Днем я был в кабинете заместителя российского министра иностранных дел Федорова в тот самый момент, когда по его телевизору начали показывать ход заседаний в Российском парламенте. Горбачев произносил свою первую политическую речь после возвращения из Крыма. Он лучше владел собой, чем во время пресс-конференции накануне, и говорил с достоинством и апломбом. В отношении к нему депутатов ощущалась смесь уважения, сочувствия и враждебности. Вопросы, которые ему задавали, были грубыми и язвительными. Один депутат предложил ему согласиться с тем, что социализм должен быть осужден, а коммунистическая партия запрещена, как преступная организация. Он ответил, что запрещение партии и политических воззрений несовместимо с демократией и плюрализмом — хороший ответ, но друзей ему он не добавил. Ельцин был исполнен решимости ясно показать всем, кто теперь хозяин. Он кратко изложил Горбачеву, что говорилось на заседании советского Совета министров в первый день путча, и грубо приказал ему прочитать протокол этого заседания вслух. Почти все министры, которых назначил Горбачев, поддержали путч. Это была грубая, но наглядная демонстрация смены власти. В прежние времена Горбачев с трудом справлялся с публичной критикой. Теперь он подавил свою гордость и не дал воли своему нраву. У него не было больше выбора. Он вернулся в неузнаваемо изменившийся мир. Власть ушла от него, грубо и демонстративно.
Суббота. День похорон
Суббота 24 августа была днем третьих политических похорон, на которых я присутствовал в Москве. Это были похороны трех молодых людей, убитых во вторую ночь путча, — Дмитрия Комаря, двадцатитрехлетнего русского парня, бывшего парашютиста-десантника, награжденного за участие в боях в Афганистане, Ильи Кричевского, двадцатилетнего еврейского архитектора, служившего в танковом полку, и Владимира Усова, тридцатисемилетнего русского бухгалтера, у которого остались жена и дочь.
К утру этого дня памятник Калинину, первому председателю правительства Советского Союза, был уже убран со своего места на Калининском проспекте. В здании ЦК царила тишина. На дверях была надпись: «Здание опечатано». Каракули, нацарапанные на памятнике Марксу: «Пролетарии всех стран соединяйтесь — против коммунистов», были заменены новыми. Теперь было написано просто: «Простите меня!». Над Кремлем развевалось два красных флага, но без серпа и молота. День был теплый и сухой. Джилл, Джулиан, Дэвид и я присоединились к толпе, собравшейся на Манежной площади. Говорят, на улицах был чуть ли не миллион человек. Армяне и азербайджанцы, грузины и литовцы несли свои национальные флаги, чтобы почтить память своих жертв. Группа людей несла невероятно длинный русский триколор — подарок только что созданной Фондовой биржи. Два православных священника несли портрет Николая II — царя и мученика. Другие священники несли иконы, что было похоже на картину Репина «Крестный ход в Курской губернии». Рядом со священниками держалась небольшая группа казаков в форме, вполне готовых устроить погром. Майкл Гэвин из «Чеширских Домов» нес британский национальный флаг, который ему передал молодой Игорь Геращенко, в свою очередь получивший его от клуба любителей рок-музыки при Би-би-си. Это был единственный иностранный флаг, пока несколько русских не бросились куда-то, чтобы принести и французский триколор. Послы Европейского сообщества тоже шагали благородно, но неуверенно.
Траурные речи произносились с импровизированной трибуны, поставленной на Манеже. Перед трибуной стояли три гроба. Горбачев выступил достойно и, слава Богу, коротко. Елена Боннэр выступила с трогательным и эмоциональным призывом к терпимости; речь ее произвела тем большее впечатление оттого, что в прошлом она так часто выступала со словами страстного осуждения. Боб Страусс, новый американский посол, без приглашения взобрался на трибуну, чтобы процитировать Патрика Хенри: «Дайте мне свободу, или дайте мне умереть!» — блестящий жест, которому позавидовали его профессиональные коллеги из Европы. Один ветеран-афганец продекламировал стихи собственного сочинения. Православный хор пел великолепно: бас годился бы для исполнения роли «Бориса Годунова». Какой-то раввин прочел нараспев на иврите кадиш по еврею Кричевскому. Я надеялся, что теперь русским антисемитам — псевдоказакам и прочим — будет труднее утверждать, что евреи всегда были врагами России.
Все время, пока произносились речи, какой-то пожилой офицер в мятой военной форме стоял один перед гробами, крестился и кланялся.
Когда траурная процессия двинулась к Ваганьковскому кладбищу, к нам подошел Козырев, российский министр иностранных дел, и с большим чувством сказал, что Ельцину передали о том, как Джилл помогала раздавать продовольствие защитникам Белого дома. Россия никогда не забудет поддержки, оказанной ей Англией и ее премьер-министром в момент кризиса. Толпа двигалась медленно, бодро и соблюдая полный порядок. В воздухе царила атмосфера серьезности, подъема, но не трагедии. Распорядители — многие из них ветераны-афганцы — были вежливы и действовали умело. Дисциплинированные группы людей самых разных возрастов взялись за руки, чтобы разделить толпу на части, которыми можно было бы управлять. Распорядители заранее предупреждали нас о трамвайных линиях и рытвинах, чтобы мы не споткнулись. Мы чувствовали себя в гораздо большей безопасности, чем во время похорон Сахарова, когда милиция вела себя гораздо неопытнее.
Люди в процессии рассказывали друг другу о том, что они пережили на баррикадах. Те, кто там не был, оправдывающимся тоном объясняли, что им, к сожалению, помешало присутствовать. Многие критиковали Горбачева за его ошибки и нерешительность. Однако они признавали также, что именно он положил начало всему процессу. Все считали, что с коммунистической партией покончено. В противоположность сценам, имевшим место возле Белого дома в середине недели, приятно ощущалось отсутствие мстительности и шовинизма. Поразительно многие участники процессии говорили о перспективах, открывающихся теперь перед ними для занятия собственным бизнесом. Какой это будет иронией судьбы, думал я, если последняя революция XX века окажется революцией предпринимателей.
Полный бородатый мужчина, лет тридцати, шагавший рядом со мной, был в прошлом кадровым офицером военно-химических войск. Теперь он был специалистом по истории имперского офицерского корпуса конца века. Он провел на баррикадах три ночи и преподнес мне миниатюрный русский флаг, чтобы я приколол его на пиджак (позже бельгийский посол сказал мне, что я приколол его вверх ногами). Людмила Доронина, маленькая библиотекарша, шагавшая по другую сторону от меня, потом заглянула в посольство на чашку чая и принесла пачку листовок, выпущенных тогда защитниками Белого дома.
Маленькому старичку, который упорно пытался рассказать старый политический анекдот, приказали замолчать и проявить больше уважения к покойным.
Когда траурная процессия шла вдоль набережной, суда на реке приспустили флаги и просигналили гудками. Процессия остановилась возле Белого дома, чтобы выслушать речь Ельцина. Мы находились слишком далеко, чтобы видеть и слышать его. На само кладбище мы с Джилл не попали: через толпу теперь было не протолкнуться. К тому времени, когда мы закончили шествие, оказалось, что мы провели на улицах города семь часов.
В посольстве распространились слухи, впоследствии подтвердившиеся, что Горбачев запретил коммунистическую партию и ушел с поста ее генерального секретаря. Мне позвонили из Лондона из редакции «Дейли мейл»: у них есть фотография моей жены, стоящей на танке и размахивающей флагом. Они хотят получить интервью. «Опишите мне, как выглядит моя жена», — попросил я. «Блондинка, в теннисных туфлях», — ответили мне. «Тогда это не моя жена», — сказал я. Те же чопорные телевизионные дикторши, которые в понедельник оглашали декреты хунты, теперь читали указы Ельцина, все с тем же видом истуканов. К ужину пришел Майкл Гэвин с Игорем Геращенко. Прошедшая неделя уже казалась каким-то нереальным сном.
На протяжении последующих месяцев люди спрашивали друг друга при встрече: «Где вы были 19 августа?». В первой половине 1991 года Би-би-си показала блестящий телевизионный сериал «Вторая русская революция». После путча продюсеры с удивительной быстротой подновили его. Новая часть была готова к концу сентября. Мы пригласили на предварительный просмотр фильма некоторых главных героев: Александра Яковлева, Лаптева, Черняева и политического советника Горбачева, Шахназарова с женой. Они вели себя как дети на пикнике, вновь переживая августовские события с прежним энтузиазмом; это был настоящий праздник воспоминаний.
Незадолго до событий этого августа Шахназаровы и чета Пуго отдыхали в одном и том же крымском санатории, который отделяла от дачи Горбачева маленькая бухта. За день до путча отдыхающие видели, как войска охраны окружают дачу. «Что вы собираетесь делать?» — спросили они солдат. В ответ те рассмеялись. Телефон Шахназаровых был отключен с самого начала, и они оказались без связи. Г-жа Шахназарова проводила время, фотографируя суда, блокировавшие бухту, на тот случай, если такое свидетельство когда-нибудь понадобится. До того как все началось, она видела Пуго, прогуливавшегося по пляжу со своей внучкой. Девочка говорила: «Ты самый лучший дедушка в мире». Черняев полагал, что даже на этом этапе событий Пуго все еще не имел представления о том, что происходит; его самоубийство было поступком честного человека, оказавшегося в сетях событий, над которыми он не был властен.
Яковлев подтвердил слух о том, что авиационная часть под командованием Шапошникова готовилась бомбить Кремль в случае нападения на Белый дом. Учитывая тенденцию современного сверхточного оружия не попадать в цель, а поражать какой-нибудь объект поблизости, я мысленно спрашивал себя, так ли уж разумно было настаивать на том, чтобы оставаться в здании посольства. В следующий раз, когда кто-нибудь захочет бомбить Кремль, нам может просто не повезти.
Лаптев беспокоился, что заговорщики воспользуются судом над ними как публичной возможностью для оправдания своих действий. Адвокаты уже пытаются изобразить их как достойных людей, действовавших в интересах своей страны. Я заметил, что адвокаты для того и существуют. Лаптев возразил, что, судя по моим замечаниям, я совсем не понимаю Россию. Заговорщиков суду не предавали. К тому времени, когда они год спустя были выпущены из тюрьмы, в глазах тех, кто еще помнил, кто это такие, они были чуть ли не героями. Другие сожалели о том, что правосудие не свершилось. Но многие приветствовали отказ от политической практики прошлого.