За этим последовали беспорядки в соседней Латвии. Еще один анонимный «Комитет национального спасения» грозил захватить правительственный центр в Риге. Попытка организовать митинги протеста русских меньшинств в прибалтийских республиках провалились. Латвийские граждане ответили сооружением баррикад. Латвийский премьер-министр сказал Дэвиду Логану: «Они помнят 1940 год (когда латыши не оказали сопротивления советскому вторжению) и намерены на этот раз вести себя более ответственно». 15 января советские войска штурмовали милицейскую академию и милицейский участок и разрушили часть баррикад. Здесь тоже были убитые.
Советская печать, телевидение и радио воспользовались свободой, которую им дал Горбачев, чтобы обрушиться с руганью на него и его правительство. Поначалу официальные программы новостей почти полностью вернулись к доперестроечной нудной тенденциозности. Но критически мыслящий зритель умел понимать между строк. Одна дикторша подчеркнуто объявила, что она читает официальный бюллетень, потому что никакой другой информации нет. Собчак, выступая по ленинградскому телевидению, высмеял утверждение Горбачева, что он не знает, кто несет ответственность за расправы. Печать вела себя совершенно раскованно. «Московские новости» озаглавили первую полосу «Кровавое воскресенье». Статьи, помещенные на этой полосе, наносили Горбачеву тяжелые и болезненные удары. С заглавных букв шапки на первой странице «Московского комсомольца», газеты московской коммунистической молодежной организации, стекали капли крови. «Комсомольская правда» напечатала интервью Бакатина, находившегося ныне не у дел. Он спрашивал, почему Горбачев не отмежевался от убийств, и выражал недоумение, почему КГБ и министерство внутренних дел не в состоянии выяснить, кто стоит за теневым «Комитетом национального спасения». Только «Правда» напечатала в передовице призывы «крестьян и рабочих» прибалтийских республик к введению президентского правления.
Пуго, Язов и сам Горбачев все больше запутывались в сети противоречий. Существуют ли в действительности «Комитеты национального спасения» или нет? Действительно ли прибалты стали стрелять первыми? Действовали ли местные войска по собственной инициативе или по приказу Москвы? В парламенте Горбачев почти лишился дара речи от возмущения, вызванного критикой со стороны печати, и предложил приостановить действие закона о свободе печати. Он признал, как это делал и раньше, что прибалты имеют право выйти из Союза. Однако это должно делаться в соответствии с законом и после референдума. Оцепеневшие депутаты слушали в мрачном молчании. Горбачев сам жил где-то в заоблачных высях. Снабжаемый тенденциозно трактуемой Крючковым информацией, он все еще верил, что большинство прибалтов хочет остаться в Союзе. Эта вера была в скором времени подорвана, когда референдумы, проведенные в Латвии и Эстонии, куда пришло большинство граждан, показали, что 73 процента участников проголосовали за независимость. В разговоре с моим американским коллегой Горбачев признался, что подвергался «адскому» давлению.
Его ближайшие коллеги старались делать вид, что все обстоит наилучшим образом. Лаптев, Петровский, Примаков убеждали меня, что Запад не должен бросать Горбачева на произвол судьбы, что мы должны ему верить и не играть на руку сторонникам жесткого курса. Черняев был таким удрученным, каким я его еще никогда не видел; он был очень уязвимым, что было ему несвойственно, говорил оправдывающимся тоном, но был как всегда очень вежлив. Тамара Александровна, его чудесная пожилая секретарша, была столь же мрачна. Черняев с горечью говорил о «дезертирстве» Шаталина и Петракова, экономических советников Горбачева, которые подали в отставку, обставив это шумной рекламой. С большим чувством Черняев сказал, что сам он останется с Горбачевым до конца. Если бы основные политические принципы Горбачева действительно изменились, он бы тоже ушел. Горбачев не может контролировать все, но его за все винят. Не проверив фактов, люди ставят под вопрос его политику и даже его добросовестность. Западные руководители — друзья лишь в хорошую погоду. Теперь, когда Горбачев находится в действительно трудном положении, они больше его не поддерживают. Черняев мечтательно спрашивал, обстояли бы дела иначе, если бы г-жа Тэтчер все еще находилась у власти. Я тогда не знал, что он написал Горбачеву страстное письмо об отставке, в котором заявлял ему в самых жестких выражениях, что тот утратил доверие народа, что рискует уничтожить все, чего достигла перестройка, отдавая громадные политические преимущества в руки своему сопернику, Ельцину, и что это — начало конца Советского Союза. Письмо осталось неотправленным. Сначала Тамара Александровна отказалась его печатать, потом она заперла его в своем сейфе и всячески увиливала от ответа, пока, наконец, не убедила Черняева, что сейчас неподходящий момент покидать своего лидера, «попавшего в окружение». В разговоре со мной он пользовался ее аргументами.
Чтобы подбодрить Черняева, я послал ему выдержку из речи Тургенева на церемонии открытия первого памятника Пушкину в 1880 году.
«…Оплакивать прежнее, все-таки относительное спокойствие, стараться возвратиться к нему — и возвращать к нему других, хотя бы насильно — могут только отжившие или близорукие люди. В эпохи народной жизни, носящие названия переходных, дело мыслящего человека, истинного гражданина своей родины — идти вперед, несмотря на трудность и часто грязь пути, но идти, не теряя ни на миг из виду тех основных идеалов, на которых построен весь быт общества, коего он состоит живым членом».
Горбачев позже передал мою записку Бессмертных, Язову и Моисееву. Они не узнали цитату и решили, что это было написано одним из авторов периода перестройки.
Наиболее действенно выступили против происшедшего Ельцин и, как это ни странно, Православная церковь. Сразу после расстрелов Ельцин полетел в Таллин, подписал совместное заявление с тремя балтийскими лидерами и выступил по телевидению, указав на серьезную угрозу демократии, нависшую отнюдь не только над прибалтийскими республиками. В речи, фактически равнозначной призыву к мятежу, он призвал русских в советской армии не участвовать в подавлении демократических институтов. Заявление патриарха Алексия было столь же сильным; оно было распространено по всей стране в газете «Известия». Патриарх заявил, что обе стороны допустили ошибки, но наибольшая ответственность лежит на правительстве. Он напомнил солдатам, что они находятся не в завоеванной чужой стране, что жители Литвы — их сограждане, независимо от национальности. «Тщательно все взвесив, я должен сказать, что применение военной силы в Литве — серьезная политическая ошибка. На языке Церкви это грех». Хризостом, православный епископ Литвы, был еще более резок. На похоронах вильнюсских жертв он сказал: «В том, что происходит здесь, виновны русские власти. Русскому народу должно быть стыдно». Выступая по телевидению, он обвинил Горбачева в том, что он обманывает народ. Подобные выражения, исходящие от обычно угодливой Православной церкви, были беспрецедентной апелляцией к самым глубинным инстинктам русских.
Таким вот образом впервые со времен Октябрьской революции советский кризис развертывался на глазах всей общественности. Никто не мог сослаться на то, что он не знает, о чем идет речь. В демонстрации, организованной газетой «Московские новости» 20 января, участвовало до полумиллиона человек (по более поздним оценкам — 100 тысяч, все равно цифра очень большая). Одним из ее участников был Саша Мотов. Он впервые добровольно принял участие в политической демонстрации. Он не остался в стороне, потому что осуждал расстрел армией гражданского населения.
Через неделю после расстрелов я изложил свои мысли в письме в Форин Оффис. Политика Горбачева в отношении прибалтов проводилась зигзагообразно на протяжении полутора лет. При любом из его предшественников танки, разумеется, вошли бы при первых признаках нарушения дисциплины. Поскольку советская политика дала крен вправо, шансы добросовестных переговоров заметно уменьшились. Военные и реакционеры в партии усилили нажим на правительство, требуя восстановить порядок в республиках. Горбачев, наверное, решил, что надо их послушаться, чтобы сохранить свою власть. «Твердолобые» осуществили план, который так хорошо сработал в Чехословакии в 1968 году: создав «Комитет национального спасения», ввели войска, чтобы восстановить старый режим. Однако, исполняя его, наломали дров. Войска вошли раньше, чем можно было подготовить местное население к радушному их приему. Публично прокламируемая политическая линия правительства была противоречивой и неправдоподобной. Горбачев не мог уйти от ответственности. Либо он сам был инициатором плана как необходимой меры для сохранения Союза, либо он поддержал и одобрил инициативу реакционеров, либо он был их пленником и утратил контроль над событиями. Может быть, он считал, что выдержать этот ураган способен только он. Может быть, он думал, что его союз с реакционерами — необходимый временный маневр, после чего он сможет продолжать осуществление своей долгосрочной стратегии, целью которой была модернизация и демократизация Советского Союза. Однако такой крайний тактический оппортунизм был в высшей степени опасен.
Мой вывод был бы еще суровее, знай я в то время, что почти годом раньше, 22 марта 1990 года, политбюро с одобрением заслушало план генерала Варенникова объявить в прибалтийских республиках чрезвычайное положение, ввести президентское правление, разместить три армейских полка по требованию местных «патриотов» и арестовать руководство. Это было почти буквальное повторение пражского сценария 1968 года. План не был принят, но Черняев слушал выступления ораторов с ужасом. На следующий день он выразил свое чувство протеста Горбачеву, который велел ему успокоиться и не лезть не в свое дело[77].
Генерал Варенников начал немедленно экспериментировать с проведением в жизнь отдельных элементов своего плана. Тогда из этого ничего не вышло, но в январе 1991 года он привел его в исполнение почти буквально. Спустя несколько лет Черняев сказал мне, что он пришел к убеждению, что именно Варенников отдал приказ о расстрелах в Вильнюсе, не сказав об этом ни Горбачеву, ни кому-либо еще. Это было в характере Варенникова. Тем не менее, это не освобождает Горбачева от моральной ответственности.