наущению крайних националистов-антисемитов в самой церкви, а быть может, и тех и других. Однако Алексий, не дожидаясь никаких вопросов, заверил меня в том, что Церковь не настроена антисемитски. Он был активным противником всякой дискриминации или погромов, направленных против евреев, с которыми Церковь объединяют общие пророки и Ветхий Завет. Довольно неубедительно он утверждал, что Церковь совершенно не претендует на восстановление той роли и того престижа, какими она пользовалась до революции.
Радикальные священники возмущались попытками Алексия отмахнуться от своего прошлого. Они считали, что он всю жизнь был агентом КГБ. Разумеется, в советское время никто не мог сделать карьеры ни в Церкви, ни вне ее, по крайней мере, без молчаливого согласия «органов». Алексий отвечал, что, только приняв на себя грех коллаборационизма, он мог содействовать сохранению Церкви. Не кто иной, как Алексий, осудил в январе 1991 года расстрелы в Вильнюсе. Не кто иной, как Алексий, предостерег против кровопролития во время попытки путча в августе 1991 года. И не кто иной, как Алексий, впоследствии был посредником между Ельциным и российским парламентом накануне кровавого столкновения в октябре 1993 года. В тоталитарном государстве все непросто, и никто не может считать себя совершенно безгрешным.
Еще до 19-й партийной конференции некоторые из старших коллег Горбачева стали тревожиться по поводу того, что он взял слишком быстрый темп, и начали первые выступления против него. Исключение Бориса Ельцина из политбюро в ноябре 1987 года и история с Ниной Андреевой в марте 1988-го вселили страх в сердца многих либералов. По иронии судьбы, первым, кто рекомендовал Горбачеву вызвать Ельцина в Москву из Свердловска, где тот занимал пост секретаря обкома партии, был Егор Лигачев, впоследствии один из самых заклятых врагов Ельцина. В апреле 1985 года Горбачев назначил Ельцина первым секретарем Московского горкома партии и кандидатом в члены политбюро. Однако популистские приемы Ельцина по-настоящему ничуть не разрешили московские проблемы и в то же время настроили против него его коллег, к которым он относился с почти нескрываемым презрением. Осенью 1987 года он заявил Горбачеву, что хочет уйти из политбюро и из московской партийной организации. До него такого еще никто не делал. Помимо всего прочего, это было серьезным нарушением партийной дисциплины.
Горбачев вначале не хотел его отпускать: Ельцин был полезным противовесом Лигачеву и другим консерваторам в политбюро. К тому же партия собиралась праздновать 70-ю годовщину Октябрьской революции — момент, крайне неудобный для публичного скандала. Однако коллеги Горбачева настояли на том, что вызов должен быть принят. Результатом явилась одна из самых позорных сцен за все годы перестройки. Вместо того чтобы позволить ему уйти с достоинством, коллеги Ельцина по политбюро, включая либералов — Шеварднадзе и Яковлева, обрушили на него поток оскорблений, весьма неприятно напоминавший охоту на ведьм в прошлом. Он был изгнан со своих постов в политбюро и Московском горкоме партии. Кампания очерняющей пропаганды обвиняла его в некомпетентности и злоупотреблении властью. Он погрузился в один из длительных периодов депрессии и пассивности, столь часто случавшихся на протяжении его карьеры. Смотреть на это было тяжело.
На авансцену в качестве лидера оппозиции вышел Егор Лигачев, угрюмый, старой закалки человек, веривший в социализм, дисциплину, коллективизацию и рабоче-крестьянское государство. Он считал, что немного увеличенные капиталовложения — это все, что требуется, чтобы сделать Советский Союз процветающим. Весной 1988 года ортодоксальная газета «Советская Россия» опубликовала статью «Не могу поступиться принципами» никому ранее не известной преподавательницы Ленинградского политехнического института Нины Андреевой. Это был старомодный призыв возвратиться к «коммунистическим ценностям» и явный выпад против реформ Горбачева. Лигачев, возможно, помогал в сочинении этой статьи и, конечно, способствовал тому, что она была воспроизведена в других партийных газетах по всей стране. Горбачев в это время находился в заграничной поездке. «Болтуны» умолкли лишь на короткое время, спрашивая себя, не побудили ли их соблазны гласности слишком далеко высунуться. По возвращении Горбачев усмирил бунт и восстановил процесс реформ.
Ельцин начал свое возвращение в политику несколько месяцев спустя, на 19-й партийной конференции. Не без труда он уговорил Горбачева дать ему слово. Речь его была, скорее, извиняющейся, чем вызывающей. Лигачев набросился на него, и настроение в зале было в пользу Лигачева. Впервые в истории Советского Союза простые люди могли наблюдать собственными глазами политическое столкновение между своими руководителями, чьи интриги всегда были окружены завесой кремлевской тайны. Впервые они могли делать самостоятельные выводы. Ельцин перестал быть отрицательным персонажем. Его критика партии и ее политики сразу же нашла сочувственный отклик в сердцах простых людей. Негодующее восклицание Лигачева «Борис, ты не прав!» стало ироническим кличем демократической оппозиции, воспроизводившимся на миллионах плакатов и на значках, прикреплявшихся к лацканам пиджаков. Из окутанных табачным дымом комнат политика вышла на публичную арену, где и осталась. Именно это обстоятельство в еще большей мере, нежели предложенные Горбачевым реформы придали 19-й конференции эпохальное значение.
Лигачев и его друзья на этом не остановились. В августе 1988 года, пока Горбачев находился в отпуске, Лигачев усилил нажим. Он публично выступил против «нового мышления» Горбачева, Шеварднадзе и Яковлева, против идеи, согласно которой в международных отношениях надлежит руководствоваться не идеологией, а интересами, составлявшими основу попыток улучшения отношений между Востоком и Западом. Он настаивал на необходимости ленинской дисциплины в партии. Кроме того, Лигачев заявил, что рыночная экономика, построенная на частной собственности, «в корне неприемлема для социалистической системы». Полиция снова начала запрещать мирные демонстрации в Москве. Консервативная печать усилила свои нападки на либеральные идеи. Были предприняты попытки наложить административные и финансовые ограничения на либеральную печать.
К этому времени даже те, кто готов был поверить в искренность мотивов Горбачева, засомневались: а не может ли он вместе со своими реформами быть в любой момент смещен с помощью заговора? Сахаров предупреждал, что настроения в Москве были такие же, как в дни перед падением Хрущева. Лондонская «Таймс» под огромным заголовком «Советской программе реформ грозит поражение» писала: «Серьезные комментаторы как в Советском Союзе, так и на Западе убеждены, что без быстрого улучшения ситуации со снабжением 57-летний советский лидер может столкнуться с опасной возможностью того, что раздраженное население и недовольные бюрократы объединятся, чтобы свергнуть его». Однако Горбачев все еще пребывал в отличной политической форме. Он перешел в неожиданное контрнаступление, чтобы вывести из равновесия своих противников. 29 сентября все еще в основном консервативному Центральному Комитету было предложено утвердить совершившийся факт: устранение из политбюро нескольких представителей старой гвардии и перераспределение их обязанностей между оставшимися. Количество отделов ЦК было сокращено с двадцати до девяти, что значительно ослабило способность ЦК продолжать душить жизнь страны. На следующий день Верховный Совет собрался, чтобы избрать Горбачева своим председателем вместо Громыко, угрюмого экс-министра иностранных дел, которого Горбачев повысил в должности, чтобы освободить место для Шеварднадзе. Ошеломленные депутаты послушно одобрили его конституционные предложения и утвердили сроки своей собственной политической кончины. Громыко ушел в вынужденную почетную отставку, напутствуемый хвалебными отзывами Горбачева. Либералы облегченно вздохнули. Только брюзги отмечали, что переворот был совершен тайно; это не вязалось с принципами открытости и демократизации, о преданности которым Горбачев с таким энтузиазмом говорил на партийной конференции всего тремя месяцами ранее.
Несмотря на новый климат открытости, познакомиться с высшими руководителями, занятыми людьми, поглощенными революцией, было трудно. Иногда мне надо было решить какое-то официальное дело или представить прибывшего с визитом английского министра. В остальных случаях приходилось пользоваться официальными церемониями советского государства, чтобы вовлечь руководителей и их жен в неофициальный разговор. Горбачев проводил ежегодный прием послов в огромном Георгиевском зале Кремля — белом с золотом, на стенах которого были выгравированы золотыми буквами имена имперских офицеров и воинских частей, удостоенных в свое время царем высшей награды за мужество. Это была беспорядочная и нудная церемония, хотя и позволявшая несколько приблизиться к Горбачеву, его министру иностранных дел Шеварднадзе и премьер-министру Рыжкову. Гораздо более полезными были ежегодные приемы по случаю очередной годовщины Октябрьской революции. Они проводились в Кремлевском дворце съездов, уродливом мраморном здании, построенном Хрущевым на месте древнего монастыря в лишенном фантазии манерном стиле Арт Деко. Дворец был рассчитан на то, чтобы вмещать тысячи делегатов со всего Советского Союза, прибывавших на съезды партии и на менее значительные собрания, например, празднование годовщины со дня рождения Ленина.
Когда съезда не было, а по большей части дело обстояло так, ибо съезд созывался примерно раз в пять лет, Большой театр использовал Дворец съездов как дополнительную сценическую площадку для своих наиболее заметных спектаклей. Официальные приемы проводились в громадном зале на втором этаже здания. Там расставлялись столы, которые ломились от икры, колбас, помидоров и множества бутылок коньяка и водки. В 1988 году на приеме в честь годовщины революции члены политбюро со своими женами еще стояли в одном конце зала, за баррикадой, образованной другими столами. Члены правительства, официальная интеллигенция, провинциальные партийные боссы и послы толклись в остальной части зала, торопливо глотая закуски и пытаясь пробиться к «главным шишкам». В последующие годы, вероятно, по приказу Горбачева баррикада была убрана, и руководители свободно общались с толпой.