Александр Яковлев, «отец перестройки», действительно объявил 16 августа, что путч произойдет в самое ближайшее время. Это произошло в тот день, когда его исключили из партии, и он был в ярости. Через три дня его предсказание сбылось. Однако впоследствии он говорил мне, что и у него не было по этому поводу никакой информации из стана противника, и он понятия не имел, что путч действительно произойдет так скоро. Он просто рассудил, что существующее положение дел не может долго оставаться неизменным. И предсказывал саму возможность переворота, начиная еще с зимы 1988 года.
Пожалуй, ближе всех к истине было ЦРУ. В серии аналитических оценок, проводимых им с весны 1991 года, говорилось, что господствующая роль Горбачева на советской политической арене кончилась. Переворот может произойти в любой момент, хотя вряд ли это приведет даже к кратковременной победе. Это заключение не отличалось от утверждений других лиц и организаций. Но в середине августа ЦРУ сообщило президенту Бушу, что подписание 20 августа Союзного Договора может побудить реакционеров к активным действиям. Это было компетентное заключение. И соответствующая информация имелась в распоряжении практически любого аналитика или журналиста, который пожелал бы ею воспользоваться. Все мы, однако, этого не сделали. Поэтому, несмотря на проницательность ЦРУ, первой реакцией, в том числе и американского правительства, стала уклончивая позиция. Ведь в первые часы не было никаких гарантий, что путч не увенчается успехом и что Бушу не придется иметь дело с людьми, которые свалят Горбачева. Да и вообще иностранные правительства мало что могли сделать в этой ситуации.
Шум по поводу «провала разведки» оказался необоснованным, как это часто бывает. Будущее обладает одним непреодолимым и неустранимым качеством: оно не предсказуемо. Люди пытали судьбу испокон веков — от римских авгуров до западных разведывательных служб. Но им никогда не удавалось разрешить проблему. Как это сформулировал однажды Комитет вооруженных сил при палате представителей США: «Политики и частные граждане, ожидающие, что разведывательные агентства могут предвидеть все внезапные перемены, приписывают им качества, которыми Бог еще не поделился с простыми смертными»[81].
9Обломки диктатуры
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
В августе 1991 года путчисты достигли результата прямо противоположного тому, которого они добивались, — крушения старого режима и начала распада Советского Союза. Теперь задачей уцелевших было создать из обломков нечто прочное. В этом смысле никто особенно положительно себя не проявил. Внутри России побежденные (главным образом, старые институты власти — армия, КГБ и партия) были дискредитированы, потрясены и бессильны. Победители же, видимо, были ошеломлены масштабом задачи, перед которой они оказались, и громадной ответственностью, которая была на них возложена.
Первейшей целью Ельцина было укрепить свою собственную власть. По принципу сообщающихся сосудов это означало лишить Горбачева последних незначительных полномочий. Русские либералы были расколоты. Многие из них — такие как Собчак и даже Попов — все еще надеялись, что в какой-то форме Союз можно сохранить. Это объяснялось экономическими, а в некоторых случаях устаревшими имперскими соображениями. Но более молодая, более просвещенная и более профессиональная группа, сформировавшаяся вокруг Егора Гайдара, уже разрабатывала меры, с помощью которых можно было добиться того, чтобы русская экономика и сама Россия стояли на собственных ногах, не будучи связаны империей. Иностранные правительства теперь признали, что решающую позицию занимает Ельцин. Но они все еще тоскливо мечтали о том, чтобы какая-то роль была оставлена и за Горбачевым, отчасти из чувства благодарности, и сильно опасались последствий развала Союза. Они слышали предостережение Шеварднадзе о хаосе и кровопролитии похуже того, какое произошло в Югославии. Что будет с соглашениями о контроле над ядерным и обычным вооружением, которые им с таким трудом удалось подписать? Что будет с ядерным оружием, если начнется гражданская война? Сохранение более цивилизованного Союза представлялось, безусловно, меньшим злом. Буквально накануне путча Буш восхвалял Горбачева в речи, которую он произнес в Киеве и в которой предостерегал украинцев от «самоубийственного национализма», заявив, что они поступят мудро, оставшись в Советской федерации. «Свобода и независимость — не одно и то же». Естественно, украинцы были крайне недовольны этой речью.
Очень скоро эйфория победы начала улетучиваться. Среди наших друзей все явственнее чувствовалась прежняя ослабляющая атмосфера русского пессимизма, ощущение, что теперь все пойдет не так, как надо, — похмелье после победы. После своего триумфа Ельцин мог управлять событиями по своей воле. Проблемы были обескураживающе трудными. Что делать с остатками коммунистической партии, с КГБ, с армией, которая, хотя и была деморализована и дезорганизована, потенциально оставалась опасной? Как создавать учреждения — министерства, центральный банк, органы местного самоуправления, которые понадобятся для управления новым российским государством? Что можно сделать, чтобы справиться с углубляющимся кризисом в экономике? Как в нынешней обстановке, когда центральные институты Союза больше не пользовались уважением, управлять все более усложняющимися отношениями между Россией и другими республиками Союза? В течение нескольких недель Ельцин вообще ничего не делал. Он исчез с публичной арены, чтобы восстановить свои силы на южных курортах. По возвращении он, подобно Горбачеву, начал издавать указы, не имевшие никакого практического значения. Между его сторонниками начались раздоры. Юрий Афанасьев пригрозил снова вывести людей на улицы. Горбачев воспользовался случаем, чтобы предпринять шумную, но заранее обреченную на неудачу попытку восстановить свои позиции и повторить свои былые триумфальные достижения.
Через неделю после переворота, 29 августа, Вадим Медведев позвонил мне в тот самый момент, когда я собирался пойти к Сенокосовым поужинать. Не могу ли я немедленно приехать в Кремль? Я запротестовал: я занят. У меня нет шофера. Как я попаду в Кремль? «Скажите мне свой регистрационный номер, чтобы я мог предупредить охрану и велеть пропустить вас». Я не мог его вспомнить (номер был «СМД1-002» — самый простой, какой можно было получить). «Вывесите на машине ваш национальный флаг», — сказал он. Я не мог его найти. Надо ли говорить, что несмотря на это охрана впустила меня в Боровицкие ворота на пустынные подступы к самому Кремлю. Когда я добрался до кабинета Медведева в служебном здании XIX века, где жил Ленин и работал Сталин, он без дальнейших предисловий сообщил мне, что меня хочет видеть Горбачев. После продолжительного ожидания, во время которого он рассказал мне о том, что с ним было во время путча, мы пошли по слабо освещенным коридорам с высокими потолками к кабинету Горбачева. Подобные теням фигуры агентов безопасности стояли в темных нишах через каждые десять шагов. Мне начали мерещиться призраки. Сталин, работающий далеко за полночь, а вокруг него — его бывшие уничтоженные коллеги: Каменев — расстрелян; Зиновьев — расстрелян; Бухарин — расстрелян; Ежов — расстрелян; Киров — убит; Орджоникидзе — убит; Троцкий — убит.
Мы уселись втроем в сером строгом кабинете Горбачева. Он был переутомлен, говорил почти бессвязно, его южный акцент был более заметен, чем когда-либо, речь изобиловала пропусками подразумеваемых слов. Я едва понимал его. И он и Медведев, казалось, были близки к панике. Они все еще не освободились от напряжения путча. Горбачев начал с путаного описания политической ситуации. После хаоса предыдущей недели обстановка нормализуется. Заговорщиков обвинили в государственной измене, что влечет за собой смертную казнь. Но — он сказал это с явным одобрением — в его почте огромное количество писем, требующих отмены смертной казни. В первый и, вероятно, единственный раз я услышал от него похвалу своему сопернику. Некоторые критикуют Ельцина за то, что он действовал неконституционно. Но это несправедливо: как можно соблюдать все правила в обстановке такого кризиса, сказал он. Затем перешел к сути дела. Страна находится на грани финансового краха. Долговые обязательства Советского Союза составляют 17 миллиардов долларов. Ожидается, что экспорт за последние четыре месяца 1991 года принесет лишь 7,5 миллиарда долларов. Еще 2 миллиарда можно будет получить по оставшимся кредитным линиям. Разрыв равен 7,5 миллиарда долларов. Поэтому Горбачеву необходимы в ближайшие несколько недель 2 миллиарда новых кредитов от Запада, а после этого — реструктуризация советского долга. Советскому Союзу нужна также срочная помощь продовольствием и фармацевтическими препаратами.
До путча, напомнил он мне, на Западе выдвигались два довода против предоставления кредитов Советскому Союзу: кредиты укрепят тоталитарные структуры страны и таким образом замедлят реформы; деньги попросту исчезнут в какой-нибудь «черной дыре». Но после демократической победы первый аргумент отпадает сам собой, а ответ на второй — дело чисто техническое. Запад потратил, по меньшей мере, 100 миллиардов долларов на финансирование войны в Персидском заливе. Так что он, уж конечно, может себе позволить профинансировать достижение куда более важной цели — создание стабильной советской демократии? Я обещал доложить все это в Лондон, не питая особой надежды на то, что его просьбы будут удовлетворены.
Джон Мэйджор прибыл в Москву через три дня после этого, в воскресенье 1 сентября. Он был первым иностранным деятелем, сделавшим этот шаг после путча. Накануне вечером Москва находилась во власти фестиваля поп-музыки: группы рок-музыкантов разместились на ступеньках Белого дома; тут же были, как всегда, молодые и пожилые поэты. Транспорт был парализован. Толпа на Красной площади была настроена весело и празднично, но вела себя спокойно. Никто не выставлял никаких патриотических символов, хотя