Советские чиновники не обладали проницательностью Шеварднадзе и его быстротой реакции. Их глубокое огорчение было очевидным. Они нас предупреждали, что генералы не откажутся от стратегического положения Советского Союза в Центральной Европе. Если Германия будет воссоединена, простой народ в стране поднимет страшный шум. Валентин Фалин, горбачевский специалист по Германии в ЦК, провел большую часть 70-х годов в должности посла в Бонне. Это был человек, отличавшийся суровой красотой, голубоглазый, угрюмый и скрытный. Теперь он утверждал, что за много месяцев до падения Берлинской стены предостерегал Хонеккера о том, что произойдет, если он не изменит своей линии поведения применительно к обстановке. Но Хонеккер не внял предупреждению. Поэтому русские ожидали потрясения, но не в таких масштабах, какие наблюдаются ныне. Фалина одолевали смутные опасения относительно долгосрочной цели Германии установить свое господство в Европе («Deutschland über alles»).
На посту заместителя министра иностранных дел, курирующего Европу, Ковалева сменил Анатолий Адамишин. Об Англии и Франции он говорил со мной с язвительным сарказмом. Мы против воссоединения, говорил он, но они так напуганы, что предпочитают, чтобы русские вытаскивали для них каштаны из огня.
В январе 1990 года, в порыве почти истерического негодования, он заявил прибывшему с визитом Государственному министру Форин Оффис Уильяму Уолдгрэйву, что Запад настойчиво ведет дело к свержению коммунизма во всей Восточной Европе, даже там, где коммунисты проводят разумную политику. Советский Союз отказался от идеологической борьбы, и вот теперь ее ведет Запад. Терпимость Советского Союза имеет свои пределы. Немыслимо, чтобы Восточная Германия стала членом НАТО, или чтобы американские войска продвинулись до польской границы. Простой народ не признает воссоединенную Германию. Из-за этой проблемы в советском правительстве может произойти раскол между штатскими и военными. Горбачев может быть свергнут. Возможны события, которые ошеломят всех нас.
Черняев был настроен более философически. 15 февраля я сообщил ему, что, по мнению г-жи Тэтчер, наилучшей гарантией стабильности в Европе было бы включить Германию в НАТО и Европейский союз. Она готова рассмотреть дополнительную гарантию: граница НАТО может остаться на Эльбе, а советские войска могут остаться в бывшей Восточной Германии. Черняев сказал, что русские отнюдь не согласны с тем, что воссоединенная Германия должна быть в НАТО. Они не боятся, что немцы когда-нибудь вновь пойдут в наступление, но они помнят войну и не могут попросту отказаться от плодов победы. Это вполне реальная внутренняя проблема для советского руководства. Да и вообще, зачем нам нужно НАТО теперь, когда отношения в Европе меняются? Я ответил, что все мы желаем успеха перестройке. Однако существует вероятность, по меньшей мере на 30 процентов, что она не увенчается успехом. (Черняев заметил, что процент, как он опасается, возможно, даже выше.) И с географией не поспоришь. Одна сверхдержава находится в Европе, другая — по ту сторону Атлантики, и нам нужна уравновешивающая сила. Он довольно оптимистично согласился с этими доводами, хотя был явно огорчен тем, что мы хотим сохранить НАТО на тот случай, если Горбачев падет.
23 февраля я снова его посетил, на этот раз вместе с Перси Крэдоком, советником премьер-министра по вопросам внешней политики, прибывшим, чтобы на месте ознакомиться с ситуацией. (Мой немецкий коллега, по-видимому, был убежден, что Крэдок прибыл в качестве специального эмиссара премьер-министра для переговоров по поводу Германии за спиной ее союзников. Это было не так.) Черняев был особенно откровенен с нами. (Возможно, признался он мне впоследствии, даже чрезмерно.) Мы доказывали, что русские будут чувствовать себя в большей безопасности, если воссоединенная Германия прочно утвердится в НАТО и таким образом будет «вакцинирована» от соблазна нанести удар самостоятельно, что причиняло столько страданий Европе на протяжении более века. Почему, возражал на это Черняев, русские должны радоваться тому, что Атлантический союз, созданный для противостояния им, будет теперь расширен? Он утешал себя мыслью, что воссоединение будет происходить медленнее, чем мы думаем. После выборов в Восточной Германии, предстоящих в середине марта, политическое давление ослабнет, и западные немцы начнут сознавать практические трудности, с которыми сопряжен процесс воссоединения. Вот почему русские освободились от первоначально охватившей их паники. Теперь они считали, что времени будет достаточно для того, чтобы все заинтересованные стороны должным образом и в полном сотрудничестве друг с другом создали архитектурный план будущей Европы.
Отказ Коля публично подтвердить, что у него нет никаких притязаний на бывшие немецкие земли к востоку от линии Одер-Нейсе, вызвал холодок страха даже у умеренно настроенных русских и поляков и усилил худшие опасения у таких людей, как Фалин и Адамишин. Даже Черняева встревожил отказ Коля выложить все начистоту, хотя он сознавал, какой нажим оказывают на Коля миллионы избирателей, родовые корни которых находились в утраченных восточных землях. Ясно помня о том, что чувствовали в связи с этой проблемой поляки, я доложил в Форин Оффис, что, по-моему, Лондону следует урезонить Коля. Однако это противоречило политике Запада, состоявшей в том, чтобы предоставить Колю вести дело по-своему усмотрению, ибо у него в стране были обстоятельства, заставлявшие его лукавить. Несмотря на мое беспокойство, соглашение о польско-германской границе было, в конце концов, подписано, но лишь через месяц после того, как воссоединение осуществилось.
К лету слабость советской позиции на переговорах уже невозможно было как-либо замаскировать. 6 июля 1990 года НАТО объявила в Лондоне, что Советский Союз более не является противником. Русские ухватились за это как за удобный предлог, чтобы склониться перед неизбежным. Спустя неделю Коль и Горбачев встретились в Москве и договорились о том, что Германия может, если захочет, вступить в НАТО; советские войска в течение трех-четырех лет уйдут из Германии; Бундесвер вступит в Восточную Германию сразу же после воссоединения, но общая его численность будет сокращена. Подозрения Фалина от этого не уменьшились. Кое-кто в окружении Коля, неясно намекал он мне, уже поговаривает о том времени, когда у Германии может появиться надежда провести новые переговоры о своих восточных границах и потребовать компенсации за Польшу в Белоруссии и на Украине, которые к тому времени уже не будут находиться под советским контролем. Тем самым, он стал одним из первых, кто предсказал распад Советского Союза именно в той форме, в какой он на самом деле произошел.
В конце августа 1990 года мы с Джилл проехали через Восточную Германию, возвращаясь в Москву после летнего отдыха. Это было наше первое посещение Германской Демократической Республики, находившейся в тот момент на последнем издыхании. После того как мы пересекли старый барьер — сторожевые башни и колючая проволока были разобраны, пограничные посты никем не охранялись, — дорожное покрытие на шоссе резко ухудшилось. Мы оказались вновь в Восточной Европе. Мы въехали в Эйзенах, где родился Бах, проехали мимо заводов, производивших столь же гнетущее впечатление, как подступы к любому советскому городу. В убогом «Парк-отеле» — пережитке XIX века — в уборных стоял отвратительный запах, а обслуживающий персонал состоял из людей, прибитых жизнью. В Дрездене центр города все еще представлял собой пустыню, и не только из-за разрушений, произведенных в конце Второй мировой войны английской и американской авиацией, но и потому, что коммунисты восстановили всего лишь несколько крупных зданий. Советская система оказалась в Восточной Германии таким же банкротом, как и повсюду. Даже немцы не в состоянии были заставить ее работать.
Однако новая жизнь прокладывала себе дорогу. В магазинах Эйзенаха было уже полно западных товаров. Дрезденский банк открыл маленькое отделение прямо напротив нашего отеля; там было полно народу, охотно открывавшего счета и менявшего деньги, — люди были в восхищении от своих вновь обретенных «Deutschmarks». Супермаркет в маленькой деревушке возле дороги на Веймар был набит людьми, веселыми и процветающими на вид, которые покупали западную зубную пасту и консервированные фрукты, в то время как вполне пристойные болгарские фруктовые консервы лежали на нижней полке — их никто не замечал и не покупал. Старая рыночная площадь в Дрездене была забита западногерманскими автомобилями, доставленными сюда на продажу, в магазинах было полно новейших электронных приборов, и всюду висели объявления о курсах, где обучают, как выжить в условиях рыночной экономики. Русские печально слонялись по улицам; они уже не были победителями. Магазин книг на русском языке в Веймаре и бюсты Пушкина на улицах были теперь не более чем памятниками краха русского культурного империализма.
12 сентября, всего за какие-нибудь три недели до воссоединения, соглашение о Германии и НАТО было окончательно утверждено в Москве Министерствами иностранных дел четырех держав и двух Германий. Переговоры происходили в гостинице «Октябрьская» — еще одном помпезном здании брежневского периода, которое в прошлом служило базой для партийных делегаций, прибывавших в Москву. Случались и элементы фарса. Англичане привели в ярость Геншера и Шеварднадзе тем, что стали в последнюю минуту настаивать на внесении изменений. У французов сломался компьютер. Немцы потеряли свою копию текста. Однако, в конце концов, Горбачев смог председательствовать на церемонии подписания Договора, положившего конец второй мировой войне.
К этому времени советских военных обуревали все возраставшие подозрения относительно того, что им еще предстоит проглотить. Кончится ли дело лишь включением воссоединенной Германии в НАТО? Западные политики пытались развеять эти подозрения. Джеймс Бейкер заверил Горбачева в феврале 1990 года и еще раз в мае того же года, что сфера юрисдикции НАТО и ее войска не выйдут за установленные границы. В марте 1991 года Язов запросил у Джона Мэйджора разъяснений по поводу призыва президента Гавела к НАТО включить в состав чехов, поляков и венгров. Премьер-министр заверил его в том, что ничего такого не произойдет