Между тем старая гвардия в коммунистической партии начала проявлять недовольство. Первоначально эти люди поддерживали Горбачева, полагая, видимо, что он может заставить старую систему заработать вновь. Однако на 19-й партийной конференции он достаточно ясно их предостерег, что политическое их влияние в будущем будет основываться на заслугах и поддержке общественности, а не на тайных интригах в прокуренных комнатах. Он знал, что ни конфронтация, ни уговоры не заставят их отказаться от власти. Поэтому прибег к тактике «салями», отрезая от реакционного большинства по кусочку — сначала он это проделал посредством «мини-переворота» в сентябре 1988 года, а потом еще раз — с помощью выборов в марте 1989 года. Видя, что в одном городе за другим избиратели лишают их должности, партийные боссы поняли, что цели Горбачева несовместимы с их целями. Зарождался дух мятежа, который в течение последующих двух лет объединил ведущих деятелей в партии, армии и тайной полиции. Они надеялись таким образом вновь подчинить себе Горбачева. Зимой 1990–1991 годов им это почти удалось.
Сразу же после выборов в марте 1989 года состоялся пленум ЦК Коммунистической партии. Применив весьма изящный тактический маневр, Горбачев воспользовался представившейся возможностью, чтобы организовать «отставку» 110 членов ЦК — одного из каждых шести. В их числе были такие «тяжеловесы» как Громыко, Алиев, бывший Первый секретарь компартии Азербайджана, престарелый человек, наделенный каким-то зловещим обаянием, который в 1993 году вновь появился на сцене в качестве Президента уже независимого Азербайджана, а также маршал Огарков, который, будучи начальником Генерального штаба, пытался оправдать факт уничтожения корейского пассажирского самолета в 1983 году. То была крупнейшая «чистка» после той, которую учинил Сталин среди делегатов XVII партийного съезда в 1934 году. Для жертв существенная разница состояла в том, что на этот раз их не расстреляли, а предложили тихо уйти, посулив щедрые пенсии и завесу молчания над их прошлым. Образовавшиеся вакансии заполнили среди прочих Евгений Примаков, академик Велихов, физик-ядерщик и специалист по контролю над вооружениями, Валентин Фалин, заведующий Международным отделом ЦК компартии, и Юлий Квицинский, советский посол в Бонне. Все они сыграли видную роль на последнем этапе перестройки. Из них в дальнейшем сохранился лишь Примаков, став предпоследним премьер-министром во времена Ельцина.
Горбачев, таким образом, избавился от мертвого груза консерваторов. Однако те, кто поддерживал его в ЦК, все еще были в меньшинстве. Дискуссия на пленуме была шумной и продолжительной. «Лоялисты» были в смятении, возмущены растущей критикой партии в печати, но самое главное, что вызывало у них ярость и страх, это растущая возможность утраты партией политической монополии. Горбачева поносили в таких выражениях, какие раньше не допускались в отношении действующего генерального секретаря; были слухи, что его снимут. Пространные выдержки из протокола пленума появились в «Правде», все еще находившейся в руках его противников. Сайкин и Соловьев, бывшие партийные боссы Москвы и Ленинграда, потерпевшие поражение на выборах, высказывались особенно озлобленно. Экономические реформы непоследовательны, говорили они. Частный бизнес обогащается за счет государственных предприятий. Эта критика не была лишена основания. Горбачев сопротивлялся упорно и отвечал своим противникам характерными для него длинными речами. Экономика действительно находится в полном беспорядке. «Надо смотреть правде в лицо: многие люди разучились работать. Они привыкли к тому, что им платят просто за то, что они сидят на рабочем месте». Надо, чтобы рядовые граждане взяли на себя ответственность за процветание страны. Именно для этого нужна демократия. Партия в прошлом указывала путь. Но реформа надвигается снизу, а не насаждается сверху. В этом нет никакой угрозы ни партии, ни социализму. «Если диалог со всеми уровнями общества — это трусость, тогда я не знаю, что такое мужество».
На время Горбачеву удалось унять мятежные настроения. Но ситуация, наблюдавшаяся на апрельском пленуме 1989 года, повторилась на пленумах в феврале 1990-го и в апреле и июле 1991 года, на Первом съезде Российской коммунистической партии в июне 1990 года, на XXVIII и последнем съезде КПСС месяцем позже. Всякий раз Горбачев оказывал сопротивление, уговаривал, стращал и грозил в случае необходимости уйти в отставку. И каждый раз в руках у него оставалось все меньше реальной власти, чем прежде.
Перед партией стояли два не терпящие отлагательства решения. Способна ли она сохранить свою конституционную монополию власти, против которой боролись Сахаров и его друзья? И есть ли в одной партии место для Лигачева и реакционеров с одной стороны, и Горбачева и его последователей — с другой? Эти два вопроса были тесно связаны между собой. От ответа на них зависел сам характер Советского Союза как политического организма.
Статья 6 Конституции СССР 1977 года — «брежневской» — характеризовала Коммунистическую партию как «ведущую и направляющую силу советского общества, ядро его политической системы, а также государственных и общественных организаций». На практике партия, разумеется, и без этой формулы владычествовала над политической жизнью страны. Однако формула имела не только символическое значение, поскольку служила юридической помехой любой форме многопартийной демократии. Даже внутри самой партии были люди, считавшие, что пришло время для перемен. В конце 1985 года Александр Яковлев в порядке гипотезы предложил Горбачеву разделить партию на две отдельные партии — социал-демократическую и коммунистическую, которые стали бы состязаться друг с другом за поддержку электората[74].
В то время Горбачев счел эту идею преждевременной, но продолжал мысленно возвращаться к ней. Уже в январе 1990 года его сподвижники открыто говорили мне, что партия может расколоться. Лаптев считал, что многопартийная система ныне неизбежна. Само слово «коммунист» может стать в глазах избирателей недостатком. А в конце января Си-эн-эн сообщила, что Горбачев собирается уйти с поста генерального секретаря и использовать в качестве основы своей власти облечённый усиленными полномочиями пост президента. Я отнесся к этому скептически. Но Егор Яковлев из «Московских новостей» сказал, что эта идея действительно носится в воздухе. Партия настолько дискредитирована, что уже не играет существенной роли как орудие управления страной. Горбачев может продол: жать двигать вперед перестройку как глава парламента — ведь он в 1989 году уже трижды грозился уйти с поста генерального секретаря. Яковлев не думал, что Горбачев пойдет на этот шаг в скором времени. Сторонники жесткого курса все еще слишком опасались реакции в народе, чтобы заставить его форсировать события. Но Горбачев больше не мог лавировать между радикальным и реакционным крылом партии. Чтобы держать политический процесс под контролем, он должен был теперь руководить, идя впереди. В противном случае Советский Союз ожидала одна из двух восточно-европейских версий: румынская или югославская — кровавое восстание или распад.
Осмыслив эти сведения, я сообщил в Форин Оффис, что Горбачев полон решимости сломить власть партийной бюрократии и ее политическую монополию и что он полностью контролирует положение. Эта моя уверенность была, однако, сильно подорвана пленумом, который партия созвала в феврале 1990 года. Когда он начался, я находился в Лондоне, где занимался подготовкой к приезду делегации парламентских депутатов во главе с членом политбюро Вадимом Медведевым. Я услышал по Би-би-си, что в первый день Горбачеву не удалось настоять на своем. Лигачев подверг резкой критике его политическую линию в области экономики, по национальному вопросу, по проблемам Германии и единства партии. Бровиков, советский посол в Варшаве, обрушился с резкими нападками на самого Горбачева. Телевидение показало поток генералов, выходивших из Кремля с ничего не выражающими лицами и отказывавшихся от комментариев. И все-таки Горбачев вновь предпринял успешную контратаку. Он убедил весь Центральный комитет, кроме Ельцина, у которого на сей счет были свои идеи, проголосовать за поправку к Конституции, аннулирующую ведущую роль партии, и одобрить либеральный проект новой программы партии для ее утверждения на XXVIII съезде, который должен был быть созван позже в том же году. По своему языку этот проект значительно отличался от заклинаний, содержавшихся в прежних партийных документах. Горбачев, наконец, сам употребил слово «плюрализм» без прилагательного «социалистический». Выражения вроде «социалистический рынок», «социалистическая законность» и другие оруэлловские иносказания были отброшены. Для внешнего мира эти перемены казались малозначительными, какими-то талмудистскими тонкостями. Между тем они знаменовали собой отказ от целого блока укоренившихся идеологических формул, которые не позволяли партии высказывать политически и экономически осмысленные идеи относительно реального мира.
Противники Горбачева внутри партии начали теперь обдумывать новую стратегию, поразительно похожую на ту, которой придерживался его заклятый враг, Ельцин; она предполагала использование институтов России в борьбе против институтов центра. И Ельцин мог, по крайней мере, опираться на призрачные правительственные институты РСФСР. Учитывая, что у РСФСР, в отличие от других Советских республик, не было ни своей собственной коммунистической партии, ни собственных органов безопасности, ни даже Академии наук. Русские не имели ничего против этой видимой дискриминации до тех пор, пока Советский Союз функционировал как действенная замена старой Российской империи. Но когда Союз стал приходить в упадок, они начали призывать к созданию собственных институтов. В частности, требования о создании Российской коммунистической партии стали усиливаться с начала 1990 года. Сторонники Горбачева были от этого в ужасе. Когда я спросил, почему, Лаптев сказал мне, что Российская коммунистическая партия обязательно попадет в руки правых, консервативных поборников порядка, квазифашистских экстремистов.