Советских генералов не пригласили участвовать в переговорах о Германии, хотя именно им предстояло справляться с последствиями принятых решений: отводом полумиллиона солдат и офицеров вместе с их снаряжением и членами семей в страну, где не было необходимых условий для их размещения и обустройства. К тому времени, когда в сентябре 1990 года германский договор был подписан, они были уже в беде. Примерно за два года до этого, 7 декабря 1988 года Горбачев объявил в сенсационном выступлении на сессии Генеральной Ассамблеи ООН, что Советский Союз сократит свои вооруженные силы на 500 тысяч человек и соответственно уменьшит численность своих войск в Восточной Европе. В будущем Советский Союз будет строить свои внешние отношения не на принципе классовой борьбы, а на взаимозависимости. Он обещал укрепить власть закона и основные свободы у себя в стране, то есть создать то, что он называл основанным на законе социалистическим государством. По своему стилю, лексике и содержанию его речь резко отличалась от речей его предшественников. Главный специалист ЦРУ по советским делам заявил через несколько дней в Конгрессе США: «Если бы нам неделю тому назад сказали, что Горбачев может явиться в ООН и предложить в одностороннем порядке сократить на полмиллиона свои вооруженные силы, нас назвали бы сумасшедшими»[58]. Тем не менее, мои посольские коллеги считали, что это не более чем старые советские трескучие фразы, «мирная пропаганда», рассчитанная на то, чтобы ослабить волю неосторожного Запада. Я указывал на то, что Горбачев предлагал сократить именно те наступательные силы в Центральной Европе, сокращения которых требовали от него мы: шесть танковых дивизий, саперно-понтонные части и десантные соединения, количество танков в мотострелковых дивизиях. Моих коллег это не убеждало, и я начал сомневаться в правильности моих рассуждений. Однако Джек Мэтлок, американский посол, был со мной согласен. Он был в Нью-Йорке, слышал собственными ушами выступление Горбачева и поражался тому, что дожил до такого дня, когда ему доведется услышать подобные речи из уст генерального секретаря. У меня стало легче на душе.
Отвод войск, о котором распорядился Горбачев, уже осуществлялся, когда к нам пожаловал первый военный гость. В конце ноября 1989 года в Москву прибыл Ричард Винсент, заместитель начальника штаба обороны. Доброжелательный, отзывчивый, он хорошо подходил для роли «первопроходца». Он посетил в Кривом Роге на Украине танковую дивизию, предназначавшуюся к ликвидации в соответствии с решением Горбачева об одностороннем сокращении вооруженных сил. Кривой Рог имеет протяженность 120 километров — это бесконечная череда угольных шахт, где добыча ведется открытым способом, по всему длинному краю которой расположен унылый городишко. Винсент прибыл в танковый парк в слепящий буран. В течение трех часов он ехал мимо кучек людей, жмущихся к пустым магазинам. Картина была невообразимо безотрадной и тяжкой. Побродив около часа вокруг замерзших танков, Винсент был приглашен на что-то вроде вечеринки в палатку. Атмосфера сразу стала непринужденной. Генерал-майор, командовавший дивизией, поднялся и сказал: «Некоторые начинают поговаривать, что всю армию бросают на помойку (пауза)… Я согласен с теми, кто так говорит». Начальство постаралось изо всех сил загладить происшедшее, но слова были произнесены.
Проблемы генералов осложнялись возобновлением серьезных переговоров о взаимном сокращении обычных вооруженных сил в Европе. Переговоры, сокращенно именовавшиеся MBFR, свидетелем начала которых я был в Вене в 1973 году, вяло тянулись с тех пор. В апреле 1986 года Горбачев предложил возможные пути их возобновления. Его предложение было одобрено странами Варшавского договора в июне, в Будапеште. В декабре 1986 года НАТО выступила с собственными предложениями. Переговоры о заключении Договора об обычных вооружениях в Европе (CFE) начались в Вене 9 марта 1989 года и завершились торжественной церемонией на Парижской встрече в верхах в ноябре 1990-го. Это было последнее появление г-жи Тэтчер на международной арене в качестве премьер-министра.
По этому вопросу у меня с Моисеевым чаще всего происходили стычки. Почти сразу после подписания Договор стал яблоком раздора между русскими и Западом. НАТО обвиняла русских в попытке уклониться от его выполнения или в намерении обеспечить себе преимущества, вытекающие из его статей. Военно-морские силы Договором не охватывались, поэтому советские военные руководители передали некоторое количество армейских бомбардировщиков военно-морскому флоту, а три пехотных дивизии преобразовали в морскую пехоту. Договор предусматривал уничтожение излишков вооружения в районе, входящем в сферу его действия; Советы перебросили массу танков и орудий за Урал, с тем чтобы они не учитывались. Эти действия противоречили букве и духу Договора. Но переговоры и Договор имели место в то время, когда еще существовал Варшавский пакт. Теперь его уже не было. Советские военные были твердо убеждены в том, что Договор дает Западу в высшей степени несправедливые преимущества, и что они вправе использовать любую лазейку, чтобы спасти что можно из своих прежних позиций.
Американцы и англичане были также исполнены твердой решимости и настаивали на точном исполнении Договора, вплоть до мельчайших деталей. В январе 1991 года я передал Моисееву письмо, в котором излагались вопросы, вызывавшие у нас беспокойство. Его излюбленной оборонительной тактикой было обрушивать на слушателя каскад слов и фактов, причем делалось это с присущим ему задиристым обаянием. Едва я успел войти в его кабинет, как он начал длиннейшую тираду о предстоящей войне в Персидском заливе. Я прервал его, чтобы сказать, что его правительство поддерживает политику ООН в Заливе. Так он что — против? Нет, конечно, ответил он. Но война — ужасная штука, людей убивают. Я воздержался от замечания, что об этом ему следовало бы подумать до того, как он стал профессиональным военным.
Моисеев и его коллеги были огорчены в связи с войной в Персидском заливе не по гуманистическим, а по профессиональным причинам. Война показала, как сильно отстала их военная машина; кроме того, война вновь продемонстрировала, что американцы, в отличие от русских, могут безнаказанно применять военную силу под прикрытием мандата ООН, или — как это было годом ранее в Панаме — почти без всякого юридического оправдания. Советским чиновникам война не нравилась потому, что она угрожала политическим, торговым и промышленным связям, которые они установили с Ираком и которые намеревались по окончании войны восстановить. Несколькими днями ранее я посетил Белоусова, заместителя премьер-министра, ведавшего военной промышленностью. Он сказал мне, что никогда раньше не встречался с западным дипломатом, и мне, разумеется, с ним тоже ранее не доводилось видеться. Он недавно побывал в Багдаде, где вел переговоры о репатриации советских граждан, оказавшихся в Ираке в ловушке накануне войны. Иракцы обещали Примакову отправить их на родину. Однако ничего в этом направлении не делалось, и советский парламент начинал бить тревогу. Белоусов добился того, что на этот раз была достигнута личная договоренность с Саддамом Хусейном. Небольшой контингент инженеров-эксплуатационников должен был остаться, чтобы не допустить развала предприятий. Никто из этих инженеров, сказал Белоусов, не является военным советником. В компенсацию за все это он договорился с Саддамом Хусейном, что советские строительные контракты лишь временно приостанавливаются, а не аннулируются и к концу кризиса вновь вступят в силу. Однако он вполне откровенно признал, что цель его заключалась в сохранении позиций, созданных Советами в Ираке за несколько десятков лет. Больше я его никогда не видел. Предпринятая Горбачевым в последнюю минуту попытка договориться с Саддамом об отступлении при минимальном кровопролитии могла бы увенчаться успехом, если бы американская военная колесница не разогналась к тому времени так, что ее уже было не остановить. Он и Шеварднадзе остались верны обещаниям, которые они дали Западу, но это не принесло им пользы во взаимоотношениях с реакционерами в их собственной стране.
Когда Моисеев успокоился, я передал письмо. Я полагаю, сказал я, что русские понимают: Договор об обычных вооруженных силах в Европе в их интересах, так же как он отвечает и нашим интересам. Однако он не будет действенным, если обе стороны не будут относиться к нему с полным доверием. Эти слова вызвали новую тираду. Договор односторонний, кричал Моисеев. НАТО его использует, чтобы получить преимущество перед Советским Союзом. Множество людей в Москве считают, что «наш главный переговорщик» (то есть Шеварднадзе) пошел на слишком большие уступки, Верховный Совет вполне может отказаться ратифицировать Договор, если НАТО будет продолжать оказывать свой необоснованный нажим. Его коллега генерал Денисов вмешался в разговор и заявил, что Договор только в интересах НАТО, но никак не в интересах Советского Союза. Я спросил, должен ли я доложить в Лондоне, что советский Генеральный штаб считает договор, подписанный Советским правительством, противоречащим советским интересам? Денисов дал задний ход, утратив, таким образом, высоконравственную позицию, которую пытался было отстаивать. Моисеев попробовал исправить положение, обрушившись на поляков. Они мешают выводу советских войск через свою территорию, а между тем им следовало бы помнить о 650 тысячах русских, погибших ради их освобождения. Я заявил в ответ, что провел в Польше три года и хорошо знаю поляков. Они помнят многое: например, три раздела Польши, три варшавских восстания и предательство 1939 года. Как это часто бывает, меня поражало, что русским, как и англичанам, бывает трудно понять, за что их так не любят соседи. Несколькими годами позже я сказал Дмитрию Рюрикову, советнику Ельцина по международным вопросам, что было бы неплохо, если бы Польша вступила в НАТО и таким образом перестала служить предметом соблазна для обоих своих великих соседей. «Но мы не собираемся вторгаться в Польшу», — возразил он. «Я вам верю, — сказал я. — Но поляки об этом не знают». Я коротко напомнил факты истории, сделав особый упор на введении в Польше в 1980 году военного положения. «Зачем вы вытаскиваете на свет божий весь этот старый хлам?» — недовольно фыркнул он.