Таким образом, в целом (разумеется, оставляя в стороне особый случай: ситуацию в Восточной Европе), летопись советских внешних авантюр в послевоенный период — это летопись неизменных неудач и унижений. «Советская угроза», конечно, не была только мифом. Оптимистичные британские дипломаты, надеявшиеся во время войны, что даже сталинская Россия способна измениться к лучшему, в течение четырех последующих десятилетий испытывали разочарование. К 1980-м годам советское вооружение было совершенным технически и его накопилось огромное количество. Коммунистическая идеология была универсальной и мессианской. Советский Союз осуществлял агрессивную, даже сверхагрессивную экспансию в такие части мира, которые имели весьма отдаленное отношение к реальным интересам страны. Западные аналитики и политические деятели были правы, относясь к этому всерьез. Однако они допустили три серьезные ошибки. Они решили, что универсальная политическая философия распространится на весь мир. Они систематически переоценивали эффективность советских вооруженных сил. И они систематически недооценивали политическую, экономическую и социальную слабость Советов.
Первое положение, из которого они исходили, было неверным в принципе. Переоценка советских вооруженных сил и способности Советов утверждать подрывное влияние за границей была, пожалуй, понятна. Но она была чревата серьезной опасностью. И к тому же игнорировала то, что Клаузевиц называл «трением», — этим проклятием реальной жизни, что заведомо гарантирует невозможность осуществления чьих бы то ни было притязаний на мировое господство.
Менее извинительной была недооценка слабости Советов. То, что западные аналитики не создали трезво взвешенной картины, было очевидно уже тогда, а не только задним числом. К 1945 году Красная Армия была измотана, а ее оснащение износилось. Единственным желанием воинов-победителей было вернуться домой и восстановить свою разрушенную страну, где люди вновь начинали умирать с голода. Воспоминания Примо Леви о Восточной Европе после войны рисуют незабываемую картину возвращения Советской Армии: мужчины, женщины и дети в лохмотьях, сломанные грузовики, запряженные волами и груженные награбленным добром, — движущаяся орда кочевников. Фактически не существовало никакой возможности — политической, военной или психологической, что эта армия способна в ближайшие годы возобновить какие бы то ни было серьезные наступательные операции.
Советы в каком то смысле восстановили и перестроили свою страну, и сделали это поразительно быстро. Советская военная наука и промышленность продвинулись вперед. Советские ученые и инженеры овладели термоядерной реакцией, произвели грозные бомбы и ракеты и запустили в космос сначала собаку, а потом и человека. Советские руководители и советские люди впервые в своей истории чувствовали, что одерживают верх над Западом в его же собственной игре-борьбе за техническое превосходство. Партийная программа 1961 года предсказывала, что через двадцать лет советский потребитель будет в изобилии обеспечен предметами материального и культурного спроса.
Однако Советский Союз уже в те годы переживал глубокий внутренний кризис. Его политическая и экономическая система была негибкой и склеротичной. Сельское хозяйство было в полном развале. Капитальное строительство было чудовищно расточительным. Нужды потребителя игнорировались, на социальное обслуживание средств отпускалось недостаточно. Но самое главное, несмотря на успехи в космосе и оборонном деле, советская техника все больше отставала от западной. К 1960-м годам некоторые мужественные и дальновидные советские граждане начали высказывать вслух горькую правду. Наиболее видным среди них был Сахаров, физик-ядерщик. Он заявил советским руководителям в 1970 году: «Чем новее и революционнее тот или иной аспект экономики, тем шире становится брешь между США и нами». Советский Союз, заявил он, может «постепенно вернуться к статусу второстепенной провинциальной державы».
Хрущев, являвшийся Первым секретарем Коммунистической партии Советского Союза с 1953 по 1964 год, был не дурак. Он понимал, что перед ним стоит серьезная проблема. Он начал с краткосрочных мер — импорта западной технологии и западного зерна. Затем он пошел дальше: развернул широкую дискуссию по поводу экономической реформы. Советские экономисты увлеклись сложными и еретическими идеями. Они ставили вопрос о том, нельзя ли видоизменить централизованное планирование или даже вовсе заменить его рыночным механизмом. Они заговорили о введении процентных выплат на вложенный капитал. Это были концепции, которые при Сталине могли довести их авторов до тюрьмы, а то и до чего-нибудь похуже.
Интеллектуальное брожение в годы правления Хрущева длилось недолго; 1968 год и подавление либерального режима в Праге положили всему этому конец. В публичных дискуссиях вновь стали преобладать избитые лозунги старой идеологии. Лозунги были важны, потому что они эмоционально поддерживали геронтократов в Кремле, служили для них оправданием бессмысленных и провокационных вылазок Советского Союза в Африке и Латинской Америке. Интеллигенция в старые лозунги больше не верила. Многие ударились в усталый цинизм, сатирически описанный биографом Ельцина Леоном Ароном:
«Эти мягкие, умные, милые и насквозь циничные бездельники… проводили целые дни в болтовне, обмене слухами и антисоветскими анекдотами, чтении и передаче подпольных самиздатовских рукописей, флирте, разговорах по телефону, часовых «перекурах», набегах на близлежащие магазины, куда, по слухам, только что прибыла новая партия японских зонтиков, финских сапог или турецких кожаных курток. Это были ветераны уклонения от своих обязанностей, великие мастера надувательства и очковтирательства — настоящие асы в искусстве избегать работы, значительная часть которой, надо признать, была бессмысленной и выдуманной презренными «ими» — партией и бюрократией, которых эти антикоммунистические радикалы, — в большинстве члены партии, — негодуя в довольно узком кругу и не подвергая себя опасности, страстно ненавидели»[25].
Однако не все отказались от борьбы. Некоторые отважные души — Солженицын, Сахаров, Амальрик, Щаранский и другие — высказывали свое мнение публично и публично же карались тюрьмой или ссылкой. Были и другие, чья роль в конечном итоге оказалась не менее значительной. Неверно считать, что слуги авторитарного режима не способны мыслить самостоятельно. Царский цензор Александр Никитенко (1804–1877) писал в своем дневнике: «Наши качества ответственных граждан еще не сформировались, потому что у нас еще нет для этого существенных элементов… а именно — общественного темперамента, чувства законности и чести». Мужчины и женщины, так же понимавшие причины невзгод своей страны, продолжали свои интеллектуальные искания на всем протяжении брежневской эры во всех уголках и закоулках правящего аппарата: в профессиональных журналах, в элитарных экономических и политических научно-исследовательских институтах, в аппарате Центрального Комитета самой Коммунистической партии. Они собирались в маленькие группки, как русские всегда это делали, чтобы защититься от давления властей. Естественно, этих людей мало замечали во внешнем мире, а когда они появились публично, особенно за границей, они по необходимости были осторожны в своих высказываниях. Но они твердо знали, как это смутно сознавал в свое время Хрущев, что так дальше продолжаться не может. Опираясь на новые идеи хрущевской эры, они создали политическую и экономическую теорию, общественное мнение и критическую массу советников-реформаторов, которые обеспечили серьезную поддержку тем решительным переменам, которые суждено было десятилетием позже осуществить Горбачеву.
Все эти сложные обстоятельства не получали достаточно широкой положительной оценки на Западе. Твердолобые западные аналитики продолжали настаивать на том, что в расчет надо принимать поддающиеся измерению возможности Советов, величину их военной мощи, количество ракет, танков, дивизий. Измерить намерения невозможно, а потому нет смысла основывать свою собственную политику на предполагаемых стимулах советской политики.
На практике западным правительствам, конечно, приходилось постоянно делать те или иные выводы о политических целях Советов. В этом, как и во многих других областях внутренней и внешней политики, у них было мало специальных знаний, на которые они могли бы опираться в своих заключениях. В 1969 году, например, Объединенный комитет Британской разведки признал, что его доклад «об основополагающих факторах, влияющих на выработку советской внешней политики и принципы, судя по всему, лежащие в ее основе» не опирается на какие-либо данные секретной разведки и фактически не имеет под собой ничего такого, что не было бы доступно взору вдумчивого наблюдателя извне[26]. Несмотря на свою явную решимость проводить логическое различие между возможностями и намерениями, западные аналитики постоянно отказывались от установления столь важной связи между внешней видимостью советской военной мощи и повседневной реальностью советской экономической и политической системы, которая была явно не способна добиться столь же значительных экономических, технологических, политических и социальных успехов, каких достигли развитые страны Запада.
Не далее как в 1988 году известная американская специалистка по вопросам стратегии вернулась из своей первой поездки в СССР глубоко шокированная состоянием магазинов на самой шикарной улице Москвы: «Что же это за сверхдержава?». Таким образом, на протяжении большей части периода «холодной войны» Запад либо неверно истолковывал, либо переоценивал советскую угрозу. Он не сделал надлежащего вывода из многочисленных явных свидетельств слабости Советов внутри страны и их имперской внешней политики. Западные аналитики, видимо, не могли или не хотели напрячь свое воображение и поставить себя на место своих противников. Задача военного планирования, стоявшая перед советским Генштабом на протяжении большей части периода «холодной войны», была обескураживающе трудной. На западном фланге им противостояла группа процветающих и сплоченных европейских государств под предводительством США. С севера грозила опасность ядерного уничтожения со стороны стратегических военно-воздушных сил. На востоке им противостояло свыше миллиарда потенциально или активно враждебных китайцев. А у Советов, в отличие от их американского противника, не было союзников — только сателлиты, проявлявшие время от времени тревожащую тенденцию к бунту. Как и их западные «аналоги», они неизбежно склонялись к тому, чтобы перестраховаться на случай наихудшего варианта.