так и над ней — всегда стоит завеса.
Но строгость закаляет эпизод:
однажды в год, в какой-нибудь из версий,
он все-таки вперял в меня свой взор,
конечно, близорукий и неверный.
Отстав от затухающей страды,
когда уже рассеивались яства,
он надо мной усидчиво смеялся,
похрустывая среднемолодым
многосемянным кушем райских яблонь,
а может, выкольцовывая дым,
избрав меня в счастливицы-мишени…
Но так ли изменяет он добру,
и, право, велико ли прегрешенье,
коль образ мой, блуждающий в миру,
подсев к застолью и приняв на грудь
любовный жар, совсем не из кошерных,
постыдно разминулся с совершенством…
А может быть — его изящный вкус,
не дотянувший нескольких секунд…
(Размах его злодейства жидковат.
Кто снял все шутки, тот и виноват.)
Пока вино и хлебы златоверхи,
и дом веселья сладок и текуч,
как челн или река, и не прервался,
мне предстоит — милейший в человеках
(милейший — в едоках или в говенье?),
чей кроткий нрав опередил мечту,
дарить себя другим — его призванье
(милейший — на посту или в посту?),
но кто-то, к сожаленью, не охвачен.
Так, единицы… может быть, одна
осталась между всеми голодна…
Откроем героический финал:
когда бы он нечаянно узнал
все, что во мне рвалось и трепетало,
пожалуй, он бы кончился от смеха.
Но я отбила кроткого у смерти
(кто лгущий — об отсрочке и фатальном,
кто шепот — о моменте и memento?),
оставив вышесказанное — в тайне,
как ни блазнились хладные тела…
И потому простудная игла
кружит и коротает циферблат
мелодии на дрейфе летних комнат —
еще в температуре и уколах,
меняя их на мак и на пустырь,
и по крыла в печали, но аккордно
приносятся шербурские зонты…
И потому при многих понятых
идет закат, и всякому — по рденью…
идет огонь и сеет отчужденье.
А золотоголовый из светлейших
давно снесен в объятья к другой…
Перехватив в пиру последний слепок
уже прошедших землю пирогов,
помедлив на пороге сентября,
выглядывая новый август лета,
я попрощаюсь с ним в чужих дверях,
пробормотав неслышимую дерзость,
и, петлей затянув на шее шарф,
опять окликну нищенку-надежду —
ничтожная наследует ландшафт…