татура. Шеварднадзе поступает неправильно, отказываясь от борьбы, — он еще может сделать много полезного. В заключение Горбачев призвал парламент проголосовать за продолжение нынешней советской внешней политики и за дальнейшее исполнение Шеварднадзе своих обязанностей. Поддавшиеся убеждению депутаты сделали так, как им было сказано, но Шеварднадзе был неумолим.
Мне было неясно, какого рода «диктатуры» опасался Шеварднадзе: слишком могущественного Горбачева или Горбачева, ставшего заложником генералов. Когда я посетил его через пару месяцев в его новом Институте внешней политики, он никак не просветил меня на этот счет. Возможно, самое простое объяснение состояло в том, что он уже знал о планах предстоящего, удара по республикам, не мог их достаточно отчетливо раскрыть, а потому выбрал этот драматический жест.
Горбачев теперь лишился своих наиболее важных советников. Бакатин был уволен, Шеварднадзе ушел, Яковлев отошел в сторону. В середине декабря Рыжков заявил парламенту: «Перестройка, какой мы ее замышляли, провалилась». Затем у него случился инфаркт и он ушел в отставку. К концу года команды первоначальной перестройки более не существовало. Чтобы заменить прежних, Горбачев обратил свой взор на правых политиков — консервативных служак старого советского образца. Первым был Борис Пуго, сменивший Бакатина на посту министра внутренних дел. Пуго был в свое время главой КГБ в Латвии, а затем Первым секретарем латвийской компартии. Это был мягкий, внушающий доверие человек с тихим голосом, доброжелательным выражением лица, почти лысый и с кустиками волос над ушами, — по мнению Черняева, вполне порядочный человек. Новым министром иностранных дел был симпатичный Бессмертных, профессиональный дипломат, которого перетащили с только что занятого им поста посла в Вашингтоне. Он приехал в Москву вместе со своей плачущей женой и грудным ребенком. Кандидатом на новый пост вице-президента был Геннадий Янаев, бывший профсоюзный деятель с довольно темным прошлым. Он тоже говорил тихим голосом, курил папиросу за папиросой, а его седые волосы были так тщательно причесаны, что я заподозрил на нем парик. Парламент одобрил его назначение лишь после сильного нажима Горбачева.
Но самой главной фигурой в новом правительстве был Валентин Павлов, преемник Рыжкова на посту премьер-министра. В прошлом министр финансов, он походил на пухленького веселого гнома (Джилл считала его фигурой гораздо более зловещей — не гномом, а, скорее, троллем). Стриженный под «ежик», он имел манеру глупо хихикать и подмигивать. Непочтительные русские прозвали его «свиноёж». Из всех советских политических деятелей, каких я встречал, он был наименее привлекательным. Он был циничен, редко говорил правду и, как выяснилось во время его встреч с Джоном Мэйджором и г-жой Тэтчер, к тому же плохо разбирался в экономике. Вскоре после вступления на свой пост, демонстрируя поразительное невежество, глупость, безответственность и ксенофобию, премьер-министр второй могущественной страны мира публично обвинил западные банки в том, что они замышляют наводнить Советский Союз рублями, чтобы вызвать крах правительства и падение Горбачева, давая тем самым западным бизнесменам возможность скупить советскую промышленность по бросовым ценам. Крючков поддержал эту дикую идею в выступлениях по телевидению и радио, заявив, что КГБ располагает доказательствами этого. Павлов хвастался, что он разрушил заговор в один миг — «не за несколько дней, а всего за несколько часов». Я не замедлил поставить в известность людей в советском правительстве, с которыми поддерживал постоянную связь, о том, какой серьезный ущерб подобные заявления могут причинить Советскому Союзу. Однако, несмотря на непривлекательные качества Павлова, мои друзья предупредили меня, что недооценивать его не следует. Они говорили, что «этот парень очень хорошо разбирается в цифрах», что он сильный, беспощадный и умелый политик, опасаться которого есть основания даже у Горбачева. 14 января, в разгар кризиса в Прибалтике, парламент беспрекословно проголосовал за его утверждение.
Таким образом, к середине января 1991 года Горбачев расставил по местам всех тех людей, которые семь месяцев спустя его предали.
В конце 1990 года на территории Латвии произошло несколько небольших взрывов. Власти возлагали вину за них на националистов, я же считал, что с такой же вероятностью это могла быть провокация советских спецслужб или местных русских. В день Нового года мой итальянский коллега сказал мне, что после разговоров с Черняевым и другими один итальянский коммунист, прибывший в Москву погостить, пришел к заключению, что русские воспользуются предстоящей войной в Персидском заливе как прикрытием для своих действий в прибалтийских республиках, точно так же, как они использовали Суэцкий кризис, чтобы замаскировать свое нападение на Будапешт в ноябре 1956 года. Я отнесся к этому скептически. Горбачев публично поддержал американцев в вопросе по Ираку. Репрессии в Прибалтике нанесли бы серьезный урон его репутации за границей и внутри страны. Я полагал, что он будет противиться нажиму тех, кто требует поддерживать порядок силой. Я ошибался.
2 января 1991 года войска Министерства внутренних дел заняли помещения государственных издательств в Риге и Вильнюсе. На следующий день я посетил Черняева. Он притворялся, что верит официальной версии. Но как не раз делал это и в прошлом, он заявил, что прибалты в конце концов неизбежно выйдут из Союза. Он категорически настаивал на том, что Горбачев не прибегнет к силе. Я предупредил его о серьезных последствиях, которые имело бы применение силы для отношений Советского Союза с Западом. Спустя несколько дней в Лондоне Дуглас Херд спросил меня, что нам придется делать, если в Прибалтике будут применены репрессии. Я напомнил ему, что в прошлом году мы согласились с утверждением Советов о том, что кровавое вмешательство армии в Баку предотвратило еще более серьезное насилие. Однако при этом мы ясно дали понять, что не согласимся с подавлением демократических свобод и прав человека. Взрывы в Латвии похожи на сознательную провокацию. Если будет применена сила, нам придется высказать свое мнение по этому поводу. И все-таки провал перестройки не является неизбежным. Не надо допускать, чтобы отдельные инциденты, будь то положительные или отрицательные, оказывали на нас слишком большое влияние. Когда я покидал Форин Оффис, уже начали поступать сообщения о гораздо более серьезном событии. Советские десантные войска вступают в Латвию и Литву, «чтобы произвести облаву на лиц, уклоняющихся от призыва», — весьма слабый предлог. Быть может, думал я, Горбачев в конце концов станет заложником армии, как я и опасался.
События, подобные нынешнему, происходили уже не в первый раз. Весной 1990 года Москва проводила упорную кампанию экономического давления и политического запугивания в отношении Литвы, и в то же самое время делала вид, будто ведет переговоры с литовским президентом Ландсбергисом. В разгар этого кризиса Министерство иностранных дел закрыло Литву для иностранных дипломатов. На этот раз Министерство не возражало, когда я отправил Дэвида Мэннинга, начальника политического отдела посольства, в Таллин, а Дэвида Логана, преемника Ноэля Маршалла на посту моего заместителя, — в Ригу и Вильнюс, чтобы встретиться с местными политическими деятелями и получить информацию о развертывающихся событиях. На протяжении всего кризиса мои коллеги звонили по телефону из столиц прибалтийских республик, а иногда из осажденных зданий парламента, дополняя информацию, потоком поступавшую на старенький факс посольства. Балтийские руководители были благодарны за присутствие наших дипломатов. Наши контакты с ними поддерживались специалистом по Прибалтике Сьеном МакЛеодом, благодаря чему из всех московских посольств наше было наиболее информированным.
В четверг 10 января Горбачев направил литовскому парламенту угрожающее послание. Он ссылался на «требования» литовских рабочих и других слоев об установлении президентского правления. Он предлагал литовцам отозвать все свои «антиконституционные акты». Никакого последнего срока в послании не указывалось, но тон зловеще напоминал тот, которым русские пользовались перед вторжением в Чехословакию. На следующий день литовское Министерство иностранных дел позвонило в посольство, чтобы сообщить, что десантники захватили здание издательства и Министерство обороны в Вильнюсе на том основании, что здания «технически» принадлежат Москве или советской коммунистической партии. Солдаты не пытались занять парламент или арестовать правительство, так что, видимо, они действовали в рамках закона. Однако они стреляли настоящими пулями. Хотя о жертвах не сообщалось, один из наших друзей-журналистов позвонил своей жене и рассказал, что сам видел, как солдаты стреляли в человека, который поливал их с верхнего этажа водой. Я предупредил Лондон о растущей вероятности того, что Москва применит силу. В полночь телевидение Би-би-си, которое мы могли теперь принимать в посольстве, показало улицы Вильнюса: танки, возмущенные толпы, — совсем как в Праге в 1968-м.
Рано утром на следующий день, в воскресение 13 января танки и войска штурмовали телевизионный центр в Вильнюсе. Было убито примерно 13 человек. Советские военные заявили, что их призвал «Комитет национального спасения». Литовский парламент, невзирая ни на что, продолжал заседать. Советское правительство пребывало в смятении. Официальные гражданские и военные представители выступали со все более противоречивыми заявлениями, часть которых была явной ложью. Поздно вечером я был приглашен в Министерство иностранных дел к Ковалеву — престарелому и больному заместителю министра иностранных дел, имевшему вид потрепанного хищника, — тому самому, который страшно сердился на меня из-за инцидента с взаимным изгнанием дипломатов и журналистов в мае 1989 года. Я вошел в пустынное здание министерства, когда наступала уже ночь, и обнаружил, что там находились также американский, немецкий, французский, итальянский и финский послы. Ковалев вошел, тяжело дыша. Я ожидал, что он начнет бушевать. Вместо этого он проявил совершенно несвойственную ему нервозность. Горбачев лично приказал ему объяснить, что он твердо намерен разрядить напряженность в Литве политическими, а не военными средствами. Никто в Москве не знает, кто входит в «Комитет национального спасения». Местный гарнизон в Вильнюсе действовал по своей собственной инициативе. Убито всего три человека, из них двое — военные. Ковалев просил нас заверить наши правительства, что советская политика остается неизменной. Это было поистине странное и неубедительное заявление. Многие факты не соответствовали действительности. В телевизионной программе новостей, передававшихся в тот вечер, Пуго говорил обратное почти всему тому, что сказал Ковалев.