наотмашь била вокруг крылом и клювом.
О, если эта колесница уборочная, жнущая и подгладывающая, повторяется — каждый день, повторяя — и обожженных больших и малых братцев, и стигматы — иногда на всех сразу, и врывающуюся в финале в птичьи клубы — черно-желтую собаку, исторгающую обычно — безутешный рев осла, и мое вхождение — во взмывающее дреколье крыл и клювов, отчего мне никак не удастся — войти в тот кадр Хичкока, где есть восхитительный Кэри Грант?
Так прозрачны дороги осени — наконец-то рассеялись все привидения, хотя более плотное тоже, кажется, постепенно рассасывается?
Вдруг смущают — противоестественные тишина и недвижность пейзажа, не сумевшего поймать в паруса — ветер, или вставшего, как часы — в момент преступления… как утварь, принадлежавшая кому-то — в миг открытия нового закона природы и отныне решившая пребыть таковой музейной — не стареющей. И не шелохнутся — ни бронзулетка, ни линия, ни название улицы, и каждый лист благоговейно поддерживает — собственный осколок солнца.
Но, возможно, все — из фарфора, из кости, из камня? Из памяти?
Эта карлица-дорога — не случившаяся самоубийца — выбросилась из окна — из всех окон сразу — и раскроила зеленым детям головы и переломала им ветки, но не брошена жизнью, и все вывихи и трещины — зафиксированы врачами.
Кто-то шел мне навстречу — и нес за спиной нечто невероятное, столь слепящее, что сам превратился в силуэт — в фигуру великого согбения. И ползущая перед ним скорбящая тень уже коснулась моих ног.
НЕКТО YY
Отмеченный у бровки караульный
слоняющихся где попало улиц,
он царски разделил со мной их убыль,
налеты крыл из селей и расселин
и градский вид, непрочен и просеян —
в провинцию, слепой нечистовик,
и не представлен был к моей любви.
Но в некий день на зыбких арьергардах,
когда нисходит в переправы август,
снимая с трав серебряный галун
и завещая всем счастливый случай —
и что-нибудь венчальное на луг,
соединялись горы и паденье,
вечерние пиры и наважденья,
И.М. — и я. Скатав уста голубкой,
задав перерожденной — поцелуй,
внеся дары волхвов, звезду и оду
и отряся ботинки-«Скороходы»,
мы приступали к званому столу.
В сюжете возжигались откровенья
и козыри земного захолустья:
и фрукт его, и злак, и шли кувертом
адепты чешуи на букле лука,
ступени отлетавшегося зверя,
и трепетныя лани — холодец,
и твари прочих поварских чудес,
позванивая ножкой или хордой…
О, если бы и мне забыть в прихожей
среди чужих портфелей и одежд
не мантию, но мантику надежд.
Светлейший князь гостиной и столовой,
очкарик, скептик, золотоголовый,
и замыслом, и штатом — искуситель,
он с аппетитом правил пиром сидя,
сдавая галс и скручивая штопор,
и выпуская птиц в хреновый соус…
Обжора-гость, предмет моих восторгов,
он озарял излучину застолья,
как тетенька Фортуна — колесо.
(Как между льва и лисами Самсон.)
(Как кровник на летучке летних солнц.)
Мне выпала блестящая возможность
однажды в год с усердьем упражняться
в единственно возвышенном занятье:
поверх тарелок с грудами костей
или гостей выцеживать глазами
его принос — неполному Рабле,
дымиться с Кошкин дом и, подрезая
пределы в принимающем семействе
и ставки едоков на Ганимеда,
взять в розу сквозняков — его усмешку
и барскую посадку на седле,
и голос, что у отрока, высокий,
превозносящий на помост комедий —
учености плоды или красотку…
Безропотно смотреть ему в очки
или, развесив уши, как сачки,
отверженно ловить в пустой породе
витиеватых тостов и реприз
не рыбу, что положена на ритм
ножей и вил, но реплики героя
(ножей и вил, но максимы героя,
вытягивая шею из гонимых —
к язвительным речам протагониста)
и повторять, как Музы лучший дар,
катать во рту, перебирать губами…
и прошептать: светлейшие гурманы,
я чувствую, один из нас предаст
сказавшего — распутнице бумаге
(возможно — пишмашинке «Ямб и К°»,
исправно бьющей дробью в молоко,
а цвет щеки отнежил барабанщик
от этой же рубаки-краснобайки) —
и новый очиненный пикой спич,
и столь же левый отнаучный спирт…
Но, кажется, настил уже неплотен,
и пир стоит в воздушной позолоте
и подъедает фауну и флору,
а длинный свет, ссыпаясь со стропил,
уже вовсю зализывает пир.
(Вот женихи: ученый муж и книжник,
и гражданин, и с ними под полою
отъятый у науки добрый спирт.
И осень по прозванью Пенелопа
примерно вышивает пышный пир,
чтоб ночью, завернув в оппортунистки,
цинично распустить его до нитки.)
Здесь имена минутам — Страх и Яма
и, кажется, Прощание С Друзьями…
И, подавившись пятикостным ямбом,
рыданьями или иным трофеем,
рвануться прочь… на ветер, за Орфеем,
на выселки, возможно, на Киферу,
и высечь море искры из буфета.
Читатель книги, помнится, ручался,
что есть на свете повесть лишь одна —
печальней той, и всех других печальней:
она в него до колик влюблена,
а он ее — увы! — не замечает
ни завтра, ни вчера, ни где-нибудь…
Как А и Б, что сели на трубу,
освобождая И от интереса,