Однако это еще не все. После пяти лет перестройки стало гораздо труднее утвердить прежнюю власть старым способом: Шеварднадзе вышел в отставку демонстративно и уцелел. Ельцин призвал русских солдат не подчиняться приказам. Либеральная печать напала на советского президента, называя его по имени и не стесняясь в выражениях, и призвала не только правительство, но и весь режим уйти со сцены. Это была качественная перемена. В добрые старые времена недостатки плана никак не изменили бы конечный результат. Республики были бы приведены в подчинение, сколько бы смертей для этого ни потребовалось. Однако советская политика была теперь слишком сложной для того, чтобы люди, претендовавшие на роль нового авторитарного правительства, действовали старым методом.
Я полагал, что здесь сыграл свою роль также другой, еще более глубокий фактор. Старомодный шовинизм был еще силен. Но позиции русских людей, по-видимому, менялись. Возможно, писал я в Лондон, они утрачивают свою имперскую волю. Дальнейшие репрессии в отношении прибалтов могут поощрить другие республики, и особенно Украину, не подчиняться Москве, окончательно подорвать всякие перспективы успешной экономической реформы и вызвать отчуждение Запада со всеми вытекающими отсюда политическими и экономическими последствиями, а также последствиями в сфере безопасности. Если балтийский кризис выйдет из-под контроля, он может сочетаться с развалом экономики, что будет знаменовать начало гражданской войны, масштаб которой будет расти и может стать массовым. А с такой войной даже решительная авторитарная попытка силой установить порядок может провалиться. Перед лицом такой альтернативы, полагал я, обе стороны, возможно, готовы к переговорам не о самом принципе независимости прибалтийских государств, а о том, как скоро и каким образом этот принцип осуществить.
Первая реакция Запада на события в Вильнюсе была не слишком серьезной. В ночь после расстрелов президент Буш появился на телевидении. Он выглядел слабым и измученным, совсем не так, как выглядел человек, собиравшийся вовлечь свою страну в войну в Персидском заливе. Он признал, что, разговаривая ранее в тот день довольно долго с Горбачевым, он не обсуждал с ним вопроса о Литве. Почти столь же уклончиво вел себя Джон Мэйджор, посетивший своих солдат в Персидском заливе. Я решил, что как тот, так и другой не хотели портить свои отношения с Москвой накануне войны. Если это так, то советские «твердолобые» все рассчитали правильно. Дуглас Херд был настроен, пожалуй, более решительно: если Москва будет продолжать репрессии в Литве, сказал он, это неизбежно отразится неблагоприятно на наших двусторонних отношениях.
Сам я считал, что нам надо поддерживать контакт с Горбачевым. Такого же мнения было и британское правительство. Через два месяца после расстрелов, в первую неделю марта, Джон Мэйджор совершил свой первый визит в Москву, встретился за завтраком с представителями Прибалтики и побеседовал с Горбачевым. Вскоре после этого приехал Дуглас Херд. В результате этих визитов наши отношения с Горбачевым восстановились. Однако Горбачев уже никогда больше не пользовался на Западе прежним доверием и расположением. В среде русских либералов он был окончательно дискредитирован. Пока еще не власть, но баланс влияния и доверия постепенно склонялся в сторону Ельцина. Во второй половине февраля в Москве состоялись еще две массовые демонстрации в его поддержку, а образ народного героя укрепился благодаря его регулярным выступлениям по телевидению.
Горбачев сам учился на своих ошибках, но очень медленно. 26 февраля он выступал в Минске. Это был первый за долгое время его выезд за пределы столицы. Речь его состояла из энергичных нападок на «демократов» (кавычки — его). Она была удручающе старомодной и несвоевременной. Он поносил Ельцина, Попова за то, что они насмехаются над «социалистическим выбором» страны, за то, что они открыто вступили на антикоммунистический путь и пытаются поднять свою популярность, обращаясь к народу через голову правительства и парламента. Эта «необольшевистская» тактика может привести страну к гражданской войне. Странное в этой тираде, подумал я, то, что она на руку как раз «демократам». Люди в Советском Союзе дошли до того, что их уже просто тошнило от «социалистического выбора» и они искали иных путей. Меня поразило также употребление Горбачевым слова «большевики». В прошлом он использовал бы его для высочайшей похвалы. Однако негативный оттенок, который он ему придал, воспринимался как нечто само собой разумеющееся.
Месяцем позже Горбачев едва не зашел слишком далеко. Лояльные коммунисты в Российском парламенте потребовали проголосовать за вотум недоверия Ельцину. Дебаты должны были состояться на чрезвычайной сессии в Кремле 28 марта. Юрий Афанасьев и другие лидеры «Демократической России» (политическое движение, которое еще не оформилось в партию) планировали в этот день провести демонстрацию в поддержку Ельцина. Крючков сказал Горбачеву, что демонстранты намереваются штурмовать Кремль. Горбачев запретил демонстрацию. Демократы настаивали на том, что она должна состояться. Это был первый случай, когда они не подчинились президенту. Похоже было, что на этот раз произойдет то, чего все боялись и чего до сих пор удавалось избежать — кровопролитие в самой Москве. Утром того дня, на который намечалась демонстрация, я предупредил Форин Оффис, что никто не знает, как ответит народ и какова будет реакция армии и милиции, если правительство решится отдать приказ о применении силы. Горбачев и его противники до сих пор всегда в последнюю минуту отступали от края пропасти. Я подозревал, что так будет и на этот раз. Однако реальная опасность насилия существовала.
Все утро боевые машины пехоты (БМП) и танки сосредоточивались в ключевых пунктах города. Танки — группами по три, — появление которых Бакатин предсказал еще годом ранее, охраняли мосты через реку около посольства. В городе было размещено около 50 тысяч солдат. К нам на обед пришел Собчак — он провел утро в Российском парламенте. Он считал, что Афанасьев и его сподвижники поступают неправильно, ведя дело к конфронтации. Ему не удалось уговорить их провести демонстрацию в Лужниках вместо того, чтобы пытаться прорваться в центр города. Если правительство не отступит, к вечеру могут начать стрелять и прольется кровь. Для Горбачева это будет конец. Впрочем, Горбачева в любом случае можно считать сданным в архив. Теперь уже ясно, что Ельцин может добиться избрания Президентом России, даже если сегодняшний вотум доверия будет не в его пользу. Настоящие решения, продолжал Собчак, принимаются теми, кто прячется в тени, за спиной Горбачева, прежде всего — Лукьяновым. Лукьянов походит на «серого кардинала». Люди называют его «служакой». А на самом деле он обладает недюжинным интеллектом; это реакционер, наделенный большой силой воли. «Как Сталин», — заметил я.
В 6 часов Си-эн-эн показывало десятки тысяч дисциплинированных граждан (среди них был, конечно, Константин Демахин), устремляющихся на улицы и собирающихся возле памятника Маяковскому на улице Горького, несмотря на ясное предостережение правительства. Российские депутаты подавляющим большинством голосов решили послать своего спикера Руслана Хасбулатова к Горбачеву, чтобы сказать ему, что они не будут продолжать свою сессию под дулами орудий. После весьма эмоционального разговора Горбачев пообещал убрать войска. Услышав эту весть, депутаты прекратили заседание, чтобы примкнуть к демонстрантам. Когда поздно вечером войска покидали город, на улицах валил снег.
Для Горбачева это было огромное поражение. Реакционеры наверняка обвиняли его в том, что он «сломался» под натиском толпы. Сама же толпа теперь ненавидела и презирала его. Казалось, что вопрос только во времени, когда он будет смещен и на его место, может быть, действительно придет новое руководство во главе с Ельциным. Но я не верил в то, что Лукьянов, Крючков, Пуго и прочие сдадутся так легко. Я проснулся среди ночи, мысленно сочиняя телеграмму, содержавшую политическую эпитафию Горбачеву.
В это трудное время политика не была всем, хотя все несло на себе политический оттенок. В годы коммунизма Пасху праздновали с минимальной помпой, даже в крупных церквях это делалось как-то тайком, священников и прихожан, особенно при Хрущеве, травили хулиганы, которых подсылал КГБ. Но в апреле 1991 года, впервые за 70 лет, улицы Москвы были увешаны плакатами с пожеланиями счастливой Пасхи. Мы сами отметили в тот год этот праздник с отцом Олегом в его приходе в селе Татищев Погост. Мы проехали сто километров на север от Москвы. Местность выглядела самым неприглядным образом: погода была на перепутье зимы и лета: лежал грязный снег, деревья были голы, трава — серой или покрытой грязью и талой водой; деревни были совершенно неухоженные, деревянные избы стояли под каким-то немыслимым углом к земле, а между ними тянулись агропромышленные постройки, напоминавшие трущобы.
Татищев Погост не составлял исключения. Заново окрашенная церковь в неоклассическом стиле и новый кирпичный дом отца Олега тонули в грязи. Отцу Олегу было тридцать лет с небольшим. Из-за какого-то гормонального нарушения он был очень полным. В Татищев Погост он был сослан Ярославским епископом за нарушение субординации. Ему угрожали, а недавно его машину раздавили, стиснув ее с двух сторон грузовиками — это было похоже на инсценированный несчастный случай в традиционном стиле. Среди гостей, приглашенных им на Пасху, была Галина Харитоновна, маленькая чистенькая женщина, директор местного бетонного завода, приносящего большие прибыли. Она была больше похожа на директрису привилегированной английской школы для девочек. Был здесь и председатель местного совхоза, и заместитель председателя Ярославского областного совета. Где-то на заднем плане, по причинам, так и оставшимися неизвестными, маячил полковник милиции.
Перед богослужением мы основательно поели, хотя официально еще продолжался Великий Пост. Нам надо было подкрепиться, чтобы вынести предстоящее испытание. К десяти часам церковь была битком набита людьми, пришедшими из мест, находившихся от нее в не