В Ереване нас поместили в правительственной гостинице. Она была роскошной и, пожалуй, менее вульгарной, чем обычно. В ней было страшно холодно. Азербайджанская блокада сократила поставки нефти и газа в Армению на 75 процентов, и почти все время, что мы там находились, мы не снимали свитеров. Я вручил свои верительные грамоты президенту Тер-Петросяну. Насколько мы могли судить, я был первым британским послом в Армении за 2000 лет, а то и больше. После этого Хогг провел с ним официальную беседу. Тер-Петросян был серьезен, сосредоточен и готов принять идею переговоров по поводу Нагорного Карабаха. Эта готовность шестью годами позже стоила ему его должности. Члены парламента, с которыми мы встретились после этого, были настроены менее здраво, особенно когда Хогг сказал им, что шансов на независимость у Нагорного Карабаха нет. Мое возвращение в Москву из Еревана было русским — или, скорее, чисто армянским приключением. Когда мне предложили сесть в самолет, громадный Ил-86, его еще разгружали после рейса из Москвы. Механики и другой персонал с озабоченным видом осматривали передние колеса. Я вместе с тремястами других пассажиров стоял на жгучем морозе, дожидаясь разрешения войти в самолет. Пригнали милицию — следить за соблюдением порядка. Примерно через полчаса терпение мое лопнуло, и я ринулся внутрь самолета. Следом за мной толпой ринулись остальные. Мы стали ждать. Прошел час, потом второй. Армянские пассажиры разложили огромное количество еды и принялись выпивать, чтобы скоротать время. Потом командир экипажа, крупный армянин с очень мрачным выражением лица, сообщил, что колеса заменили, но механики не могут убрать домкрат. Поэтому не могут ли все пассажиры мужского пола переместиться в заднюю часть самолета, чтобы сдвинуть его. Все мужчины перешли, маневр удался, домкрат был вытащен, самолет двинулся вперед, и мы с трехчасовым опозданием взлетели.
В конце апреля 1992 года я посетил Шеварднадзе, будущего Президента Грузии. Весна нагрянула с нежданной силой, все цвело, и Тбилиси был необычайно красив. Однако примерно на протяжении километра проспект Руставели, главная улица города, походил на Дрезден в 1945 году: голые выгоревшие остовы зданий, все стены изрешечены пулями. Зрелище было гораздо более страшным, чем я ожидал. Оно свидетельствовало о крайней жестокости гражданской войны, вспыхнувшей здесь в прошлом году. Кабинет Шеварднадзе помещался в здании Государственного совета — прежде здесь находился Институт марксизма-ленинизма. Несмотря на вполне реальные трудности, стоящие перед ним, Шеварднадзе выглядел гораздо более веселым, чем в месяцы после своей отставки. Очевидно, он чувствовал, что снова занимается настоящим делом.
На моем обратном пути в резиденцию улицы были очищены, и меня сопровождал эскорт, состоявший из пяти мотоциклистов. Милиционеры в нарядной форме на каждом углу отдавали честь. Адъютант Шеварднадзе объяснил мне, что президент отдал специальный приказ о том, чтобы мое пребывание было обставлено с особой торжественностью, чтобы показать народу, что он еще в состоянии получать поддержку из-за границы. Без сомнения, он также предпочитал избегать политических осложнений, которые возникли бы, если бы один из первых послов в Грузию от крупной державы был убит на улицах его столицы.
Чета Шеварднадзе пригласила нас вечером на ужин. Когда мы прибыли в его старомодную резиденцию, надежно расположенную в том же самом охраняемом месте, где мы остановились, Шеварднадзе был явно в плохом настроении. Оказалось, что премьер-министр Сигуа и министр обороны Китовани не явились. За столом настроение его улучшилось. Он вспоминал о событиях последних пяти лет: о фиаско, которое потерпело на саммите в Рейкьявике предложение о запрещении ядерного оружия, когда он боялся, что на заключительной конференции Горбачев «даст отбой», а Горбачев боялся, что не сможет совладать с собой; о днях путча, когда его жена Нанули упаковала мешок с теплыми вещами на случай своего ареста; о скучных часах, которые он провел, имея дело с Рейганом, который читал по готовым бумажкам и не интересовался, что ему говорят в ответ; о веселых часах, которые он проводил с тем же Рейганом во время ланча, когда с делами было покончено, слушая рейгановские анекдоты, на которые тот был неистощим. Тосты следовали один за другим, и Шеварднадзе взбодрился. В тот самый момент, когда мы собрались отправиться в аэропорт, появились, наконец, Сигуа и Китовани. Сигуа, высокий, аккуратно одетый человек с подстриженными усиками и интеллигентными манерами, говорил округлыми фразами. Китовани был маленьким, походил не на военного, а на художника — совсем неподходящий человек для того, чтобы повести национальную гвардию в горы, бросив вызов Гамсахурдиа, как он это сделал во время августовского путча, или чтобы участвовать в разрушении центра Тбилиси, как он это сделал в декабре. Он говорил так, что его почти невозможно было понять. Я решил, что он сильно выпил. Последовали новые тосты. Шеварднадзе крепко меня обнял, и мы отправились в аэропорт с 45-минутным опозданием.
Юристы Форин Оффис запрещали сменявшим друг друга английским послам посещать Балтийские государства, чтобы не создалось впечатления, будто мы одобряем советскую оккупацию. Но в апреле 1992 года мы посетили независимую Латвию и остановились в Риге у нашего старого друга Ричарда Самюэля — британского посла, занимавшего этот пост впервые после более чем пятидесятилетнего перерыва. Его посольской резиденцией служил отель «Рига», где он, его жена, два грудных ребенка, английская няня и собака занимали два небольших номера. Для меня это была первая поездка на Балтику с 60-х годов. В старом центре города еще стояли баррикады, куски бетона, скрепленные цементом и перегораживавшие узкие средневековые улицы, — более солидный барьер, чем хлипкие нагромождения всякой всячины, окружавшие Белый дом во время августовского путча. Хотя я приехал не по официальному поводу, я посетил министра иностранных дел Юрканса. Высокий красивый человек сорока с лишним лет, профессор и преподаватель английского языка в университете, он принял нас в большой вилле XIX века, где располагалось в данный момент его министерство. Секретарь быстро что-то записывал. Во время нашего разговора ему позвонили по сотовому телефону, каких в Москве еще не было, — особый признак современности.
Юрканс не согласился со мной, что русские утратили свои имперские устремления. На недавнем совещании Собчак разносил его два часа, если не дольше. Шелов-Коведяев, заместитель российского министра иностранных дел, протеже Галины Старовойтовой, числившийся либералом, повторил абсурдное заявление о том, что прибалты будто бы добровольно вошли в Советский Союз в 1940 году. В Латвии до сих пор находится около ста тысяч русских солдат, и русские не выражают ни малейшей готовности вступить в переговоры об их выводе. Впрочем, Юрканс почти столь же критически отозвался о собственных националистах. Латыши относятся к русским как к оккупантам и всячески унижают их на улицах. Предложенный закон о латвийском гражданстве носит дискриминационный характер. Латышские националисты вновь претендуют на территорию, которая является теперь русской. Они считают, что международное право и мораль на их стороне и что Запад оградит их от последствий их непокорности. Я сказал, что Запад вряд ли сделает что-либо подобное. Юрканс печально согласился. Его соотечественники не приемлют его рассуждения о том, что Латвии придется приспосабливаться к действительности и что она обречена поддерживать добрые отношения со своим очень большим соседом.
Обратно в Москву мы ехали через Эстонию. Границу между Латвией и Эстонией ретиво охраняли неопытные молодые чиновники обеих стран в новехонькой форме — этим утверждался государственный статус. На границе между Эстонией и Россией, в Нарве, две крепости грозно смотрят друг на друга: старая шведская на одной стороне реки и Ивангород — на другой. Эстонские пограничники были невероятно серьезны: два юнца потратили десять минут на разглядывание наших паспортов. На русской стороне границы никого не было. Но мы сразу же поняли, что снова дома: дороги были полностью негодными, и количество мусора увеличилось.
Одним из крупнейших достижений коммунистического режима было превращение Советского Союза из страны безграмотных крестьян в государство, обладающее наиболее высоким уровнем технического образования в мире. Блестящие способности и инициатива русских людей подавлялись политическим режимом. Во второй половине XX века Советский Союз уже успешно бросил вызов Америке в самых передовых областях современной военной техники. Советы создали собственное ядерное оружие, в 50-х годах построили лучший в мире самолет-истребитель, самые мощные ракеты и самые лучшие танки. Они запустили первый спутник и отправили первого человека в космос. Все это породило всплеск непривычной самоуверенности, убеждение в том, что русские, что ни говори, способны на равных состязаться с иностранцами. В 50-х, 60-х и даже в 70-х годах в Советском Союзе было мало людей, портивших общую радость сомнениями в том, что в основе этих достижений лежит беспощадное обкрадывание гражданского сектора, и что долго эти достижения сохранить не удастся. Мифическое «армянское радио», неистощимый источник советских политических анекдотов, было мудрее. Вопрос: «В чем основное различие между долларом и рублем?». Ответ: «Доллар подкреплен золотом, а рубль — танками». Однако большинство русских испытывало гордость за технические достижения своей страны при советском строе.
Но в 80-х годах стало до боли ясно, что советская система более не в состоянии поддерживать прежние достижения. Мы получили живое представление о технических трудностях Советского Союза, когда первый английский космонавт, Элен Шарман, в 1991 году приехала в Москву, чтобы пройти обучение на советском космическом корабле. Мы посетили ее в Звездном городке, расположенном в лесу, примерно в 45 минутах езды на машине от центра Москвы, где осуществлялась советская программа пилотируемых космических полетов. Мы поднялись в тесный макет запускаемого модуля, а затем в удививший нас своей просторностью космический корабль «Мир» — прочные советские инженерные сооружения, не требующие особенно сложного ухода, вроде танка Т-34. Нас повел по кораблю генерал Леонов, первый человек, выходивший в открытый космос и увлеченный художник-любитель. Довольно подробно и бестактно, в присутствии Элен, он рассказал нам, что происходит с человеческим телом в случае внезапной декомпрессии (когда каждая клетка организма взрывается, и тело испаряется). Полковник Титов, первый человек, проведший в космосе более года, хотел, по его словам, снова полететь, хотя выглядел при этом абсолютно в своем уме.