[72].
Крушение советской империи сопровождалось гораздо меньшим кровопролитием, чем крушение заморских европейских империй. Причем больше крови было пролито в результате борьбы между этническими группами, предотвратить которые имперская держава не хотела или не могла. Самая крупная расправа, учиненная советскими войсками, — в Баку в январе 1990 года — сопровождалась значительно меньшим числом жертв, чем Амритсарский расстрел, произведенный британскими войсками в 1919-м. Количество жертв в Вильнюсе в 1991 году равно по численности погибшим от британских парашютно-десантных войск в «кровавое воскресенье» 1972 года в Лондондерри.
Русские продолжали интриги за пределами своих границ — на Кавказе, в Молдавии, в Средней Азии. В Западной Европе мы еще пятьдесят лет назад усвоили, что уже нельзя вторгнуться в Бельгию или Люксембург, когда нам этого захочется. Русская риторика, особенно когда речь заходит о государствах Прибалтики, создает впечатление, что русские этого урока еще не усвоили. И пока они его не усвоят, соседи будут их бояться. Однако, когда доходит до практических дел, русские, если не считать кровавого и неумелого вторжения в Чечню, не предпринимали серьезных попыток восстановить свои имперские притязания. Подобно лапкам лягушки, к которым прикасаются электрическим проводом, остатки империи время от времени содрогаются. Но имперский напор иссяк.
7Крен вправо
Распаду центр не в силах помешать;
На мире всем анархии печать.
Стратегической целью Горбачева всегда была реформа — насколько далеко идущая, он вначале и сам точно не знал. Однако тактика его состояла в том, чтобы занимать центристскую позицию. Он заручался поддержкой как радикалов, так и реакционеров — в зависимости от того, кто мог послужить его целям в данный момент, и натравливал экстремистов друг на друга, когда это представлялось целесообразным. Однако, начиная с лета 1989 года, эта тактика стала давать слабые результаты. Горбачев становился все меньше хозяином положения. Он уже больше не маневрировал. Он колебался, склоняясь то к одному крылу, то к другому. К концу 1990 года, который Черняев назвал «потерянным годом», ему совершенно не доверяли ни те ни другие.
Этот процесс упадка время от времени знаменовался похоронами. В июле 1989 года умер Громыко. Политические волнения в Москве были в самом разгаре. Европейская империя Сталина, сохранению которой Громыко посвятил всю свою жизнь, начинала разваливаться. Сталин рекрутировал Громыко на дипломатическую службу в 1939 году — это было частью его кампании по замене старых большевистских дипломатов, которых он систематически расстреливал. Как министр иностранных дел Громыко был связан со многими советскими преступлениями и глупостями. Сейчас он был выставлен для торжественного прощания в пышном Доме Советской Армии, построенном в неоклассическом стиле. Снаружи километровая очередь простых людей ждала момента, чтобы отдать последний долг покойному. Зеркала и люстры были задрапированы черной тканью. Военный оркестр играл похоронную музыку. Повсюду стояли солдаты по стойке смирно. Угодливые молодые люди из протокольного отдела Министерства иностранных дел изображали горе. Гроб Громыко был водружен на высоком катафалке под таким углом, что мои глаза упирались прямо в его ноздри. Его медали и ордена — многие десятки — были разложены перед ним на алом бархате. Я тронул его вдову за руку; она тихо сказала мне что-то по-английски, я ей — по-русски. Громыко, возможно, и не был симпатичным человеком, он не умел мыслить конструктивно, не был наделен воображением. Но вдова его не была в этом виновата, сейчас она просто плакала.
Конец 1989 года был отмечен еще более значительной смертью. Горбачев восхищался Сахаровым, но ему нелегко было с ним ладить. Сахаров был слишком независимым, слишком мало считался с правилами разумной политики и был склонен сводить сложные тактические вопросы к простым моральным истинам. На Съезде народных депутатов между ними постоянно происходили столкновения. 14 декабря 1989 года, грубо используя свое право председателя, Горбачев запретил Сахарову высказаться по поводу монополии коммунистической партии, вытекавшей из статьи 6-й Конституции. Но Сахаров не собирался сдаваться. Последнее, что он сказал в ту ночь перед тем, как лечь спать, было: «Завтра будет бой». Утром жена нашла его мертвым: он умер от сердечного приступа во сне.
Три дня спустя его тело было выставлено для прощания в громадном «Дворце молодежи» на Комсомольском проспекте. Это было политическое событие, а также повод для выражения народных чувств, подобных тем, что сопровождали когда-то похороны Льва Толстого. Ближайшие станции метро были закрыты, как это делается всегда, когда власти надеются таким способом помешать людям собираться без официального разрешения. На соседних улицах в автобусах находилось большое количество войск, готовых приступить к действиям, если что-нибудь пойдет не так. Люди, пришедшие на прощание, — их было, пожалуй, около 250 тысяч, — выстроились в километровую очередь на 20-градусном морозе, чтобы отдать последний долг умершему. Внутри здания квартет имени Бородина исполнял камерную музыку, как это бывало на похоронах каждого генерального секретаря коммунистической партии после смерти Сталина. Московская интеллигенция поочередно стояла в почетном карауле. Губенко, актер театра на Таганке, который был теперь министром культуры, сидел на сцене. Пока мы наблюдали за происходящим, какая-то пожилая женщина начала кричать: «Они убили его — диктатура и узурпаторы». Ее тихонечко увели. Группа молодых людей была одета в национальные украинские костюмы; их шапки обвивали ленты с надписью «Чернобыль!». У других были нарукавные повязки с перечеркнутой цифрой 6, что означало: долой 6-ю статью Конституции и монополию коммунистической партии — за это Сахаров боролся в день смерти.
Когда мы встали утром в день похорон, мы услышали по Би-би-си первые сообщения о беспорядках и демонстрациях в Румынии. Сильнейший мороз, стоявший накануне, сменился серой слякотью с густым туманом. Джилл и я вместе с детьми два часа ждали в Лужниках прибытия траурного кортежа. Были группы людей с плакатами, на которых была изображена символическая цифра 6, группы с русским Андреевским флагом и люди с плакатами, на которых было написано: «Простите нас! Мы должны были поддержать вас в 1980-м!». (Тогда Сахаров был отправлен в ссылку в Горький.) Между тем, добродушно настроенная толпа все время увеличивалась. Молодые милиционеры, окружавшие толпу, очевидно, не получив никакой команды, не знали, как себя вести. Толпа же бесцельно колыхалась, и мы боялись, что кто-нибудь может поскользнуться и упасть на покрытую слякотью землю; начнется паника, а значит, возможны и жертвы. С огромным трудом удалось расчистить проход, чтобы пронести гроб к трибуне. Вдова Сахарова Елена Боннэр взяла микрофон и прокричала: «Вы несете плакаты с надписью: «Мудрость, Честь, Совесть». Почему бы вам самим не проявить чуточку мудрости, чести и совести вместо того, чтобы беспорядочно толпиться, как животные. Вспомните всех тех, кто был задавлен насмерть на похоронах Сталина в 1953 году». Это прозвучало зловеще.
Первым говорил академик Лихачев, единственный человек в России, который пользовался частью того уважения, которое народ питал к Сахарову. Он назвал Сахарова одним из лучших представителей русской интеллигенции (с ударением на слове «русской») и сравнил его с Толстым, еще одним борцом за справедливость. Евтушенко прочитал напыщенное стихотворение, в котором было много самолюбования. Собчак напомнил о том, что Сахаров умер в годовщину восстания декабристов, первого либерального восстания против царизма. Юрий Афанасьев призвал всех бороться, как боролся Сахаров, против статьи 6 и за создание настоящей демократической оппозиции. После этого гроб с телом понесли под звуки «Адажио» Альбинони, любимого музыкального произведения Сахарова. Когда мы уходили, нас узнала маленькая женщина в красном берете. Ее звали Елена, и она предложила познакомить нас с Даниэлем Митлянским, скульптором, который снял с Сахарова посмертную маску. Она сдержала слово, скульптор подарил нам копию маски.
В тот вечер нас пригласили на поминки, которые были устроены в огромном ресторане гостиницы «Россия». На них присутствовало, по меньшей мере, тысяча человек. Люди стояли в очередь к микрофону, чтобы поделиться своими воспоминаниями о Сахарове — афганские ветераны, инвалиды, люди, которым он помог получить квартиру, представители всей той массы людей, которым он неустанно помогал. Ораторы подчеркивали, что Сахаров не был таким политически наивным и непрактичным, каким казался, и он был прав, отказываясь идти на компромисс.
Я же думал, что его время прошло, что сейчас не время для героев, а время для практичных государственных деятелей, таких как Горбачев, жизнь которого Сахаров без нужды осложнял. Однако теперь, когда его не стало, я уже не был в этом уверен. Наступивший год показал, что России все еще была нужна ее совесть и что у либеральной оппозиции не было другого лидера, который мог бы сравниться с Сахаровым в верности нравственным принципам и в чистоте помыслов. То, что он иной раз неверно оценивал тактическую ситуацию, было менее важно. Его смерть была сильным ударом для демократического процесса. Спустя некоторое время я прочел его «Воспоминания». Его мужество и целеустремленность, его стойкость и убежденность, выраженная в статьях, обращенных к широкой публике и непосредственно к советскому руководству, в том, что Россия может уцелеть только при условии, если она станет открытым обществом, — были незаменимой интеллектуальной и политической подготовкой перестройки.
Трагедия 1990 года была в том, что демократы, пришедшие на смену Сахарову, не смогли отрешиться от своих разногласий. Они в достаточной мере не освободились от подозрений по отношению к Горбачеву, чтобы оказывать ему и его реформам последовательную поддержку, в которой они нуждались, и тем самым преградить путь реакции в лице «твердолобых коммунистов». Вместо этого они стали поддерживать Ельцина. Если бы Сахаров был жив, то, я думаю, он мог бы сыграть роль катализатора более широкого сотрудничества между демократами и либеральными коммунистами, а это могло бы спасти страну от многих последующих испытаний.