Еще летом 1994 года Ельцин придерживался иного мнения: «Если бы мы применили против Чечни силу, весь Кавказ погрузился бы в такой хаос и кровопролитие, что нас никто никогда бы не простил». Однако уже через четыре месяца русские вторглись в Чечню, что привело к катастрофическим последствиям, о которых говорил до этого сам Ельцин.
Тем временем Горбачев продолжал свои отчаянные усилия по сколачиванию Союзного договора. На совещаниях, которые следовали одно за другим в Москве, Алма-Ате, в дискредитированном Советском парламенте, предлагались на утверждение проекты экономических соглашений, общих фискальных систем, единого военного командования. Но все эти совещания всякий раз бойкотировали одна или несколько республик. Положение Ельцина становилось все более двусмысленным. Украинцы были преисполнены решимости неуклонно идти по пути достижения полной независимости. На встрече в Лейпциге в конце октября я сказал Дугласу Херду и министру иностранных дел Германии Гансу Дитриху Геншеру, что в лучшем случае нам можно надеяться лишь на сохранение не более чем «видимости» прежнего Союза.
Мои немецкие слушатели были не очень этим обрадованы, но сделали соответствующие выводы. В середине ноября Черняев и Палажченко, главный переводчик Горбачева, пожаловались мне, что немцы и американцы отказались от сохранения Союза и поощряют республики в их продвижении к отделению и независимости. Это серьезная ошибка. Союз еще можно сохранить, считал Черняев. Горбачев вновь пригрозил уйти в отставку, если другие республики не одобрят его идею конфедеративного государства, управляемого выборным президентом, а не просто каким-то координирующим механизмом. Угроза возымела действие. Впрочем, видимо, в последний раз. Если переговоры сейчас сорвутся, последствия могут быть ужасающими. Россия переживает скверный период. Лет через десять-двадцать она вновь утвердит себя как главная сила. Пока же у Ельцина нет иного выбора, как укрепить позиции России, если возникнет угроза. Если украинцы поведут себя слишком провокационно, сказал Черняев, Ельцину придется вмешаться, если понадобится, то и силой. Это не отвечает ничьим интересам. Палажченко и Черняев понимали, что Англия сейчас вынуждена считаться с реальным положением вещей. Но игра еще не окончена. Они призвали англичан употребить все свое влияние, чтобы предотвратить развал Союза. Я сказал им, что раньше мы считали, что наши интересы будут наилучшим образом защищены сохранением Союза. Теперь эта цель уже нереальна, и мы пересматриваем всю нашу политику.
Украина была ключом ко всему. Вся конструкция Союза без Украины лишалась какого бы то ни было смысла. Отношения между Россией и Украиной становились решающими для будущего развития событий в бывшем Советском Союзе. Никакие другие отношения (в том числе между Россией и Казахстаном) не имели такого значения. Люди на Западе не понимают, что это означает в эмоциональном плане, как для русской, так и для украинской стороны. Даже вполне здравомыслящие русские приходили в ярость, если кто-нибудь говорил, что Украина (от которой все они вели свою историю) может отойти и двигаться дальше в одиночку. Я сомневался, что русские легко смирятся с независимостью Украины, или что они понимают по-настоящему чувства украинцев. Их отношения были столь же взрывоопасны, как в Северной Ирландии, но последствия взрыва могли быть куда более серьезными. В любом случае наши практические возможности повлиять на исход событий были весьма ограничены. Нравилось нам это или нет, старый Союз не подавал уже никаких признаков жизни. «Видимость Союза», о которой я говорил в Лейпциге, еще могла возникнуть, однако этот вариант был маловероятен. Наши собственные интересы были двоякими. Мы хотели, чтобы составные части бывшего Союза выполняли международные обязательства; желательно было также разработать надежную систему контроля над вооруженными силами, особенно ядерными. Мы хотели установить выгодные отношения в области политики, экономики и безопасности с государствами-преемниками, из которых важнейшим была, конечно, Россия, вторым по важности — Украина, третьим — Казахстан, а все остальные от них отставали. Так что вопрос состоял не в том, признавать ли нам независимость Украины, а в том — когда и как. Нам необходимо всеми средствами развивать практические связи с Украиной. Но с официальным признанием спешить не следует, чтобы дать России время приспособиться к новым условиям.
Я изложил эти осторожные соображения в своем письме в Форин Оффис в середине ноября. Они были чрезмерно деликатными и непрактичными, и почти тотчас же опровергнуты ходом событий. И кроме того, пессимистичными. Несмотря на серьезные трения, имевшие место на протяжении последующих нескольких лет, украинцы и русские разрешали свои споры, в общем, разумно.
1 декабря подавляющее большинство украинцев проголосовали за независимость. Горбачев обратился по телевидению к республикам с отчаянным призывом подписать Союзный договор. Он предсказывал, что крушение Союза приведет к разрыву личных, экономических, научных и культурных связей. Вызовет этнические конфликты в Балтийских государствах, может привести к кровопролитию и войне. Даже уравновешенные русские, такие как Черняев и Собчак, были согласны с ним.
Однако последние иллюзии Горбачева скоро развеялись. 8 декабря мы устроили обед в честь Майкла Кейна, председателя фирмы «Букер», который находился в Москве с целью популяризации своего плана учреждения русской Букеровской премии. Русские гости представляли собой московский литературный истеблишмент. Когда они расходились, мы взглянули на телепринтер, работавший в передней. Пораженные, мы прочли, что Ельцин, Кравчук и их белорусский коллега, Шушкевич, тайно встретились в охотничьем домике в Беловежской Пуще, на границе с Польшей. Они объявили, что Советский Союз «прекращает свое существование как субъект международного права и геополитическая реальность» о изменяется «Содружеством Независимых Государств».
Новое соглашение, несмотря на сенсационный характер его появления, было естественным следствием процесса перехода власти от центра к республикам, происходившего после августовского путча. Больше всего меня поразило то, что его положения (несмотря на употребленное мимоходом слово «Евразия») имели славянскую и европейскую ориентацию. Несмотря на свою тесную связь с Ельциным, Назарбаев, Президент Казахстана, в Беловежской Пуще не присутствовал. Последующая попытка Ельцина сделать вид, что посланное ему приглашение потеряла почта, была неубедительной. Руководящие учреждения нового Содружества должны были находиться в Минске. Это была самая западная точка, где можно было остановиться, не выходя окончательно за пределы бывшего Советского Союза. Все это никак не походило на «Союз Суверенных Государств», за который так страстно агитировали Горбачев и Черняев всего несколькими днями ранее.
Козырев пригласил западных послов для объяснений. Советский Союз, сказал он, распадался, и механизм принятия решений был сломан. «Положение стало невыносимым; оно даже угрожало целостности вооруженных сил» (угрожающая фраза, смысла которой он не объяснил). Поэтому славяне вынуждены были создать новое содружество, в котором не было места старому Союзу и его институтам. Для Горбачева будет подыскана почетная роль, если он уйдет без шума.
12 декабря Ельцин заявил в Российском парламенте, что ему давно уже было ясно, что Союз больше функционировать не в состоянии. После путча он переживал предсмертные судороги. О том, чтобы украинцы подписали Союзный договор, никогда речи не было, а без них никакой договор невозможен. Три республики решили действовать, чтобы предотвратить хаос. Новое Содружество возьмет на себя международные обязательства Советского Союза, сохранит объединенное командование «общим военно-стратегическим пространством», будет сотрудничать в вопросах внешней политики. Будет существовать «общее экономическое пространство»: единая валюта, общая бюджетная политика и таможенный союз. Это была одна видимость. Никакого отношения к действительности она не имела: украинцы так же решительно как всегда были против всего, что походило на общие или наднациональные институты. Коммунист Бабурин, сторонник жесткого курса, саркастически заметил, что организаторы августовского путча хотели, по крайней мере, сохранить свою страну, организаторы же декабрьского путча ее разрушили.
Однако этот второй «путч» был уже необратим. Горбачев потребовал проведения всесоюзного референдума и говорил пламенные речи о русских меньшинствах в странах Балтии и на Украине в отчаянной попытке вернуть себе хоть какое-то влияние. Но Саша Мотов был в восторге. Наконец-то кто-то что-то делает — славяне объединились. А то, что граждан Центральной Азии бросили на произвол судьбы — ну и Бог с ними!
Крушение Советского Союза совпало с позорным концом карьеры Константина Демахина. Он никогда не пользовался популярностью ни у английских, ни у русских служащих посольства. Меня считали его покровителем, относящимся к нему некритически. Летом, когда мы были на отдыхе, он загнал «Роллс-ройс» в яму и сломал переднюю ось. Кроме того, он вернулся из отпуска, который проводил в Лондоне, с опозданием. После моего возвращения Дэвид Логан сказал мне, что я должен его уволить. Я вызвал его к себе и сказал, что в этот раз его не уволю, но предупредил администрацию посольства, что, если он совершит еще какой-нибудь проступок, они могут его уволить, не ставя меня об этом в известность. Он дулся несколько дней, пока возбужденная атмосфера путча не взбодрила его. Я подумал, что все еще может обойтись. Но в октябре «Литературная газета» опубликовала его интервью, в котором он утверждал, что ушел из КГБ после того, как исполнял роль шпиона за семью последними английскими послами, включая меня. Мои коллеги в посольстве заявили мне, что уж на этот раз я непременно должен его уволить. На это я ответил, что вряд ли смогу его уволить только за то, что он ушел из КГБ, мне бы хотелось, чтобы остальные русские служащие посту