Подростки встретили их радостными криками. Они достраивали снежную крепость, но делали это без особого воодушевления — не было Всеслава, а значит, нет воеводы для той рати, которая будет защищать крепость. Нападающие уже выбрали воеводой Алексу, младшего сына кузнеца, он единственный мог соперничать с княжичем. Не раз, сцепившись, катались они по земле, пробуя каждый утвердить превосходство над соперником, однако победа доставалась то одному, то другому. Вытянувшийся для своих десяти лет, сын кузнеца был шире в плечах, однако княжич более верткий. Не однажды ссекал старый кузнец дзягой сына за то, что тот непочтительно лупил княжеского отпрыска, не один раз плакала мать над побитым в кровь Алексой. Допытывалась у чада и мать Всеслава, кто разукрасил его писягами, однако княжич вырывался из ее рук и молча прикладывал к лицу мокрые рушники. Брачислав же только посмеивался: «Пу-у-усть, пусть растет воин!»
Всеслав и сейчас не подошел к сопернику, тот сам окликнул его:
— Так что, покатаемся?
— Зачем? — пренебрежительно отказался Всеслав. — Все равно тебе не догнать. Нос разобьешь.
— Мне свою голову блюсти, а не тебе, — усмехнулся Алекса и достал из-под залатанной сермяги пару новеньких коньков, блеснувших железными боками.
Все дружно ойкнули. Известно было, что княжичу привезли коньки из далекой северной страны. Товар этот, не виданный в Полотчине, сначала вызвал в городе удивление, однако, увидев, как ловко скользит по льду княжеский сын, многие из вятших, да и из старой чади, заказали своим детям такие же, но сделать их брались только из дерева. Откуда же взялись железные коньки у Алексы?
— Я сам сделал, — гордо заявил Алекса. — Сам придумал отливку, крицу выбирал. А отец помогал клепать.
Хлопцы обступили его, дивясь. Всеслав почувствовал себя обиженным.
— Ну, начнем?
Он достал из карманов кожушка, окаймленного белыми узорами, свои коньки и быстро привязал их к ногам. Алекса сделал то же, и они вместе начали спускаться к Полоте.
Солнце село, но налился светом ветах[16], и Полота просматривалась далеко, до того самого места, где река делала поворот.
Парни стали поодаль, однако на одной линии, прочерченной гриднем. Когда он взмахнул рукой, оба они сорвались с места и понеслись по реке.
Ж-ж-ж! — в лад скрежетали по льду коньки, и звуки эти становились все тише. Соперники скрылись за поворотом.
Крепчал мороз. Звезды высыпали на небе, были они ясные, большие, а над алой полоской зари дрожала, переливалась самая большая — зеленоватая Чегирь[17]. Подростки хукали на закоченевшие руки, возились, чтобы не окоченеть.
Первыми встревожились гридни. Они переглянулись, и оба, как по команде, кинулись бежать к повороту. За ними молча подались остальные.
…Всеслав судорожно глотал воздух. Алекса не отставал от него ни на шаг, наоборот, он несколько раз обгонял княжича и вот наконец-таки вырвался вперед; постепенно расстояние между ними увеличивалось, и Всеслав вскоре понял — сын кузнеца победил его окончательно. Может, ослепленный бессильной злобой парень не заметил на своем пути проруби, едва затянутой свежим ледком. Он лишь почувствовал, как под ногами затрещало и их будто потянуло в бездну, его всего словно обожгло кипятком, и сразу же некая неведомая сила потащила вниз, а потом кинула вверх. Ударившись головой об лед, он не разумом, а скорее неким звериным чутьем понял — где-то близко должен быть выход из ледяного плена, и, уже задыхаясь, растопыренными руками шарил вверху, а вода тянула его дальше и дальше под лед…
Заслышав треск, Алекса оглянулся — и ужас сковал его ноги. Долгое мгновение он стоял, будто окаменев, а потом ринулся к полынье. Он подоспел в ту минуту, когда тонкая мальчишечья рука мелькнула в воздухе, схватилась за край ледяного выступа, но сразу соскользнула и исчезла в темной воде. Алекса не раздумывал: он бросился на лед, наклонился над прорубью. Снова показалась рука: Всеслав отчаянно боролся со смертью. Алекса изловчился и ухватил за руку Всеслава в тот миг, когда она так же беспомощно, как и перед этим, скользнула по гладкому льду. Всеслав, почувствовав помощь, отчаянно рванулся, голова его вынырнула на поверхность, и он наконец глотнул воздуха. Но от этого толчка не удержался Алекса: как и Всеслав, очутился в воде.
— Спасите! — закричал. — Спасите!
Единственным спасением, на которое он надеялся, были парни, которые должны ждать их. Он кричал что было сил, потому что чувствовал — их хватит ненадолго: Всеслав уцепился в его руку с дикой, исступленной силой, а та, которой он сам держался за шероховатый выступ, торчавший из гладко вырубленной ледяной стены, немела все сильнее и сильнее.
— Держитесь! А-а! — послышалось в ответ.
Гридни, а за ними мальчишки бежали к полынье. Однако Алекса уже не видел их, не чувствовал, как отдирали его руку от ледяного выступа, тащили обоих из полыньи, а потом несли в ближайшую хату и хозяева растирали их гусиным жиром.
Всеслав пришел в себя раньше. Удивленно вглядывался в незнакомых людей в незнакомой хате, потом спросил слабым голосом:
— Почему тут?
Ему рассказали. Когда дошли до того момента, что никак не могли расцепить его и Алексы руки, он с трудом усмехнулся побелевшими губами:
— Значит, быть тому…
Потом мальчишки лежали рядом на лаве, накрытые теплыми кожухами: светло-русый, коренастый сын кузнеца и темноволосый худощавый Всеслав. Впервые княжич не чувствовал к сопернику злости, наоборот — какое-то облегчение. Он слегка толкнул Алексу:
— Пойдешь в дружину ко мне, когда вырасту?
Алекса внимательно посмотрел в глаза Всеславу. Тот смотрел улыбаясь, однако дружелюбно, и парень понял — не шутит княжич. Он облизнул пересохшие губы и тоже толкнул в бок Всеслава:
— Согласен!
Хозяин радостно и немного завистливо шепнул жене:
— Повезло черной кости, станет она белою…
На что жена отозвалась, кутая Алексу:
— Ой, панская ласка тяжкая! — И добавила: — Будь, дитя, высоким, как дуб, крепким, как зуб!
Всеслав лежал притихший, сон медленно, будто ядовитое зелье, вливался в него. Было тепло и уютно, непривычно уютно среди незнакомых людей, в смердовой хате, где стены насквозь пропахли вкусным березовым дымом, как в бане, балки над головой черные, обросшие, будто мхом, сажей, пола же не было совсем. Вместо светлых, желтых досок здесь так же, как на потолке, чернела крепко утоптанная земля. Отрок повернулся к стене и заснул. Спокойно спал и Алекса. А тем временем, пока гонцы ехали за княжичем, и кузнец, и жена его были схвачены и приведены в княжеские хоромы, и там гневный Брачислав повелел гридням снять с виновных портки и исподнее и дать каждому по двадцать розог за «дерзость чада воспитуемого…».
Потянулись год за годом…
Вечером в трапезной, доедая кусок жареной щуки, княгиня сказала, будто мимоходом, обращаясь больше к тысяцкому Ирвидубу:
— Когда вернется — что же, бить ее, боярскую дочь?
Все притихли. Старший сын, Давид, глянул на отца, младшие княжичи навострили уши: было интересно, что станет с Нелюбой, внучкой уважаемого Ирвидуба, которую тот недавно привел к княгине, а она убежала с княжеского двора так же, как три последних года убегает с отцовского.
Ирвидуб залоснился потом, покрасневшие обвисшие щеки его задрожали, сошлись редкие седые брови.
— Самого епископа просил выгнать из нее беса, однако яко крепость та нечистая сила — самой княгини не убоялась! Стыдно мне — повелительница такую честь нам оказала, к себе нечестивую приблизила, а она… охти мне!
Малые грызли пряники и блаженно наблюдали за Ирвидубом. Брачислав заметил их острые любопытные глазки и глянул на боярина-огнищанина. Тот поднялся и с поклоном обратился к княжичам:
— Время в опочивальню…
— Тебе тоже время, — резко сказал Брачислав жене, и та, опустив глаза, поднялась из-за стола и вышла, будто выплыла, вслед за детьми.
— Моей бы так управлять, — про себя вздохнул Ирвидуб, проводив взглядом ее тонкий, высокий стан. Все, кто был в трапезной, склонились в поклоне.
— Спрашивал я у волхвов, не на их ли капища бегает, — с отчаянием сказал Ирвидуб. — Нет, нету ее там. Где беса тешит, позорит меня и род наш?
Брачислав слушал, запивая щуку острым, кислым квасом. Еще утром, узнав о побеге Нелюбы, мелькнула у него мысль-догадка.
По всему Полоцку шли пересуды того, как внучка Ирвидуба насмеялась над сватами. Сватался к Нелюбе не лишь бы кто: молодой Василек вел свой род от тех, кто пришел в Полоцк из-за моря еще с Рогволодом, отцом Рогнеды, и все знали, что со временем станет он едва ли не самым богатым в городе. Правда, одно не давалось Васильку — наука, и черноризец Михаил из монастыря при кафедральной церкви на верхнем замке исходил стонами, возвращаясь из огромных хором волочанина[18] Криворога, отца Василька. Однажды, когда Михаил охая спускался по узкой тропинке, на него, как мячик, из кустов дикого шиповника упала семилетняя дочь боярина Редьки. Бойкая девчушка в дорогой вышитой рубашечке, разорванной на боках, была без сознания: она сорвалась с камней старого замчища, куда взобралась без ничьей помощи. Михаил принес девчушку в монастырь, обмыл ее и напоил снадобьем и с того времени обрел новую ученицу. Нелюба приносила ему радость в той же степени, в какой доставлял огорчения Василек, и, чтобы пристрастить парня, к науке, не раз он показывал тому ровненькие шнурочки святарных[19] текстов, которые без единой ошибки выводила на восковых дощечках Нелюба.
Василек впервые увидел внучку полоцкого воеводы в церкви. Молитвенно сложив руки, черноволосая, краснощекая девушка шептала вслед за епископом псалом Давида, но и в руках ее, и в быстрых глазах было нечто вольное, диковатое, и облик ее бросался в глаза, пробуждая совсем не молитвенные мысли. «Сатанинское нечто в ней», — глядя на пунцовые, как вишни, губы, подумал парень — и вышел из церкви, не видя вокруг света.