эдзина, который позовет на молитву. А какой голос позовет его? Одиночество… Как нежданный враг набрасывается оно на человека и начинает душить тонкой, но крепкой петлей… Не каждый в состоянии выдержать ее, не каждый в состоянии оставаться наедине с собой. Чем выше взлетает душа, тем больше у нее сил, но, чтобы взлететь высоко, силы тоже нужны. Интересно, те, кто день за днем корпели над этими сотнями тысяч узоров, оплетающих мавзолей, тоже чувствовали вдохновение или, подчиняясь властной воле, гнулись над камнем только ради куска хлеба?
Спала священная Бухара. Спали ремесленники и водоносы, купцы и менялы, стражники и придворные… И здесь где-то живет — живет ли еще? — полочанка, силой привезенная и детьми привязанная к чужой земле. Растит детей Востоку, — а сколько их здесь, славянских девчат, парней, — плененных, замесивших своей кровью здешнюю почву, на которой так щедро, бурно растет всякое семя?! Ждал утра, глядя на прозрачно-тонкие очертания благородного мавзолея и очертания города, лежащего перед ним. Как давно было все это — тонкая фигура в прозрачном облаке душистой одежды, чужие, обведенные черным глаза и сведенные брови, дорогие браслеты на ногах и красное ожерелье на тонкой шее. И голос ее — голос тот, прежний: «Не оставляй мою мать…»
Дитя, которое бегало около них, могло быть его ребенком. И то дитя, под сердцем у Аппак, тоже могло бы жить и сейчас, подбившись под его бок, дышать теплотой, родным запахом детского, нежного… Это дитя он взял бы с собой, не оставил, не забыл о нем.
А от Виспры не хотел бы иметь детей. Блудницы не должны рожать, ибо вместе с кровью примет дитя змеиную, неверную их сущность. Хорошо, что освободился от блудницы, стал собой, прежним…
Совсем не хотелось спать, и он пошел блуждать по Бухаре, по улочкам, вымощенным гладкими, отполированными временем камнями. Подошел к медресе, заглянул внутрь дворика, куда выходили двери келий-худжров. В этих кельях живут самые осведомленные, самые умные люди Бухары-и-Шериф — Бухары священной, города, куда стекаются не только огромные богатства со всех концов света, но и самые мудрые книги и люди — украшение земли. Где-то там, глубже, — библиотека. Что там? Возможно, он никогда об этом не узнает…
Платан в дворике, облитый золотистым светом луны, стоял неподвижно. Узорчатая дверь пахла еще жизнью дерева — наверное, была сделана недавно… Зажмурил глаза, вдыхая их запах. Как будто сосна… Хотя откуда взяться сосне?
Грубая рука вцепилась в его плечо, больно сжала его.
— Кто такой? Что тут нужно?
За ним стояли стражники — и когда успели подойти?
Лица у них были настороженные и злобные — может, почуяли наживу?
— Я приехал издалека, чтобы найти лекаря Ахваза, который лечит великого музыканта Исхака, любимого певца эмира.
— Ты, видимо, настоящий кишлачник, ибо или не знаешь, или прикидываешься: Исхак давно в немилости!
— У него сорвался голос, и он стал не нужен правителю! Теперь у него другой любимый музыкант — Мири-Араб!
— Ну, а лекарь Ахваз — он хотя бы жив? У него голос не сорвался?
Стражники схватились за животы.
— С тобой не соскучишься, кишлачник! Лекари живут долго, и Ахваз хотя в опале, но живет! Недалеко отсюда!
— Гони десять фельсов, и мы покажем тебе его дом!
— Я хотел прийти к нему утром, чтобы не беспокоить старого человека! — возразил Алекса, но стражники, окружив его, повели куда-то, продолжая тормошить и требовать денег.
Он дал им наконец десять фельсов, и они привели его на тихую улицу, где небольшие глиняные домики прятались в густей шелестящей листве. В свете луны были видны гирлянды роз, которые вились по стенам. Дом, куда привели Алексу, спал, и ставни его были закрыты, и тихо было в густых кустах, окружавших дом, хотя там, конечно, спали птицы, может, даже и горлинки, которых так много около тихих домов Бухары…
— Я подожду тут, — сказал Алекса, и стражники наконец оставили его одного, а он, закутавшись в халат, сел около дувала и начал смотреть, как медленно светлеет, наливается розовым небо.
Неожиданно за дувалом послышались крики, хлопнула дверь, затопали по каменным плитам дворика старческие ноги. Алекса пересел дальше. Раскрылись ставни.
— О, чтобы тебя забрал твой Каик-Баджак![109] Чтобы скорее размоталась твоя чалма![110] — выразительно прозвучал в тишине молодой женский голос.
Сухой, подвижный человек вышел оттуда, спустился к арыку, начал, кряхтя, плескать на себя воду.
— Проклятая джинния! — ворчал он. — Прикажу — тебя завтра же распнут на воротах города! — Он потряс рукой. — Светильником бросила! А если бы пожар?
Он подул на руку.
— Два мискаля нарджина[111] с медом — и завтра все затянется, — негромко сказал от стены Алекса.
Старик испуганно выпрямился, но Алекса быстро проговорил:
— Не пугайтесь, уважаемый Ахваз, я не грабитель. Я только хочу припасть к вашим ногам, чтобы просить о милости…
— Какой-нибудь местный табиб! — ворчливо сказал Ахваз, сразу успокоившись. — И будешь просить, чтобы я закинул за тебя слово и дал тепленькое местечко! Можешь не рассчитывать, я не накрою тебя покрывалом своей щедрости. Бухара переполнена проходимцами.
— Что же, я пойду, — ответил Алекса, — но тогда вы никогда не узнаете, что можно сделать, чтобы к Исхаку вернулся голос.
Ахваз, который пошел было назад в дом, остановился, но потом махнул рукой:
— Исхака любили при старом дворе. Теперь у нас новый правитель. Новый хозяин — новые песни.
И он стал закрывать ставни. Тот же молодой женский голос прозвучал из дома:
— С кем это ты говоришь, старый Иблис?
Молодая, статная женщина, прикрываясь рукавом, с интересом вглядываясь в Алексу, шла от дома.
— «С кем, с кем» — не твое дело, женщина! — забормотал лекарь, стараясь быстрее закрыть ставни, однако немощные руки плохо слушались его.
— Дай я! — Она перехватила засов, начала ругаться по-славянски: — Пусть бы вас палеруш схватил, этих мастеров!
— Сестра! — позвал Алекса. — Землячка, ты откуда?
Она отпустила засов, стала как вкопанная:
— Из-под Киева я, братец! А ты?
— А я полочанин. Из Полоцка!
Женщина отбросила засов, выскочила, обхватила, обняла Алексу:
— Братец ты мой! Землячок! Вот радость какая!
Лекарь Ахваз дрожащими руками расталкивал их.
— Хватит… а то пожалуюсь кади… Повешу тебя, поганая наложница… Джинница… — бормотал он.
Она отпустила Алексу, обхватила старого лекаря, потерлась щекой о его морщинистое лицо.
— О любимый! Я встретила земляка! Неужели ты не разрешишь своей Дарии хоть немного поговорить с ним? Одарка я была, — быстро объяснила Алексе. — А ты что хотел от него?
— Невеликая моя просьба — о книгах. Я приемный сын бывшего друга его, Нармурада из кишлака Ширс.
— Ага! Ну, может, уломаем его!
И она продолжала ласкаться к хозяину, пока он не смягчился и разрешил Алексе войти в его дом.
— Как только вы выдерживаете своих женщин?! — совсем мирно и даже уже насмешливо спросил он у Алексы. — Красивы женщины русов, но пока обломаешь их… И то правда: они как крючки для рыбы — чем сильнее рвешься, тем крепче цепляет тебя крючок…
При свете было видно, что лекарь Ахваз был серый, как степной сверчок-богомол, глаза у него покраснели и слезились; он все время вытирал их уголком большого платка, лежащего рядом.
— Так мой друг Нармурад умер? — который уже раз переспрашивал он. Потом помолчал. — А был моложе на десять лет, — сказал наконец. — На целых десять лет!
— Нармурад-ака прожил, мне кажется, хорошую, благородную жизнь. Я бы хотел такую, — суховато заметил Алекса, несколько обиженный словно бы радостью, прозвучавшей в голосе Ахваза.
— Ну, конечно, конечно! — заспешил он. — И умер смертью праведника. Хотя… Ежели бы он принял мусульманство, жил бы до сих пор. Я вот принял, живу неплохо и считаю себя искренним мусульманином.
— А отец говорил мне, что самые лучшие обычаи — обычаи отцов и сам человек не решает, с кем ему быть. Это — от рождения дано каждому.
— Но тебя, сын мой, он все же сделал парсом. Ты и выглядишь как настоящий парс.
— Парсы дали мне веру в то, что даже если все вокруг погибнет от Тьмы и Неправды, останется хотя бы островок праведников, они и возродят правду.
Ходила по комнате Одарка, приносила еду. Поглядывала на него из-под паранджи. Разгоралось утро. Запели птицы, брызнуло лучами солнце.
— Так что ты хочешь? — спросил наконец Ахваз.
— Хоть одним глазом взглянуть на знаменитую библиотеку, которая при дворе Шамс-ал-Мулька. Готов ради этого быть вашим рабом.
Ахваз долго смотрел на него, мигая слабыми, сморщенными веками, лицо его затуманилось.
— Ты хочешь отнести Знания в свою далекую суровую страну? — спросил он наконец, и свет промелькнул в его потяжелевшем взоре. — Но славяне — народ воинственный. Недаром их мечи и кольчуги — лучшие в мире.[112] Зачем им знания?
— Не бойтесь, уважаемый, наши кривичи никогда не придут сюда, на эту землю. Они не гонятся за легкой добычей, они выжигают свои леса, делают землю пригодной для жизни. А охотятся на зверей или врагов, когда те нападают.
— Когда-то, наверное, ты был воином.
— Был.
— Но уже никогда им не станешь. Ты начал задумываться, что такое мир, и теперь хочешь… чего ты хочешь?
— Я сказал об одном, а другое — не знаю. Откуда человеку знать свою судьбу?
Ахваз еще долго молчал.
— Может, я и помогу тебе. У китайца-садовника в саду эмира нет помощника. Когда ты побудешь там среди слуг, к тебе привыкнут, и задуманное сделать будет легче. Хранитель библиотеки — родич главного садовника. Но ты должен во всем слушаться высших и до времени не говорить о своем желании никому! Помни — за каждый твой промах отвечу я, твой поручитель! — Потом добавил строго: — И чтобы больше ни ногой в мой дом. Слышишь?!