В сентябре 1989 года — почти день в день через два года после дебатов в Форин Оффис и за два месяца до падения Берлинской стены — я записал в своем дневнике кое-какие мысли, дающие представление о наших страхах.
«Мы являемся свидетелями развала последней великой европейской империи… послевоенный период, наконец, завершился. В связи с этим возникают весьма серьезные вопросы. Трудно себе представить, что даже Горбачев (если, конечно, он останется у власти) решится на такой смелый и прозорливый поступок, как вывод войск из Германии, и согласится на ее воссоединение на условиях, которые неизбежно в гораздо большей мере будут формулироваться преуспевающей ФРГ, нежели слабой ГДР.
Однако если русские ничего не предпримут, они не могут исключить возможности серьезного краха в Польше и (или) в Восточной Германии, что, помимо неприятных политических последствий, могло бы создать реальную угрозу их гарнизону в Восточной Германии и их линиям коммуникаций в Польше. Это угроза, на которую им придется отвечать, если понадобится, силой. А с другой стороны, они могут относиться более спокойно к Венгрии, Чехословакии и Балканам. Их отпадение от Москвы не создало бы угрозы основным стратегическим интересам русских, сколь бы сильным ударом оно ни оказалось для их имперской гордости.
Перспективы, таким образом, весьма неясны, но в общем не внушают оптимизма. И то же самое можно сказать о последствиях, которые все это может иметь для политики Запада. Военное вторжение Советов в Германию или Польшу нарушило бы начавшееся улучшение отношений между Востоком и Западом; к тому же результату привело бы и серьезное кровопролитие внутри самого Советского Союза. Однако противоположный сценарий имел бы столь же неприятные последствия: НАТО и Европейский союз во многом утратили бы свое разумное влияние, если бы мы начали двигаться в направлении создания воссоединенной и существенно демилитаризованной Германии».
6 октября 1989 года Горбачев отправился в Берлин, чтобы присутствовать на праздновании 40-й годовщины Германской Демократической республики. Это была, пожалуй, самая сложная заграничная поездка, когда-либо им предпринимавшаяся. Я написал в Форин Оффис, что у Горбачева нет какой-либо продуманной политической линии поведения, просто надежда, свойственная диккенсоновскому Микоберу, что в решающий момент он что-нибудь сымпровизирует. Но ГДР была искусственным творением. Поэтому импровизация неизбежно привела бы к возникновению единой и некоммунистической Германии. А с этим, как я все еще думал, русские смириться не смогут. В чрезвычайной ситуации они все-таки прибегнут к силе. Но я ошибался. К тому времени Шеварднадзе уже вплотную подошел к выводу, что «у Советского Союза было в действительности только два выбора. Первый заключался в том, чтобы достигнуть соглашения об окончательном законном разрешении германского вопроса, которое служило бы интересам нашей безопасности и делу стабильности в Европе… Второй выбор состоял в том, чтобы использовать наши полумиллионные войска в Восточной Германии, дабы воспрепятствовать объединению… Но это поставило бы нас на грань третьей мировой войны»[54].
Идти на такой риск ни он, ни Горбачев не хотели.
По поручению г-жи Тэтчер в субботу 4 ноября я посетил Черняева. Накануне новый генеральный секретарь партии в Берлине вывел из политбюро пятерых семидесятилетних старцев и пообещал ввести в стране либеральные новые законы. Но тысячи восточных немцев по-прежнему стремились вон из страны. Я сказал Черняеву, что, по-нашему мнению, НАТО и Варшавский договор должны сохраняться, по крайней мере, в настоящее время, чтобы помочь упорядоченному осуществлению перемен. Черняев ответил, что перемены эти естественны. Надо предоставить немцам самим разобраться в сложившейся ситуации. Однако чрезмерная спешка будет иметь дестабилизирующий характер. Таким образом, подумал я, между английским и советским правительствами существует некое согласие в этом вопросе. Но определенной политической линии ни у того ни у другого все еще не было.
Берлинская стена пала в ночь на 9 ноября. То, что в октябре представляло для русских серьезную дилемму, ныне превратилось в кризис. Они стояли перед лицом неминуемого крушения их восточно-европейской империи. Торжествующие голоса в Федеративной республике Германии и в Соединенных Штатах призывали к немедленному воссоединению. Горбачев и люди из его окружения заявляли публично и в частных беседах, что ни при каких обстоятельствах не прибегнут к силе. Однако я опасался, что какой-нибудь спонтанный или спровоцированный инцидент — например, нападение восточных немцев на советские казармы — может вызвать со стороны военных категорическое требование пустить в ход силу. Горбачев послал г-же Тэтчер бессвязную просьбу о помощи. Я порекомендовал ответить ему словами поддержки. Ей следует предложить поделиться своей тревогой с Бушем, с которым ей предстояло вскоре увидеться. Она могла бы предложить в качестве процедуры разрешения кризиса возродить механизм, использованный во время берлинского урегулирования в 70-х годах: комбинацию четверки союзников военного времени — Франции, Англии, Америки и Советского Союза плюс «две Германии» — Восточная и Западная. Мне хочется думать, что это предложение, быть может, дало толчок процедуре «два плюс четыре», которая была впоследствии разработана для переговоров о воссоединении Германии. На эти лавры, конечно, претендуют и многие другие, и, наверное, с большим основанием.
Род Лайн и я передали ответ британского премьер-министра Горбачеву 17 ноября. Мы встретились в его кремлевском кабинете, обставленном мебелью в довольно хорошем вкусе — синее с серебром вместо традиционного советского сочетания красного с золотом. При передаче присутствовал Черняев. Горбачев был розовощек, выглядел упитанным и здоровым — совсем не похож на того измученного человека, которого я видел в последние месяцы по телевизору, когда он выступал (или бахвалился) перед Верховным Советом. Он был в веселом настроении — спокоен, прост, оживлен и исполнен энтузиазма. После обмена приветственными шутками я передал ему послание премьер-министра. Британское правительство высоко ценит ту ответственность, с какой советское правительство реагирует на события в Германии. Возникшие поначалу проблемы, судя по всему, становятся менее острыми. Тем не менее, г-жа Тэтчер встревожена и желает поддерживать тесный контакт. Горбачев сказал, что наши взгляды сходятся. То, что произошло в Германии — исторический поворотный момент. Сказать, к чему это приведет, невозможно. Его поездка в Восточную Германию убедила его в том, что перемены там существенно назрели. Он чувствовал себя глупо, стоя рядом с немецким коммунистическим лидером Хонеккером во время празднования годовщины в Берлине, в то время когда колонны студентов с факелами в руках шагали мимо трибуны, крича: «Горби! Горби! Помоги нам!». Происходящие перемены захватывают глубокие пласты. Он намерен поощрять их, несмотря на трудности, которые это создаст для него внутри собственной страны. Однако он будет противиться вмешательству извне. Существование двух Германий — это пока еще реальность.
Как и все остальные, Горбачев не поспевал за ходом событий. В конце ноября кто-то написал на стене дома в Праге: «Кончилось! Чехи свободны». В начале декабря члены политбюро и ЦК соцпартии Восточной Германии подали в отставку. В конце месяца взбунтовался народ Румынии. Чаушеску попробовал прибегнуть к репрессиям. Попытка провалилась. В день Рождества он и его жена были расстреляны без суда. Все это показывали по советскому телевидению. Советские зрители видели, как коммунистические партии Восточной Европы рушились одна за другой, полностью потеряв свой престиж и былые претензии. Советские коммунисты начали опасаться за свою собственную партию, за свою работу и даже за свою жизнь. Даже простых людей пробирал по спине холодок. После событий на площади Тянь Ань Мынь, после Румынии, может быть, и Советский Союз на краю кровопролития? В ту зиму одна английская телевизионная компания постоянно держала в Москве свою команду, чтобы показать, когда понадобится, падение Горбачева. На следующее лето, в июне 1990 года, английская Национальная опера показала в Киеве и Ленинграде свою версию «Макбета» Верди. Действие происходит в — условиях разваливающейся на части диктатуры в Центральной Европе. В Лондоне с его спокойствием и комфортом спектакль раздражал публику. В крайне нервозной атмосфере Советского Союза, находившегося на краю взрыва, он производил на аудиторию до боли сильное впечатление.
Теперь остались только два важных вопроса. Как и когда Германии следует воссоединиться? И каковы должны быть взаимоотношения между новой Германией и НАТО? Коль и Буш уже нашли ответ на этот вопрос. Восточная Германия должна быть включена в Федеративную республику как можно скорее. Воссоединенная Германия должна быть полноправным членом западного альянса. Горбачев и Шеварднадзе вскоре поняли, что теперь они мало что могут сделать, кроме того, чтобы попытаться спасти свое достоинство. Менее чем через месяц после падения Берлинской стены они стали все чаще встречаться с немцами. Геншер и Коль приехали в Москву, чтобы подготовить позиции для переговоров, которые они не всегда заранее согласовывали со своими союзниками: к раздражению г-жи Тэтчер, «наши» немцы начинали высказывать независимые суждения. В феврале 1990 года на совещании в Оттаве был достигнут серьезный успех в вопросе о темпах разоружения. Шеварднадзе согласился с тем, чтобы были начаты переговоры о воссоединении Германии на основе формулы «два плюс четыре», согласно которой Восточная и Западная Германия проведут переговоры между собой, а четыре союзника военного времени — Англия, Франция, США и Советский Союз — обсудят вытекающие из их договоренности последствия более широкого плана. Шеварднадзе, по-видимому, вышел за пределы данных ему полномочий. Он нервно заявил на собрании членов Канадского парламента, что воссоединение должно происходить медленно. Советский Союз «болен», и с ним надо обращаться осторожно — поразительное, даже опрометчивое признание слабости.