История совершила новый символический рывок вперед в начале ноября, когда Ленинград возвратил себе первоначальное название — Санкт-Петербург. Город не впервые менял свое имя. В начале Первой мировой войны он был переименован в Петроград, потому что Санкт-Петербург звучало слишком по-немецки. Хотя на самом деле Петр I заимствовал его у столицы нейтральной Голландии.
Великий князь Владимир Кириллович, сын брата последнего царя, родившийся в Финляндии в 1917 году, прилетел в Санкт-Петербург нанести свой первый визит на маленьком одномоторном самолете, называвшемся «President Special». Его встречали Собчак и его заместитель, Владимир Путин. Путин оставался со мной, пока я ждал прибытия кого-либо из британских министров. Мы заговорили. Он возмущался поведением эстонского парламента, чья антирусская позиция могла спровоцировать Россию на ответные действия.
На следующий день, вечером, в Исаакиевском соборе состоялась церковная служба по случаю возвращения прежнего названия городу. Церковь была полна до отказа. Службу проводил патриарх Алексий II. Владимир Кириллович стоял на месте, отведенном для царей; это был первый случай, когда кто-то из Романовых, да и вообще кто бы то ни было, стоял там после 1917 года. В течение двух часов он вел себя невозмутимо, торжественно крестился, и ни один мускул на его лице за все время не дрогнул. Его полная маленькая жена-грузинка, принцесса Багратион, стояла рядом с ним, сохраняя такое же достоинство.
На следующее утро мы отправились на церемонию переименования к большой площади перед Зимним дворцом — месту вооруженного столкновения, приведшего к свержению Временного правительства в октябре 1917 года. Было страшно холодно, площадь была полупуста, люди настроены апатично. Играл военный оркестр; половина музыкантов была одета в военную форму XVIII века. Выстрелила полуденная пушка, подав сигнал к началу церемонии переименования. Слово взял Собчак. Он вознес хвалу апостолу Петру, заступничество которого позволило, наконец, восстановить название города, а также императору Петру, который первым «прорубил окно в Европу». С горьким осуждением он говорил о 74 годах советской власти. Однако вполне разумно он посвятил довольно пространный пассаж названию «Ленинград», — с этим именем в сердце многие жители города сражались и умирали во время Второй мировой войны. И он пообещал также, что цены на продукты в государственных магазинах города не будут повышены — единственное место во всей речи, вызвавшее одобрительные крики слушателей. Когда мы уходили, на площади приземлились парашютисты с российским флагом; над головой самолеты выполняли фигуры высшего пилотажа. Все это, сообщил по радио диктор, было щедро предоставлено спонсором — новое словечко, вошедшее в гостеприимный русский язык, когда появилось племя «бизнесменов», богатеющее на трупе коммунизма.
С наступлением ночи бойницы Петропавловской крепости по другую сторону реки засверкали цепочкой огней; ярко горели два маяка возле Фондовой биржи. Начался фейерверк, поначалу очень скромный, но затем становившийся все более и более красочным. Над крепостью разлетались крупные искры. В огненные колеса на реке вплывали яхты и катера, появляющиеся затем с другого конца. Из фургона с динамиком с ревом неслась соответствующая музыка: финал 9-й симфонии Бетховена и волнующие хоры из русских опер. Народ начал, наконец, веселиться, отовсюду неслись приветственные крики и характерные для русской толпы «охи» и «ахи». Церемония закончилась концертным балом в элегантном Таврическом дворце, принадлежавшем когда-то Потемкину. В зале стояли смущенные юнцы, неловко себя чувствовавшие в форменных мундирах императорской армии XVIII века, и жеманничающие девицы, в восторге от того, что на них кринолины. Это было многолюдное, красочное и пышное действо. Людмила Борисовна, жена Собчака, появилась, в новом, уже третьем за день, наряде.
Когда мы возлагали цветы к памятнику Петру I работы Фальконе («Медному всаднику»), стоявшая рядом пожилая женщина сказала мне, что церемония не коснулась главного. Праздновать особенно нечего. Вчера она провела два часа в очереди за мясом. К тому времени, когда подошла ее очередь, мясо кончилось. Впервые она покинула очередь в слезах. Вину за это она возлагала на тех, на кого следовало, — на коммунистов и их семидесятипятилетнее правление.
С приходом осени в русском языке появилось еще одно новое слово «коллапс». Советский Союз явно распадался, и народ начал подумывать о том, что и сама Россия может рухнуть. Ельцин говорил Джону Мэйджору, что хочет сохранить Союз, и поэтому менял свою позицию очень медленно. Едва закончился путч, как официальный представитель Ельцина заявил, что каждой республике, вышедшей из Советского Союза, кроме Балтийских, придется договариваться об изменении границ. В первую очередь он имел в виду Казахстан и Украину, поскольку там проживало большое число русских. Гавриил Попов как-то невнятно говорил по телевидению о территориальных претензиях России к другим республикам. Украинцы были в ярости. Руцкой и Собчак 27 августа срочно вылетели в Киев, чтобы их успокоить.
Хотя Ельцин поддерживал независимость балтийских государств как орудие против Горбачева, он тоже был во власти иллюзии, будто прибалты хотят сохранить, как минимум, какой-то вид экономического союза пятнадцати республик. 23 августа, на другой день после провала путча, ко мне без доклада явился Рюйтель, Президент Эстонии. Он хотел, чтобы Британия немедленно признала независимость Балтийских государств, полагая, что это затруднит экстремистам среди русского меньшинства, в армии и КГБ организацию провокаций в странах Балтии. Нынешний момент неразберихи благоприятен для прибалтов, добавил он. Но если дело затянется, даже у русских в Москве может возникнуть искушение изменить свою позицию и отказаться от прежней поддержки независимости. В тот день Федоров, заместитель министра иностранных дел России, заявил мне, что хотя Россия признала «суверенитет» Балтийских государств, она пока еще не решила, признать ли их «независимость». Я указал ему на двусмысленность этой хитрой уловки и осудил ее.
Я не мог понять, почему Запад не признал немедленно и полностью независимость стран Балтии. Форин Оффис разрабатывал какую-то сложную формулу, смысл которой сводился к одному: как бы мы не опередили американцев. У меня было несколько раздраженных телефонных разговоров с Лондоном. Спустя два дня латыши сообщили Дэвиду Мэннингу в Риге, что советская военная база передала радиообращение к русскому меньшинству уходить в леса с оружием. Но у нас не было никаких инструкций. Три балтийских премьер-министра: Эдгар Сависаар (Эстония), Иверс Годманис (Латвия) и Гедиминас Вагнориус (Литва) посетили Джона Мэйджора 1 сентября во время его пребывания в Москве, с тем, чтобы выразить свое беспокойство. Они были решительно настроены в пользу полной экономической и политической независимости и не собирались вступать в экономический союз друг с другом, не говоря уже о России.
6 сентября недолговечный Государственный совет Советского Союза, созданный накануне и состоявший из президентов всех республик под председательством Горбачева, принял официальное решение о признании независимости трех Балтийских государств. Наши собственные колебания по этому поводу утратили всякое значение и выветрились из памяти. В середине сентября Ельцин пригласил европейских послов на встречу в Белом Доме. К нам обратился Леннарт Мери, эстонский министр иностранных дел (позднее Президент Эстонии). Он начал говорить по-английски отличные вещи по поводу прав человека и независимости Прибалтики; затем повернулся к Ельцину и сказал, что хочет говорить по-русски, несмотря на то, что этот язык 50 лет насильно навязывался ему и его народу. Эстонцы настрадались от тоталитарной диктатуры Советского Союза, но то же самое можно сказать и о русских. При всей своей ненависти к русской системе, эстонцы никогда не питали ненависти к русским, чей язык, литература и культура внушают им глубокое уважение. Это был трогательный жест примирения.
Хотя я полагал, что русские уйдут из своей империи мирно, но в то же время по-прежнему считал, что они будут стремиться удержать природную границу, которую веками отстаивали на Северном Кавказе в качестве щита от военных посягательств Турции и Ирана. Но в ноябре 1990 года «Чеченский национальный съезд» провозгласил суверенитет Чечено-Ингушетии: две малые национальности, этнически почти неотличимые, еще были объединены в тот момент в одной автономной республике. И события приобрели драматический характер. Бывший советский генерал военно-воздушных сил Джохар Дудаев, один из немногих чеченцев, дослужившихся в СССР до высокого звания, возглавив в июне 1991 года названный съезд, воспользовался сумятицей в Москве и решил расширить пространство для маневра с целью достижения независимости Чечни. Вице-президент Руцкой, тоже бывший военный, но с плохо развитым политическим чутьем, имел на этот счет собственный рецепт решения проблемы, почерпнутый из опыта войны в Афганистане. «Кишлак нас обстреливает, и кого-то убивают, — сказал он как-то одному из высокопоставленных офицеров КГБ. — Я посылаю пару самолетов, и от кишлака ничего не остается. После того как я сожгу пару кишлаков, они перестанут стрелять»[82]. В итоге Российский парламент предъявил Дудаеву ультиматум; 8 ноября Ельцин, по совету Руцкого, объявил в Чечне чрезвычайное положение и приказал арестовать Дудаева. Горбачев запретил войскам участвовать в этой операции. Но на него просто не обратили внимания. В Грозный, столицу Чечни, было послано 600 солдат российского Министерства внутренних дел. Однако спустя несколько дней они были вынуждены уйти, что называется, поджав хвост; возвращались на автобусах, без оружия, потому что их самолет был захвачен чеченцами. 11 ноября Российский парламент отменил указ Ельцина о чрезвычайном положении.
Руцкой часто презрительно отзывался о демократах, говоривших об использовании «политических методов» для разрешения чеченского кризиса. Это все равно, что приказать вообще ничего не делать, сказал он мне. Когда Ельцин издал свой указ, Дудаев имел под ружьем всего 150 человек. Месяц спустя у него было уже 35 тысяч. Сам Руцкой, заявил он, поступил бы с Дудаевым точно так же, как Запад поступил с Саддамом Хусейном.