Звездный городок все годы был закрыт для иностранцев, как, впрочем, и для большинства советских граждан. Теперь внешние беды Советов отразились даже на этом защищенном пространстве. В городке жили четыре тысячи человек. Магазины были дифференцированы соответственно рангу: один для космонавтов, другой — для обучающихся, третий — для членов семей погибших космонавтов, и еще один — для всех остальных. Даже в элитных магазинах выбор товаров был весьма ограничен. В отделе скобяных товаров, заполненном пластиковыми пакетами со стиральным порошком, который найти в Москве к тому времени было почти невозможно, Джилл купила какое-то древнее устройство, по-видимому, предназначенное для посадки семян томатов. Космонавты были самыми привилегированными людьми в Советском Союзе, но даже они ощущали дефицит товаров. Та же атмосфера ветхой претенциозности на аристократичность лежала на стартовом комплексе в Байконуре в Казахстане. 18 мая 1991 года мы полетели туда с родителями Элен, чтобы присутствовать при запуске. В аэропорту нас встретил генерал Шумилин, проработавший на Байконуре тридцать лет. Дорога от аэропорта была безжизненной: сплошной песок, кустарник. Температура здесь колебалась от 30 градусов мороза зимой до 45 градусов тепла в тени летом. Через грунт наружу проступала соль: как нам объяснил Шумилин, это было результатом поворота течения Сырдарьи для орошения хлопковых полей в Средней Азии. Город Ленинск, где жили люди, работавшие на космодроме, был окружен стеной неприглядных бетонных плит. Возле охранного поста у ворот никого не было, и значительная часть стены явно рушилась — возможно, это было своего рода символом свободы, принесенной перестройкой. В центре города находился тщательно поливаемый цветник и памятник тем, кто погиб здесь при взрыве ракеты на стартовой площадке в 1961 году (Шумилин сказал, их было 58, но некоторые утверждали, что не менее шестисот), включая маршала Неделина, который отдал приказ о запуске мощной ракеты прежде, чем она была готова к пуску.
На стартовом комплексе царило возбуждение: толпы народа, поп-музыка, повсюду девушки, дети и генералы. Все было почти по-американски, но не совсем. Платформа для зрителей и окружавшие ее сооружения были типично русскими — обветшалые деревянные строения, похожие на трибуну на бегах в маленьком провинциальном городке. Нас ввели в комнату, где Элен и двое ее русских коллег надевали на себя скафандры. Они были отделены стеклянной перегородкой, которая должна была защищать их от инфекции. Мы помахали руками, сделали еще какие-то приветственные жесты. Три космонавта вышли на миниатюрное парадное поле, вытянулись по стойке смирно перед генерал-полковником Ивановым, председателем Государственной комиссии, и доложили, что готовы к полету. Всех нас, остальных, оттеснили за перегородку. Однако когда космонавты направились к видавшему виды школьному автобусу, который должен был доставить их на место старта, все мы бросились, чтобы поцеловать их, пожать им руки и пожелать удачи. Они укатили вместе с нашими микробами.
Сама ракета находилась примерно в двух километрах от нас; она сияла одиноко на пустыре и тихонько выпускала пар. На экранах телевизоров мы могли видеть Элен, счастливо улыбающуюся со своего места в капсуле. Затем начался обратный отсчет, раздалась команда «пуск», появилось оранжево-серебряное пламя, раздался грозный, сотрясающий землю рев — не шум, а физическое и эмоциональное ощущение грандиозной мощи. Ракета плавно скрылась в облаках. Экраны телевизоров погасли. Когда через несколько минут они вновь загорелись, и мы увидели, что Элен на месте, все облегченно вздохнули. Шумилин крепко обнял г-жу Шарман, и дело закончилось шумным обедом.
После этого мы отправились осматривать домик, где Гагарин провел ночь перед своим эпохальным полетом, и стоявший рядом домик, где жил Королев, Главный конструктор и отец советской ракетной науки. Никто при этом даже не упомянул, что старшие коллеги Королева были расстреляны и что его самого пришлось вызволять из лагеря после войны, когда Сталин начал ощущать нехватку немецких специалистов по ракетам.
Русские несколько лет трудились над «Бураном», советским космическим челноком, который не уступал американскому. Руководивший этой работой генерал был, пожалуй, самым несчастным и нервным человеком из всех, с кем мы встретились в тот день. Он отказался говорить, сколько строится челноков, когда состоится следующий запуск и какой груз может поднять этот космический корабль. По-видимому, он все еще пытался сохранять какие-то технические тайны даже в эпоху гласности. Более вероятно, однако, он страдал от неизлечимой депрессии. Он наверняка знал, что «Буран» никогда больше не полетит, что деньги окончательно иссякли и что славные дни советской космической эры миновали. Это не было концом советской космической программы. Станция «Мир» была запущена на орбиту в 1987 году. Десять лет спустя она все еще оставалась на орбите после установленного конструкторами срока. В 1997 году с ней произошел ряд неприятных инцидентов, породивших невыгодные сравнения советской космической программы с американской. Но и у американцев случались катастрофы: «Аполлон-13» и взрыв «Челленджера». Даже самая тщательно продуманная программа не застрахована от человеческой ошибки и капризов судьбы, так что русские были вправе гордиться своими достижениями.
Однако теперь «Буран» стоял, огромный и неподвижный, на пустыре, — грустный символ конца русской мечты о превосходстве.
Итак, Советский Союз в конце концов распался. Его последние дни пролетели, словно в каком-то вихре. 16 декабря 1991 года Гавриил Попов ушел с поста мэра Москвы и был сменен гораздо более умелым Юрием Лужковым. В тот же день телевидение показало начало переговоров между Ельциным и Бейкером. Они длились четыре часа и проходили в Екатерининском зале Кремля, где Горбачев встречался со многими своими иностранными друзьями. Из вежливости Бейкер нанес визит также Горбачеву; однако разговора не получилось, ибо говорить, по существу, было не о чем. Вряд ли что-либо могло быть более символичным, так как было ясно, на чьей стороне теперь власть.
К этому времени Горбачев уже смирился с реальностью. 23 декабря на шестичасовом совещании они с Ельциным договорились о практических деталях его ухода — о пенсии, машине, даче, личной охране. Но Горбачев, видимо, не понимал, как впоследствии сказал мне Козырев, что если он уйдет «элегантно» и в течение нескольких месяцев не будет поднимать шума, он вернет себе заслуженное уважение русского народа. Вместо этого его реакция была «нездоровой», он спорил по поводу каждой ничтожной детали. К тому времени я уже набросал текст телеграммы, которую собирался послать после ухода Горбачева, — текст, который я мысленно составлял уже более года.
Финал наступил 25 декабря, в день Рождества. В 7 часов вечера Горбачев выступил по телевидению с речью о своей отставке. Она была достойной, такой как положено — не более того. Он сообщил зрителям о том, что знал с первых дней пребывания на своем посту, что старую систему необходимо менять сверху донизу. Несмотря на трудности, он ввел демократические свободы и произвел экономическую реформу. Он гордится своими достижениями. Страна переживает ныне кризис потому, что бюрократия сопротивлялась переменам. Он сделал все, что мог, для сохранения Союза. Он не согласен с его роспуском. Создание Содружества Независимых Государств, решение о котором следовало бы предоставить народу, не изменило его взглядов. Однако он будет делать все, что в его силах, чтобы содействовать успеху новой организации. Он желает народу всяческих благ. О Ельцине он вообще не упомянул. Сразу же после того, как он закончил говорить, мы посмотрели в окно. В этот момент над Кремлем спускали красный флаг.
В апреле 1992 года, перед самым нашим отъездом, Горбачев с женой пришли к нам на частный обед. Они хотели быть одни, и мы никого больше не пригласили. Он был в отличной форме, очень говорлив. Она была менее чопорной, чем обычно — раскованной, разговорчивой и не пытавшейся ни на кого произвести впечатления. Они обращались друг к другу довольно официально: «Михаил Сергеевич» и «Раиса Максимовна», как если бы уже были историческими фигурами, каковыми они, впрочем, были и в самом деле. Раиса спросила, пригласили ли мы переводчика. Я сказал, что наш русский язык позволяет объясняться без переводчика. Тут вышла наша дочь Кэйт, и я перевел что-то неправильно. «Михаил Сергеевич, я вам говорила, что нужно захватить переводчика», — заволновалась Раиса. После этого мы уселись вчетвером, уютно разместившись на диване и двух креслах в Синей комнате.
Горбачев уже воображал свое возвращение на международную арену и был явно возбужден. Они только что вернулись с Раисой из поездки в Токио и через пару дней уезжали в Америку, где он должен был выступить в Фултоне. Накануне он впервые прочел полный текст речи, которую Черчилль произнес там более сорока лет назад, речь о «Железном занавесе», которая, по утверждению русских, положила начало «холодной войне». По словам же Горбачева, доводы Черчилля были гораздо более тонкими и менее враждебными по отношению к России.
Горбачев заявил, что его двумя крупнейшими достижениями было прекращение «холодной войны» и то, что он дал простым людям в России возможность самим определять свою судьбу. Он защищался от всеобщих обвинений в нерешительности, которая будто бы лежала в основе его неудач. Бессознательно повторив слова Хиллара Беллока («Поступи решительно в час нужды, // Прослывешь героем. Победы лишь не жди…»), он сказал, что ошибочная решительность во время столь глубоких перемен привела бы к кровопролитию. И грустно напомнил, что первым главным министром царя Александра I был либеральный реформатор Сперанский, а последним — военный деспот Аракчеев. Русская реформа — вещь нелегкая и ненадежная. Я попытался его утешить. Мы на Западе знаем, что это он освободил всех нас от страха атомного уничтожения, и знаем о фундаментальных переменах, которые он произвел в самом характере русской истории. Ведь даже Моисею не удалось привести свой народ в страну обетованную. На что Раиса язвительно заметила, что после сорока лет скитаний по пустыне израильтяне выступили против Моисея и заявили, что лучше бы им было вообще не уходить из Египта.